Гуревич А.Я. Избранные труды. Том 2. Средневековый мир
Подождите немного. Документ загружается.
придерживаться автор предлагаемой вниманию читателя
книги. Я далек от намерения как идеализировать
средневековье, так и рисовать его в черных тонах. Я хочу
понять его в его неповторимом своеобразии, отдавая себе
отчет в тех трудностях, которые стоят на этом пути.
Такая позиция не имеет ничего общего с
бесстрастностью естественнонаучного подхода. Историк
человеческой культуры не энтомолог и не астроном. Он
изучает себе подобных, людей, которые жили в иные эпохи,
но, как и он сам, мыслили, страдали, радовались, создавали
материальные и духовные ценности и именно потому нам
интересны. Всегда существовала человеческая личность, но
— исторически конкретно определенная, со способом
мировосприятия и поведения, присущим только данной
социально-культурной ситуации.
Каков бы ни был специальный предмет изысканий
историка — экономика, политический строй, социальные
отношения, духовная жизнь, — путь к их познанию лежит
через анализ памятников, текстов, созданных людьми.
Первое, с чем историк встречается в своих источниках, —
это запечатленное в них человеческое сознание. Поэтому
историк неизбежно должен быть историком культуры,
человеческой ментальности, знать умственные установки
людей той эпохи, их понятийный «инструментарий», их
способы мировосприятия. Не принимая в расчет духовной
структуры людей, оставивших памятники, он не в состоянии
правильно понять содержание последних и адекватно их
истолковать.
На историке лежит колоссальная ответственность: он
берется «возродить» ментальный универсум тех, кто давно и
безвозвратно канул в прошлое, и его долг, научный и
нравственный, заключается в том, чтобы восстановить этот
универсум в его истинности, по возможности не приписывая
не свойственных ему признаков. Ответственность историка
двоякая: перед людьми прошлого и перед своими
современниками. Историк выступает в роли посредника
между теми и другими; от имени своей культуры он
пытается завязать диалог с культурой иного времени.
Вопросы, которые он задает людям прошлого, продиктованы
современностью, ее интересами и проблемами, ибо то, о чем
историк вопрошает и только и способен вопрошать людей
прошлого, диктуется его культурой и видением мира. Вся
проблема состоит в том, чтобы расслышать ответы людей
прошлого, а не спешить с навязыванием им своих
собственных ответов. Расслышать ответы людей иной
культуры на свои вопросы — и значит завязать с ними
диалог. Ибо памятники, оставленные этими людьми,
содержат в себе ответы, их надобно лишь правильно
вопрошать, и тогда эти памятники, тексты (в самом широком
смысле) окажутся неиссякаемыми источниками познания
духовного мира людей другой эпохи.
Нравственная ответственность историка состоит,
далее, в том, чтобы не видеть в предшествующих стадиях
истории какую-то более низкую ступень развития. Историк
не может взирать на прошлое свысока, он стремится завязать
на равных диалог с людьми, создавшими изучаемые им
тексты, и с их современниками.
На улице старого Таллина можно наблюдать такую
картину. На одной стороне улицы на фронтоне купеческой
гильдии расположены статуи людей в средневековых
одеждах, лица их выражают благочестие. На
противоположной стороне улицы высится дом более поздней
постройки, и на его крыше помещена скульптурная голова:
человек в парике скептически, с высокомерной усмешкой
рассматривает в очки фигуры своих визави. Взгляд
Просвещения на средневековье! Я вижу в этой сцене
поучительное предостережение историку. История не
должна воспитывать чувства собственного превосходства, —
она должна учить взаимопониманию. Не судить, но
понимать — таков девиз историка вообще и в особенности
историка конца XX в.
Но кого понимать? Только ли великих поэтов,
мыслителей, художников прошлого, чьи творения мы
собираем, бережем и изучаем? Но ведь эти творцы жили в
определенном социуме, были детьми собственного времени.
