Гуревич А.Я. Избранные труды. Том 2. Средневековый мир

Подождите немного. Документ загружается.

«Доброе, старое право»

Начнем опять-таки с эпохи варварства. Жизнь

традиционного варварского общества подчинялась раз и

навсегда установленным канонам. Уже упоминалось о

господстве стереотипа в художественном творчестве

германцев. Но это—лишь частный случай всеобщей

регламентации. Поведение индивида строго сообразуется с

разветвленной системой запретов и поощрений. Человек не

стоит перед выбором, он следует образцам,

санкционированным религией, правом и моралью. Но в

варварском обществе, по-видимому, нет права и морали как

разных оснований и форм социального сознания и

человеческого поведения. Право и мораль совпадают или

близки, ибо правовые нормы обладают не одной внешней

принудительностью, опираются не только на систему

наказаний, но представляют собой императивы, имеющие

также и нравственное, и религиозное содержание.

Следовательно, варварское право лишь по названию похоже

на право современное, в действительности оно гораздо шире

его по объему и функциям. Считать, что право оформляло

общественные отношения у варваров было бы справедливо

только при условии, если мы возвратим понятию «форма»

его истинное содержание, — право придавало этим

отношениям общезначимую форму, вне которой они были

немыслимы.

Понимание права как всеобщей связи людей было

присуще германцам еще до христианизации. В этом

отношении поучителен анализ терминов, обозначавших

право у скандинавов. С термином lag ассоциировалось

представление о всяческой мере, о соблюдении должной

пропорции в вещах и отношениях. В более специальном

смысле этот термин прилагали к некоторым формам

человеческих связей (компания людей, товарищество,

сожительство мужчины с женщиной).

Во множественном числе термин lag (log) обозначал

право, закон, буквально — «то, что положено», «уложение».

Установление права для людей означало создание между

ними системы связей. Право — основа человеческого

общежития. «Страна строится правом и разоряется

отсутствием права» (mеð logum skal land byggja en mеð

ologum еуðа), гласила поговорка, имевшая силу правовой

максимы. На народных сходках — тингах знатоки «говорили

право». Учинить иск значило «добиваться права», а

вынесение приговора в суде было «присуждением права».

Далее, термин log прилагался к правовой общине, общности

людей, живших по общему для всех них праву. Поэтому

были возможны такие выражения, как «быть в праве с

другими людьми», или «ввести кого-либо в право».

Соответственно и область, в которой действовало обычное

право, также называлась lag. В Норвегии эти области

действия права стали складываться еще до их объединения

королевской властью, а в Исландии на протяжении

нескольких веков (до подчинения ее норвежским

государством) единственной формой объединения было

объединение на правовой основе. Не аппарат насилия,

политического господства, а орган регулирования

правоотношений связывал людей. Таким образом,

совокупность значений термина lag (log) охватывала всякую

упорядоченную связь в мире. Это понятие, по-видимому,

содержало и позитивную моральную оценку такой связи.

Право — основа и неотъемлемая черта миропорядка.

Правопорядок и миропорядок — почти синонимы. Право —

благо, которое необходимо сохранять и беречь. Это понятие

имеет несомненное миросозерцательное содержание.

Точно так же имел этот оттенок и другой термин,

обозначавший у скандинавов право, — rettr. В поле его

значений как прилагательного входят понятия «прямой»,

«точный», «правильный», «справедливый». В качестве

существительного rettr означает «право», «закон». Понятия

log и rettr близки, но не идентичны. Как и log, rettr может

обозначать закон страны (log og lands rettr) или церковное

право (Guðs rettr, Kristins doms rettr). Улучшение, дополнение

права обычно называли rettarbot, но норвежский король

Магнус Хаконарсон, прославившийся своим

законодательством, получил прозвище Lagabaetir

(Улучшитель законов). Однако термин rettr чаще выражал не

понятие права как состояния людей, объединяющихся в

обществе, а содержал характеристику личных прав индивида,

его статуса. Поэтому он обозначал также и возмещения за

нарушение этих прав: rettr sinn значило «его возмещение»,

konungs rettr — «возмещение, положенное королю» и т. п.

Статус и возмещение за посягательство на него,

следовательно, были неразрывно связаны в сознании

скандинавов, статус воспринимался как нечто конкретное и

непосредственно связанное с индивидом, а вместе с тем —

как то, что может быть выражено в определенной сумме.

Поэтому различие между rettr и log, по-видимому, было бы

правильно искать в том, что терми log относился, скорее, к

общему понятию права и имел абстрактное и

всеобъемлющее значение, тогда как rettr понимался более

субъективно и конкретно (20, гл. II; ср. 102, 47—56; 33, 37—

47).

В древнеанглийских памятниках права термин riht

(ryht) объемлет понятия закона, справедливости, обычая,

права, причем последнее — и в широком, и в более узком

смысле, как право вообще и как персональное право, статус

индивида. Это единственный термин, выражающий понятие

права, так как термин lagu в древнеанглийский язык попал,

как считают, из скандинавских языков, во всяком случае, он

появляется в источниках довольно поздно. Следовательно,

есть основания предполагать, что древнеанглийский термин

riht тоже обозначал всеобщую связь людей, как и

скандинавский термин log.

Быть поставленным вне закона означало не только

лишение всех прав, которыми пользовался человек, пока он

находился «в законе», это было равнозначно исключению из

числа людей вообще. Опальный человек, изгой,

находившийся в состоянии utlegð, не мог жить в обществе,

удалялся в незаселенную местность (отсюда его название —

skogarmaðr, живущий в лесу) и считался оборотнем, волком

(vargr) (177). Жить «в праве», «по закону» значило жить с

людьми, поддерживать с ними отношения, основанные на

справедливости и взаимном уважении личных прав.

Поэтому в варварских судебниках — «правдах» речь

идет прежде всего о защите личных и имущественных прав

свободных людей, об установлении наказаний за их

нарушение.

Рассмотренные сейчас термины, обозначающие право,

относились прежде всего к обычаю, древнему и

унаследованному от предков порядку. Скандинавский

термин log был близок по значению производному от него

термину orlog — древний, от века установленный закон,

судьба. Вера в судьбу играла огромную роль в сознании

германцев, воздейсгвуя и на понимание ими обычая. Вместе

с тем обычай — это то, с чем все согласны и добровольно

уважают, ибо он не только обязателен, но и правилен,

справедлив.

В варварском обществе человек уже рождается с

определенным правом, — он принадлежит либо к роду

знатных, либо к роду рядовых свободных, либо к потомкам

зависимых или несвободных и пользуется теми правами,

которые присущи соответствующей социальной категории.

Общественные связи имеют по преимуществу еще

природный, органический характер. Это связи родовые,

племенные, семейные, отношения родства и свойства. В той

мере, в какой в этом обществе существуют отношения

господства и подчинения (ибо в нем есть рабы и другие

категории зависимых людей), они также строятся в

соответствии с доминирующей моделью и носят

патриархальный облик. Индивид, как правило, не выбирает

людей, с которыми он входит в группу, это его

родственники, и даже брачные связи подчиняются

определенной схеме и ограничивающим предписаниям.

Элемент волеизъявления в формировании социальных групп

и систем связей здесь отсутствует или минимален — его

можно обнаружить разве что в образовании дружин вокруг

вождей и князей. Эти дружины, наиболее динамичный

элемент варварского общества, явились одним из главных

факторов его трансформации.

Принадлежность к социальному разряду или слою

определяет поведение индивида. Все стороны его жизни

регламентированы, заранее известно, как он должен

поступить в той или иной ситуации, — выбора почти не

существует. Любой поступок должен соответствовать

строгим предписаниям, вытекающим из сознания

принадлежности к группе, из чувства чести, носившего не

столько личный, сколько родовой, семейный характер.

Обычаем «запрограммирована» жизнь каждого члена

коллектива, обязанного следовать образцам — богам,

предкам, старшим, эпическим героям.

Регламентация индивидуального поведения в

варварском обществе достигает степени ритуализации:

каждое важное жизненное отправление человека,

затрагивающее интересы группы, сопровождается

исполнением специальных обрядов, произнесением формул,

отклонение от которых аннулирует весь акт, делает его

недействительным. Вследствие этого осуществление права

тесно связано с магическими процедурами и, собственно,

соблюдение его норм в обществе, лишенном принудительной

власти и полицейских институтов, зависело от веры в

магическую силу проклятий, которые падут на голову

нарушителя обычая и приговора (171).

Член варварского общества отнюдь не лишен воли, но

она направлена в первую очередь на достижение целей,

поставленных перед ним коллективом, и изъявление ее

заключается не в свободном решении — как поступать в

данной ситуации, исходя из собственных внутренних

побуждений, — а в выборе средств, в наибольшей мере

соответствующих требованиям и потребностям группы.