А каково было то время, можно понять, только если мы
будем знать их окружение, ту ментальную среду, которая их
породила и дала им материал для творчества. Не пора ли
перестать довольствоваться изучением одних лишь высших
достижений средневековой культуры и осознать, что эти
шедевры созданы на том языке (в семиотическом понимании
языка — как системы знаковых средств, при помощи
которых выражала себя культура), который так или иначе
был принадлежностью всех членов данного общества.
При такой постановке вопроса неизбежно изменяется
и само понятие «средние века».
Не во все периоды средневековье было в равной
степени «средневековым», — на разных этапах оно по-
разному выявляло свои сущностные характеристики. В
раннее средневековье, начальную грань которого нелегко с
бесспорностью установить, еще долго были сильны
элементы античной культуры и социальных отношений;
лишь постепенно вырисовываются собственно
«средневековые» формы социальной и духовной жизни,
делающие средневековье особой исторической эпохой,
отличающейся как от античности, так и от внеевропейских
цивилизаций, синхронно существовавших на Земле. На
протяжении средневековой эпохи Европа прошла огромный
путь, насыщенный радикальными изменениями во всех без
исключения областях. Эти изменения видны в прогрессе
техники и обмена, в росте городов, не похожих ни на
античные полисы, ни на города Нового времени, в системе
организации производства и эксплуатации основной массы
населения — крестьянства, равно как и в структуре
господствующего класса феодального общества. Пожалуй,
еще более бросаются в глаза перемены в духовной сфере, в
области искусства, литературы, теологии. По всем этим
признакам средневековье условно делят на несколько
периодов — раннее, высокое, «закат».
Однако если историк изменит свой подход к
рассмотрению этой огромной эпохи и сосредоточит
внимание не на высших формах культуры и
интеллектуальной деятельности, таких, как философия,
архитектурные стили, лирика, роман, а на коренных
проявлениях мироощущения рядового человека, то
указанная периодизация средневековья едва ли окажется
релевантной. Мироощущение, видение мира человека,
аграрного по своей природе общества изменялось
несравненно медленнее, нежели культура людей
образованных, — оно изменялось, но ритмы изменений были
совершенно иными. Создается впечатление, что динамика
«верхушечных», элитарных форм духовной жизни намного
опережала перемены «в глубине». Картина мира
средневекового человека не была монолитной, — она
дифференцировалась в зависимости от положения того или
иного слоя общества.
Историк, обратившийся к изучению «низовых» форм
средневековой культуры и ментальности, убеждается в том,
что присущие этому уровню жизни установки и способы
поведения отличались необычной стабильностью,
цепкостью, сопротивлением к изменениям. При подобном
подходе средневековье не завершается в какой-то
определенный хронологический период. Ренессанс, барокко,
Реформация и даже раннее Просвещение еще не явились
столь радикальными сдвигами, чтобы покончить с
ментальностью, присущей средневековому человеку —
крестьянину, бюргеру.
Марк Блок в свое время показал, как вера французов
и англичан в чудодейственную способность их монархов
прикосновением исцелять золотушных, зафиксированная
начиная с XII или XIII в., продолжала существовать вплоть
до конца XVIII и начала XIX в. Известное с середины XIII в.
поклонение крестьян святому Гинефору — целителю
детских болезней, который оказался... борзым псом,
продолжалось в районе Лиона вплоть до последней четверти
XIX столетия. Эти и подобные им «странности» и
«несообразности» побуждают историков полагать, что
какие-то черты народных верований и представлений о мире
сохранялись в толще народа столетия после того, как
«официально» средневековье завершилось.
«Расколдовывание мира», «снятие с него чар» (die
Entzauberung der Welt) как результат роста
«рациональности» (Макс Вебер), несомненное, поскольку
речь идет о выработке картины мира Нового времени в
кругах образованных, намного позднее и лишь отчасти
имело место в широких массах европейского населения,
прежде всего крестьянства. Нельзя не согласиться с мнением
Жака Ле Гоффа, что при перемещении пункта наблюдений
историка средневековье оказывается значительно более
длительной эпохой, нежели это казалось при традиционном
его изучении.