Подобно тому как в художественном творчестве поэт или

резчик стремились с наибольшим мастерством, умением и

изобретательностью воспроизвести заранее установленные

каноны и создать новые вариации на традиционную тему, так

и во всем своем поведении член этого общества должен был

следовать ритуалу и обычаю, видя доблесть в единении с

коллективом.

Моральность здесь — не столько признак индивида,

обусловленный его личными качествами и выявляющийся в

его поступках, сколько качество, присущее его семье, роду,

социальному слою, — точно так же как и права и

обязанности. Собственно, эти права и обязанности

неотделимы от этической оценки индивидов, входящих в

группу: знатные благородны и честны, их поведение

образцово, мужество и щедрость — их естественные

качества. От людей незнатных труднее ожидать подобных же

качеств. В варварском обществе господствует убеждение,

что моральные признаки наследуются подобно физическим

чертам и что красоту, ум, честность и великодушие нужно

искать у знати, тогда как низменные черты легче всего

обнаруживаются у несвободных и низкорожденных. От сына

знатного человека и рабыни вряд ли можно ожидать

разумного и достойного поведения, как от сына того же

человека, рожденного в равном и законном браке. Поэтому

знатным не только полагались более высокие компенсации за

причиненный ущерб, но на них нередко возлагалась и

большая ответственность за совершенные ими проступки, и

они несли более суровые наказания, чем рядовые свободные

люди.

Таким образом, правовой статус был неотделим от его

носителя, являлся его существеннейшим атрибутом. Люди

высокого статуса были «благородными», «лучшими», люди

низкого статуса считались «меньшими», «худшими»,

«подлыми». Правовой статус индивида характеризовал его и

с нравственной стороны, поэтому правовое состояние

человека получало моральную окраску, отражало и его

личные качества и вместе с тем определяло их.

Нравственные и правовые категории имели, кроме того, еще

и эстетический оттенок. Благородство естественно

сочеталось с красотой, подобно тому как были неразрывно

связаны понятия зла и уродливости. Так, например, на

древнеанглийском языке нельзя было сказать: «прекрасный,

но дурной», ибо выражений для обозначения чисто

эстетических ценностей не существовало. Прекрасное

представляло собой и моральную ценность. Красота

выражала личную честь и достоинство человека. Точно так

же и интеллектуальные качества лица были неотделимы от

этических: «умный» значило вместе с тем и «честный» (198,

309 и сл.).

Право в варварском обществе не выделено в особую

сферу социальной жизни. Нет такой ее стороны, которая не

регулировалась бы обычаем. Право, обычай — та стихия, в

которой пребывает общество, и вместе с тем это

неотъемлемое измерение человеческого сознания.

Христианизация варваров, оказавшая мощное

воздействие на все их бытие, вместе с тем сама явилась

симптомом трансформации их социального строя. Принятие

новой религии было возможно лишь в условиях

существенной дифференциации традиционных порядков

германцев. Церковь принесла большие перемены и в право.

Мораль и закон при всей близости этих категорий в средние

века более не являлись синонимами. Мораль охватывала

область внутренней жизни человека и была связана с его

совестью, со свободным волеизъявлением, тогда как закон

понимался как сверхиндивидуальная сила, которой человек

обязан повиноваться.

Варварское право не было полностью изжито и

преодолено церковью и феодальной практикой, — в

частично измененной форме оно вошло в средневековое

право в качестве его составного элемента. Общий характер

права, как и всех других жизненных компонентов, в средние

века в большой мере определялся христианским учением.

Церковь явилась проводником номократической

концепции права, восходившей к Библии, и в особенности к

посланиям апостола Павла (см. «Послание к Римлянам», 13).

Его теория божественного права выдвигала тезис о всеобщем

господстве закона, установленного Богом. Акт крещения,

превращения «животного человека» в христианина, верного

члена Церкви мыслился как новое «рождение». Член

общества — не homo naturalis, a homo Christianus. Крещение,

представлявшее собой особый способ институционализации

индивида в средневековых коллективах, налагало на него

правовые обязательства, нарушить которые он не мог, но в

создании которых он не участвовал. Право вообще не

создается людьми, оно — Божье установление (lex est donum

Dei). Члены церкви как общины верных (universitas fidelium),

объемлющей и духовенство, и мирян, не равны между собой:

духовенство стоит выше мирян, в среде которых опять-таки

нет равенства, ибо у всех них — разные «заслуги» перед

Богом, хотя по природе люди все равны. Иерархия заслуг и

служб предполагает неодинаковые права индивидов.