Вопрос о переходе к более рациональному видению
мира решается не столь однозначно, как это представлялось
просветителям и тем ученым, которые вслед за ними
воображают, будто бы со «средневековым», «отсталым»
мировйдением было покончено в какую-то относительно
близкую нам эпоху. Рациональное и иррациональное,
логическое и «пралогическое» суть не только
последовательные этапы развития мысли в истории Европы,
— скорее, это сосуществующие и переплетающиеся слои в
сознании человека в самые различные периоды.
Рациональность была в определенном смысле присуща и
людям средневековья, и, с другой стороны, от
иррациональности далеко не свободно и самое
«модернистское» сознание.
Это особая тема, которую здесь было бы неуместно
развивать, но очевидно, что именно уяснение факта большой
сложности и противоречивости человеческого сознания
побуждает исследователей все более сосредоточиваться на
раскрытии многослойности и противоречивости духовного
потенциала людей иных эпох, и в частности средневековья.
Историки «школы Анналов» формулируют
указанную проблему как проблему противостояния
«ученой» и «фольклорной» культур, и уже немало сделано
для демонстрации специфики последней. Показательно, что
одновременно и независимо от этого влиятельнейшего
направления в современной историографии Бахтин пришел к
отчасти сходным выводам. Изучение романов Франсуа Рабле
привело Бахтина к заключению, что в них выявилось и
вышло на поверхность противоборство двух культур
средневековья — церковной, ученой, официальной, с одной
стороны, и народной, карнавальной, смеховой — с другой.
По Бахтину, карнавальная культура, уходящая корнями в
седую древность и по всем своим основным «параметрам»
глубоко отличавшаяся от официальной, враждебной ей,
собственно, только в эпоху Ренессанса «прорвалась» в
«большую» литературу, мощно оплодотворив ее; в
последующую эпоху народная культура мельчает и
вырождается, сохраняясь в виде фрагментов и пережитков,
однако по временам столь существенных, что она могла
стать компонентом художественного мира такого писателя,
как Гоголь. Что касается средневековья, то Бахтин был
склонен усматривать в нем одно только противоборство
обеих культур: он резко обособляет официальную культуру
от культуры народа и сводит последнюю к амбивалентной
смеховой традиции. Мне представляется, что эту постановку
вопроса следовало бы уточнить и углубить. Вопрос не
сводится ни к противостоянию, ни к взаимодействию
культуры образованных и культуры необразованных,
«официальной» и «народной» культуры. Я полагаю, что речь
должна идти о средневековой культуре в целом, в которой
можно и должно распознавать разные уровни и пласты. То,
что называют фольклорной, или народной, культурой,
отнюдь не было чуждо образованной части общества, в том
числе и духовенству. Вместе с тем мы не в состоянии
обнаружить в имеющихся средневековых текстах
фольклорную культуру «в чистом виде», и не только потому,
что ее носители были лишены возможности запечатлеть свои
взгляды в письменности. Причина коренилась, видимо, в
том, что такой «беспримесной» народной культуры в
средние века уже не существовало. В сознании любого
человека эпохи, даже самого необразованного и темного,
жителя «медвежьего угла», так или иначе, имелись какие-то
элементы христианского, церковного мировоззрения, сколь
ни были они фрагментарны, примитивны и искажены. С
другой же стороны, в сознании даже наиболее образованных
людей, опирающемся на Священное Писание и прошедшем
выучку у патристики, библейской экзегетики и
аристотелизма, не мог не таиться, пусть в угнетенном,
латентном виде, пласт народных верований и
мифологических образов. Соотношение всех этих
компонентов у образованной элиты и необразованной массы,
разумеется, было различным, но многослойность и
противоречивость сознания — достояние любого человека
той эпохи, от схоласта, церковного прелата и профессора
университета до простолюдина. Потому-то мы и можем
найти это смешение, симбиоз в неразрывном единстве на
всех уровнях средневековой духовной жизни.