Положение человека в обществе основывается на его службе.

Высшее положение занимает Богом установленный

монарх. Подобно тому как мир, макрокосм, управляется

Богом, а человеческое тело, микрокосм, — душой, так и

политическим телом управляет монарх, отношения которого

к подданным можно уподобить отношению головы к членам.

Власть монарха не зависит от воли управляемых. Он

подчинен одному Богу и служит только Ему (rex — minister

Dei). Но церковь подчеркивала, что монарх божией

милостью несет ответственность перед нею, ибо лишь

церковь возвещает Божью волю. Государь не связан

никакими земными установлениями. Все подданные

получают закон от государя и обязаны ему всецело

повиноваться как лицу, получившему помазание Божье.

Преступление против государя — измена и грех, ибо тем

самым преступник оскорблял представленную в монархе

божественную силу. Долг же государя состоит в том, чтобы

заботиться о благе подданных. Не согласие, а безусловное

послушание, верность подданных — основной ингредиент

права. Подданные не могут влиять на право вследствие своей

неосведомленности и неразумия. В согласии с этой

концепцией, суверен располагает неограниченной

односторонней властью по отношению к своим подданным,

перед которыми он не имеет никаких связывающих его

обязанностей. Он даже обладает верховенством (dominium)

над их собственностью и распоряжается ею в интересах

общины (260, 38; 261).

В основе таких далеких от реальности идей лежала

мысль о приоритете блага целого, представляемого

государем, над интересами индивидов. Право, как и

«общественное тело», бессмертно, тогда как человек

смертен. Существенно благо целого, а не ничтожной его

части — отдельного индивида. Последний мыслился этой

теорией полностью поглощенным обществом — большим

единым организмом, в котором каждый член выполняет

определенную функцию, имеет свое призвание (vocatio).

Индивид, следовательно, не существует сам для себя. Важна

не личность его, а занимаемая им должность, служба,

которую он несет.

Таким образом, право конкретизируется в облике

правителя — воплощении идеи права (lex animata), знающего

интересы целого и блюдущего справедливость. Лишь

церковь компетентна решать, в каких случаях монарх,

злоупотребивший своей властью, перестает быть Божьим

ставленником и слугою; лишь она одна способна и

правомочна отличать «tyrannus» от «rex iustus»; и только

церковь может лишить тирана полномочий, которых достоин

справедливый государь, и освобождать подданных от

обязанности повиноваться такому тирану. Известно, что

идеологи папской теократии пытались на практике, и не

всегда без успеха, осуществлять эти принципы: такова была

политика и теория пап Григория VII и Иннокентия III.

Однако идеологи неограниченной монархии Божией

милостью утверждали, что король не подвластен и церкви и

является земным воплощением Бога. Предпринимавшиеся

монархией усилия обосновать ее связь с трансцендентной

реальностью находили отклик в сознании населения.

Священная природа власти императора и короля легко

объяснялась представлением о том, что общность людей и

властей включает в себя Бога (127). Самого Христа нередко

изображали как государя. Акты коронации земного

правителя неизменно сопровождались религиозными

ритуалами, конкретно и зримо выражавшими божественный

характер его власти.

Жизнь вносила серьезные коррективы в

теократическую доктрину права и сплошь и рядом ей

противоречила. Тем не менее высокая оценка права

охарактеризованной доктриной заслуживает внимания. В

идеализированном виде она отражает действительно

огромную роль, которую играло право в жизни феодального

общества. Отвлеченная, как всякий идеал, от повседневной

правовой практики, номократическая теория божественного

права вместе с тем придавала этой практике определенный

высший смысл.

Если от доктрины богословов, ученых юристов и

идеологов государства перейти к представлениям, имевшим

гораздо более широкое хождение в средние векам не столько

отчетливо сформулированным, сколько предполагаемым как

предпосылка правотворчества и применения права, то в них

обнаружатся одновременно и общие с паулинистской

доктриной моменты, и противоречащие ей понятия.

Согласно распространенным представлениям, право есть

неотъемлемый элемент миропорядка и столь же вечно и

неуничтожимо, как и само мироздание (253). Мир немыслим

без закона, будь то мир природы или мир людей. Право —

основа всего человеческого общества, на нем стоятся

отношения между людьми: «где общество, там и право» (ubi

societas, ibi jus). Всякий род живых существ и даже вещей

имеет свое собственное право — это обязательное качество

любого Божьего творения (поэтому ответственность за

проступок могла быть возложена не только на человека, но и

на животное и даже на неодушевленный предмет). Способ

бытия и поведения всех существ определяется их статусом.

Таково средневековое понимание «естественного права»,

получающего религиозную интерпретацию универсального

закона Вселенной.

Никто, ни император, ни другой государь, ни какое-

либо собрание чинов или представителей земли, не

вырабатывает новых законоположений. Поскольку

источником права считался бог, то отсюда явствовало, что

право не может быть несправедливым или дурным, оно —

добро, благо по самой своей сути. Право и справедливость —

синонимы. Злым, дурным может быть лишь ущемление

права, его нарушение или забвение. Подобно тому как зло в

мире считалось недостатком блага, так и несправедливость

порождалась неприменением права. Право справедливо, ибо

оно разумно и соответствует природе человека. Фома

Аквинский определял право как «установление разума для

общего блага, провозглашенное тем, кто заботится об

общине». При этом было существенно соблюдение всех

указанных его признаков: право должно быть разумным,

служить благу всех и относиться к компетенции власти,

провозглашающей его должным образом (ST, I, 2, quaest. 90,

art. 4).

Столь же неотъемлемым признаком права была его

старина. Право не может быть нововведением — оно

существует от века, также как существует вечная

справедливость. Это не значит, что право целиком

кодифицировано в уложениях и не нуждается ни в какой

дальнейшей работе людей. В своей полноте, как идея, право

запечатлено в моральном сознании, и из него черпаются те

или иные правовые нормы, по каким-то причинам еще

неизвестные людям. Право не вырабатывают вновь, его

«ищут» и «находят». Но старина права — не столько

указание на время его возникновения, сколько показатель его

неоспоримости, добротности. Старое право значило —

доброе, справедливое право (181, 3 сл.)

. Великие

законодатели средневековья — не творцы законов, они лишь

«отыскали» старое право восстановили его в сиянии его

справедливости; при этом прежде действовавшее право не

отменялось, а дополнялось, и утратить силу могли только

искажения права, допущенные людьми.

Так, записям фризского права предпослано

своеобразное, но в высшей степени характерное для

средневековья историко-правовое введение, в котором

говорится, что фризы должны иметь такое земское право,

Теория Ф. Керна о «добром старом праве» подвергалась в 60-е и 70-е

гг. критике (189; 187; 171, 258 и сл.). Критики, по-видимому, правы в той

мере, в какой подчеркивают влияние римского права на законодательство

раннего средневековья и показывают как существование правовых

нововведений в эту эпоху» так и их обоснование теоретиками

феодального общества (184, 157—188). Картина, рисуемая Керном,

статична; он не ответил на вопрос о том, как старое право

функционировало на практике, в меняющихся социальных условиях.

Квалификация Керном средневекового права как «старого и доброго»

верна преимущественно для обычного права (254, 26 и сл.). Однако, на

наш взгляд, его идеи не утрачивают своего значения в плане культурно-

историческом, ибо в данном аспекте существенны не конкретные

вариации и многообразие реальных отношений, а принципы, лежавшие в

основе доминировавших представлений о праве. Право изменялось,

развивалось, вводились новые законоположения, и тем не менее в

восприятии людей средневековья отличительным признаком

добротности и обоснованности правовой нормы оставался прецедент,

который в ту эпоху выражался в отнесении источников этой нормы к

«седой старине».

какое установил Сам Бог в то время, когда Моисей вел

израильский народ через Красное море. После пересказа

десяти заповедей названы пророки и цари, начиная с Саула и

Давида, правившие до Рождества Христова, а затем римские

императоры, включая, разумеется, и франкских и германских

государей, вплоть до времени записи фризского права (228,

24—32). Таким образом, действующее право фризов

оказывается включенным в непрерывное бытие права,

существующего с древнейших времен человечества. Об

истории права в собственном смысле слова здесь говорить не

приходится.