Понять средневековую культуру как сложный и
противоречивый сплав всех этих компонентов — актуальная
и в высшей степени захватывающая проблема современного
исторического исследования. Но достижение подобной цели
едва ли по плечу одному историку. Это, скорее, сверхзадача,
которую не следует упускать из виду. Мои амбиции так
далеко не простираются. Я намерен сосредоточить внимание
на тех аспектах средневековой ментальности, которые
нечасто делаются предметом изучения, — попробовать
подойти к культуре не со стороны ее высших достижений, а
как бы «снизу». Содержание духовной жизни простолюдина,
крестьянина, горожанина, монаха, приходского священника
в той мере, в какой оно может быть обнаружено в
средневековых текстах разного происхождения и
относящихся к разным этапам этого «долгого
средневековья», — такова тема очерков, объединенных в
моей книге.
Отчасти эти задачи я ставил перед собой и других
работах. Здесь я сосредоточиваю внимание
преимущественно на тех источниках, которые прежде не
были мною интенсивно привлечены, и на проблемах,
специально мною не изучавшихся. Если в книге «Проблемы
средневековой народной культуры» охвачен
преимущественно период раннего средневековья, то в центре
внимания в новой книге поставлено XIII столетие в разных
обнаружениях его культуры, которые так или иначе
проливают свет на мировидение рядового человека. Вместе с
тем предпринята попытка расширить сферу рассмотрения и
на конец средневековья, и даже на начало Нового времени, с
тем чтобы проследить дальнейшие судьбы традиционной
народной культуры. Однако я ни в коей мере не претендую
на то, чтобы дать связную историю культуры простолюдина
на протяжении всего средневековья, и лакуны, как
временные, так и по содержанию, вполне очевидны.
Часть I
Начало средних веков
Простолюдины
в культуре раннего средневековья
Историк почти не располагает данными, которые
позволили бы ему сколько-нибудь близко познакомиться с
идеологическими аспектами жизни простого народа в начале
средневековья и уяснить, как осознавалось его место в
обществе им самим и господствующим классом, каковы
были самооценка социальной роли народа, т. е. в первую
очередь крестьянства, и его труда, вообще характерные
черты народной культуры и ее соотношение с феодальной
культурой. Из среды крестьян до нас, естественно, почти
вовсе ничего не дошло, и они оставались «безмолвствующим
большинством» средневекового общества. Источники,
исходящие от представителей социальных верхов, также
очень скупо упоминают крестьян, — кроме тех случаев,
когда речь идет об их повинностях, формах зависимости или
неповиновении.
Все это нетрудно объяснить. В период раннего
средневековья идейные позиции феодалов и крестьян еще не
оформились и крестьянство, только рождавшееся как особый
класс общества, в мировоззренческом отношении
растворялось в более широких и неопределенных слоях
«свободных» и «рабов», «язычников» или «христиан»,
«еретиков» или «католиков». Существование крестьянства,
простого люда молчаливо предполагается источниками, но
прямо о нем почти не говорят. Далеко не всегда ясно, идет
ли речь о том или ином тексте о крестьянах, и только о них,
ибо в сравнительно редких случаях, когда, казалось бы,
передаются сведения именно такого рода, авторами
источников, представляющих для нас особый интерес,
являются не крестьяне. Вот пример. В обнаруженной в
Вероне рукописи VIII или IX в., написанной на местном
наречии, встречается следующее выражение: «Он погоняет
волов, пашет белые поля, правит белым плугом и сеет
черное семя». Этот текст издатель принял за произведение
крестьянской поэзии; на самом же деле перед нами — ученая
метафора или загадка, описывающая труд писца, где «белые
поля» — страница, «белый плуг» — перо, а «черные семена»
— чернила (101, 318)
1
.
В тех памятниках, которые все же говорят о
крестьянстве, оно предстает в виде некой нерасчлененной
массы. Свободные, зависимые и рабы, взгляды и настроения
которых, как легко предположить, во многом были
различными, выступают в сочинениях раннего
1
Принятый порядок цитирования: первая цифра в скобках отсылает к
библиографии в конце книги, следующая обозначает страницу или, в
поэтических текстах, строку. В остальных случаях цифры отражают
принятое деление текста.
средневековья под общими обозначениями «селяне» (rastici),
«плебс» (plebs), «бедняки» (pauperes) и т. п. Не всегда
простой люд отчленен терминологически и от знати: и тех и
других могли именовать «свободными людьми» (liberi
homines, imgenui, franci).
Теснее всего связанная с господствующим классом и
подчас объективно выражая его интересы, церковь вместе с
тем претендовала на то, что представляет интересы всего
общества. Учением о единой и гармоничной «общности
христиан» (corpus Christianorum) духовенство как бы стирало
и затушевывало социальные противоречия. В сочинениях
монахов и других духовных лиц (а почти все существующие
источники исходят из этого круга) социальный строй
предстает в специфическом облике, в ином виде, нежели
каков он был в действительности. Общество делилось на
сеньоров и подданных, богатых и бедных, угнетателей и
угнетенных, но эти градации если и не вовсе игнорируются,
то, во всяком случае, отступают на второй план перед более
существенным, с точки зрения церкви, делением: на
праведников и грешников, христиан и неверных, добрых и
злых. Социальная жизнь рассматривается церковными
авторами в первую очередь в ее отношении к Богу и
душеспасительным целям.
Рассуждая о путях спасения и о его перспективах у
лиц разного положения, духовенство порой отводило
преимущественное место беднякам, обездоленным и
лишенным гордыни людям. В этой спиритуализованной
картине общества избранниками Христа оказывались не
господа, а низшие слои. Социальный смысл подобной
проповеди ясен, но отсюда следует, сколь сложно вычленить
особые идеологические позиции разных слоев и классов
раннефеодального общества. Мы почти не знаем, как
осознавали свое положение сами крестьяне, и вместе с тем
испытываем немалые затруднения, пытаясь сформулировать
взгляды складывавшегося класса феодалов на крестьян: ведь
церковная проповедь всеобщей любви и милосердия, не
будучи адекватной их воззрениям, служила немаловажным
препятствием для откровенного высказывания светскими
господами своего подлинного отношения к простонародью.
Иначе говоря, духовное господство церкви
предполагало специфический способ описания структуры
самого общества и взаимоотношения его частей — язык,
расшифровка которого в категориях классовой идеологии не
всегда возможна, тем более что и сами классы только еще
возникали. Поэтому приходится ограничиваться
разрозненными наблюдениями по поводу положения
простого народа в период раннего средневековья. Как же
рисуются хотя бы отдельные аспекты миропонимания
крестьянства и оценки его в складывавшейся в тот период
феодальной идеологии?
1. Простолюдины в литературе раннего средневековья
Крестьянство и его жизнь почти вовсе не отражаются
в социальной картине мира, как она мыслилась в ту эпоху, и
этот факт сам по себе весьма симптоматичен. Общество,
аграрное по своей природе, строившееся на эксплуатации и
подчинении широких слоев сельского населения, как бы
позволяло себе идеологически игнорировать собственное
большинство. Крестьянин словно «вынесен за скобки». Если
он даже и подразумевается в литературных текстах эпохи, то
о нем не было нужды и привычки думать или упоминать.
Разумеется, наличие в обществе подобного слоя или класса
порождало комплекс проблем, но, по крайней мере до поры
до времени, крестьяне обычно не попадали в поле зрения
образованных людей.
Причины этого умолчания многообразны.
Раннесредневековая литература — по преимуществу либо
жития святых, либо героический эпос. Главное действующее
лицо агиографических повествований — святой, эпических
сказаний — благородный воин. Эти две фигуры
олицетворяли господствовавшие общественные идеалы, и те,
кто им не соответствовал, оставались обойденными
литературой. Выходцам из простонародья, из крестьян
доступ в литературу был тогда, за редчайшими
исключениями, закрыт. Впрочем, Жак Ле Гофф справедливо
замечает, что, будучи устранено из литературы раннего
средневековья, крестьянство возвращается в нее в ином
обличье, а именно под именем «язычников» (pagani, rustici
pagani), «грешников», «бедняков» и, наконец,
«невежественных», «неграмотных людей» — слово rusticus
все более приобретало именно такой оттенок (153,131 и сл.).
Обратимся вначале к двум последним категориям,
оставив в стороне отождествление крестьян с «язычниками».