Подобным же образом законы англосаксонского

короля Альфреда открывает длинное вступление,

содержащее десять заповедей и другие библейские

законоположения, а также краткое изложение истории

апостолов и постановления церковных соборов, вселенских и

английских. Свою собственную законодательную

деятельность Альфред оценивает очень скромно: «Я не

решился записать многого своего, ибо не могу предвидеть,

что именно найдет одобрение у наших преемников». Но

наиболее справедливые положения законов английских

королей — своих предшественников (Этельберта, Инэ,

Оффы) — он собрал, отбросив остальное. Этот сборник

получил одобрение советников Альфреда (200, 26 и сл., 46 и

сл.).

Следовательно, не выработка новых законов, но отбор

в старом праве наиболее мудрых и справедливых

предписаний — так понимается задача законодателя.

Последующее англосаксонское законодательство X и XI вв.

на добрую половину составляют заимствования из более

ранних законов, перемежающиеся с новыми

постановлениями. Производя запись обычаев, нередко

приписывали их тому или иному прославленному государю

предшествующего времени. Немалая доля древненорвежских

законов считалась «Законами Олава Святого», хотя на самом

деле они представляли собой запись обычного права,

произведенную в более позднее время. В Англии

юридическую компиляцию начала XII в. называли

«Законами Эдуарда Исповедника», в действительности не

имевшего к ней никакого отношения. Лангобардский король

Ротари видел свою задачу не в том, чтобы создавать новые

законы, а в кодификации древнего народного права, которое

нужно поправить, улучшить (155, 2).

Право страны можно было дополнить и улучшить,

иначе говоря, «найти» те положения, которые прежде не

были включены в законы, но хранились в моральном

сознании народа, как в идеальной сокровищнице

справедливости. Поэтому другим источником права наряду с

божественным происхождением считалось правосознание

народа. Прежде всего право сохраняется в памяти наиболее

мудрых и сведущих людей — знатоков права Но эти знатоки

(лагманы, законоговорители в скандинавских странах

рахинбурги, шеффены во Франции, уитаны и liberi et legales

homines в Англии) не создавали новых правовых норм. Они

знали «старину», древний обычай. Так по крайней мере они

осознавали свою правотворческую миссию.

Обычаю и закону подвластны все, в том числе и в

первую очередь государь. Его важнейшая функция состоит в

соблюдении права. Идея о том, что правитель должен

заботиться об охране существующего права, быть

милостивым и справедливым, пронизывает многочисленные

средневековые «Королевские зерцала», которые содержат

наставления монархам и делают упор на их индивидуальных

качествах. Это и естественно в эпоху, когда королевская

власть идентифицировалась с личностью государя.

Вступая на престол, король присягает праву.

Никакого особого государственного права средние века не

знают. Правитель должен уважать обычай и править в

соответствии с ним. Если он нарушает закон, подданные не

должны подчиняться несправедливости. «Человек обязан

сопротивляться своему королю и его судье, коль скоро тот

творит зло, и должен препятствовать ему всеми способами,

даже если он приходится ему родственником или

господином. И этим он не нарушает своей присяги

верности», — гласило «Саксонское зерцало» (цит.: 180, 167,

372—376). Исидор Севильский переиначивает слова Горация

для обоснования идеи, что король — тот, кто поступает по

справедливости, иначе он не король (Rex eris si recte facies, si

non facias, non eris) (PL, t. 82,342). Нарушение права

государем лишает его законных оснований власти и

освобождает подданных от присяги, которую они принесли

ему. Подданные также обязаны защищать право, в том числе

и против государя, его нарушающего. Обязанность

соблюдать право вытекает не из договора, а из представления

об универсальной силе права, которому все подчинены.

Следовательно, право связывает всех, оно, собственно, и

является всеобщей связью людей. Этот принцип коренным

образом противоречит теократической концепции, согласно

которой князь стоит выше закона и подвластен одному Богу.

Однако, получая в определенных случаях право

сопротивления незаконному правителю или государю, не

исполняющему своей законной миссии, народ не вправе

менять форму правления; на смену низложенному монарху

должен быть поставлен новый. При этом предполагается, что

государь обладает непосредственным правом на престол;

кроме того, он должен получить согласие и помазание

духовенства. Сама по себе принадлежность к королевскому

роду, сколь ни была она важна, не являлась еще достаточным

условием для вступления на престол: и в варварских

королевствах и в раннефеодальных монархиях для этого

требовалось согласие «народа» — фактически поддержка

знати.

Точно так же требовалось согласие подданных

(consensus fidelium) для введения новых законов,

выработанных государем. «Лучшие и старшие» (meliores et

maiores), представлявшие подданных и воплощавшие