Прежде всего, термин pauper понимался в тот период
неоднозначно. Указывая на действительную бедность и
нищету, он зачастую служил синонимом социальной
приниженности, сословной неполноправности, поэтому не
считалось аномалией противопоставление понятий potens
(«могущественный») и pauper. В круг понятий,
охватывающий эти термины, в первом случае входили
помимо богатства власть, общественное могущество,
родовитость, принадлежность к господствующему слою, во
втором — не одна лишь бедность, но и, в особенности,
социальная неполноценность, зависимость, несвобода. В
некоторых раннесредневековых текстах термин pauper
вообще трудно истолковывать буквально, ибо обозначаемый
им «бедняк» мог быть вовсе не беден, но зато принадлежал к
простонародью, к неблагородным и подвластным людям. Не
служило ли в таком случае литературное обозначение
крестьян pauperes симптомом их подчиненности господам
или по крайней мере наличия подобной тенденции?
Не менее показательно употребление термина rusticus
в значении «невежда», «неграмотный». Крестьянство было
чуждо официальной культуре, носителями которой являлись
духовные лица. Огромную роль в этом процессе культурного
«вытеснения» крестьян сыграла церковь, с ее латинской
образованностью. Характерна игра словами, к которой
прибегал Милон, автор «Жития святого Аманда» (IX в.).
Обращаясь к читателю, агиограф просит извинить его
«грубость» (rusticitas), «ибо rusticatio создано Всевышним»
2
.
При этом повествователь имеет в виду сентенцию
библейской «Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова»
(7:15): «Не отвращайся от трудной работы и от земледелия,
которое учреждено от Вышнего» («Non oderis laboriosa opera
et rusticationeim creatam ab Altissimo»). Rusticitas
(«невежество», «необразованность», «неотесанность»,
грубость») и rusticatio («деревенская жизнь», «сельский
груд», «земледелие») оказываются с синонимами.
Противопоставление языка грамотных людей «мужицкому
языку» (sermo rusticus) имело явно оценочный характер,
неблагоприятный для простого народа (153, 223 и сл.).
Собственно, и там, где применялось понятие
«бедность», paupertas, как и в случае с применением термина
rusticitas, с тем их смысловым наполнением, о котором
сейчас шла речь, литературные памятники не изображали
крестьянство; на sermo rusticus мог говорить любой человек,
не прошедший обучения. Важно, однако, другое: ведь
именно термины, прилагаемые к крестьянам, стали
синонимами качеств, которые в складывавшемся
феодальном обществе считались отрицательными:
«невежественный» «неграмотный», «подвластный»,
«неполноправный», «язычник», «грешник». Иными словами,
именно крестьянин в глазах авторов того времени воплощал
все отрицательные стороны социальной, экономической,
культурной и религиозной жизни.
Как же все-таки, с точки зрения церковных авторов
того времени, должен выглядеть «идеальный» крестьянин?
Пожалуй, лучше всего об этом можно судить на основе
составленного в середине VII в. Псевдо-Киприаном перечня
«заблуждений и злоупотреблений мира». Эти двенадцать
персонифицированных грехов суть следующие:
«...бездеятельный мудрец, старец без религии, непослушный
подросток, богач, не подающий милостыни, бесстыдная
женщина, господин, лишенный добродетели, сварливый
христианин, гордый бедняк, несправедливый король,
небрежный епископ, непокорный плебс, народ без закона»
(153, 136). Pauper superbus, plebs sine disciplina, populus sine
lege — таковы, если искать в этом перечне указаний на
простолюдинов, главнейшие социальные «чудища».
Гордыня, непослушание — вот что страшит в простонародье
духовное лицо, составителя этого списка. Следовательно,
«идеал» крестьянства, в глазах церкви и формирующегося
господствующего класса, — покорный, смирный и
смиренный, законопослушный народ.
Так обстояло дело в начальный период генезиса
феодализма. В литературе X и XI вв. крестьянин либо по-
прежнему отсутствует, либо упоминания о нем обычно
2
«Rusticitati autem meae veniam dete; necesse est, quia rusticatio, ut quidam
ait, ab altissimo creata est» (101, 414).