Гуревич А.Я. Избранные труды. Том 2. Средневековый мир
Подождите немного. Документ загружается.
— это хитрости народной сказки. Достаточно упомянуть
хотя бы нелишенную грубого комизма тяжбу из-за души
блудницы Афры между епископом Нарциссом и дьяволом
(14, 58—60). Отношения между верующими и святыми
мыслились крестьянами как отношения взаимной помощи и
защиты. Когда к раке святого Мартина Турского явились
люди архиепископа Орлеанского, с тем чтобы схватить
беглеца, соседние крестьяне, вооружившись, сбежались и
заявили, что «они не потерпят, чтобы их святому причинили
бесчестье» (118, 179). Своего святого ценили выше, чем
«чужих», и гордились его могуществом.
В раннесредневековой агиографии немалое место
занимают мотивы помощи святого бедным, вдовам, сиротам,
социально приниженным. Большой популярностью на
протяжении средневековья пользовалась легенда о Петре
Публикане, который спасся подаянием бедному (146).
Поддержка нищих и обездоленных — излюбленная тема
агиографии. Особенно часто в житиях меровингского
времени встречается освобождение святым пленника, раба,
преступника, осужденного на заключение или на казнь. В
житиях, затрагивающих эту тему, явно близкую сердцу
«маленького человека», наблюдается такая расстановка
персонажей: милосердный святой — жестокий судья.
Защитник обездоленных, святой, вместе с тем отнюдь
не оппонент светской власти и не борец против угнетения,
он выше этой власти в том смысле, в каком церковь
праведнее государства, а «Град Божий» истиннее
ограниченного во времени «Града земного». Святой вовсе не
выступает принципиальным противником рабства и
угнетения, и если они смягчаются благодаря его чудесному
вмешательству, то это лишь частный случай. Точно так же,
когда в житиях изображается дурной король или сеньор, то
это всегда конкретное лицо; злым может быть тот или иной
человек, а не самый институт или какое-либо сословие.
Таково, например, вмешательство святого Лентфрида в
защиту держателей монастыря от жестокого управителя
(137,35 и сл.) или святого Сервация на стороне зависимых
крестьян, притесняемых неправедным фогтом (49, VII, 189).
Нет и речи о моральной противоположности низших и
высших. Согласно житиям, идеальное поведение господина
— мягкость и милосердие по отношению к подданным, а
противоположный образ действий может быть исправлен
только вмешательством святого, простой же люд должен
безропогно терпеть свои невзгоды. Несвобода и неравенство
— естественное состояние общества, в котором подвизается
Божий избранник — персонаж жития. Как нечто
разумеющееся в житиях упоминаются рабы и другие
зависимые люди, подвластные святым. Святой Гамальберт
(Бавария) умиротворял своих рабов, ссорившихся между
собой, для чего дарил им одежду или иное имущество; он
щадил их на тяжелых работах — и только (49, VII, 25).
Поднимая тему освобождения заточенного в темницу,
агиографы демонстрировали чудесное могущество святого, а
не стремление его исправить вопиющую социальную
несправедливость. Исцеление больных, раздача богатств,
щедрые подаяния милостыни — вполне достаточные
доказательства святости.
Следует отметить, что святые раннесредневековой
агиографии, как правило, лица знатного рода и высокого
социального положения. Одно из распространенных «общих
мест» агиографии этого периода: такой-то святой
благородного происхождения, но еще благороднее своей
религиозностью. Исключения из этого правила чрезвычайно
редки. Основополагающая триада в структуре
раннесредневекового жития, «народ — король — святой»,
дополняется затем новым членом — «знать», — причем
постепенно она оттесняет монарха на задний план или вовсе
исключает его. Легенды о святых отражают нарастающую
феодализацию социальной жизни. Уже в меровингской
агиографии пара противоположных понятий, fidelis —
perfidus, применяется то в смысле «верующий —
неверующий», то в смысле «верный — неверный». Этот
сдвиг значения, распространение понятий чисто религиозно-
вероисповедных на социальные связи — немаловажный
симптом перестройки общественного сознания. В период
Каролингов термин fidelis становится «техническим
термином» (128, 359—360). Идеология феодальной верности
органически включается в церковную литературу, оказывая
через жития свое воздействие на широкие слои народа.
7. Крестьянство и социально-этнические процессы
в период раннего средневековья
Если проблемы формирования народностей в той
мере, в какой оно происходило в изучаемый период, вообще
исследованы крайне недостаточно, то вопрос о роли,
которую играло в этом процессе крестьянство, и о его
«этническом сознании», по сути дела, даже и не поставлен.
При рассмотрении этнопсихологических установок
раннефеодального крестьянства приходится поэтому
ограничиваться немногими соображениями.
Расселение варваров в завоеванных ими провинциях
Римской империи привело к сосуществованию на одной
территории двух, а то и нескольких этнических групп.
Между пришельцами и местным романизованным
населением поначалу сохранялись противоречия. Уровень
культуры, даже чисто бытовой, языки, традиции,
правосознание — все было глубоко различно. И хотя
германцы нередко селились бок о бок «с римлянами»,
вступая с ними в многообразные отношения, этнический
антагонизм сохранялся довольно долго. Овернец Сидоний
Аполлинарий сетовал во второй половине V в. в своем
стихотворном послании на неспособность, живя «среди
полчищ волосатых», воспевать Венеру, — под властью
германцев утонченному поэту приходилось терпеть их
варварскую грубость и невоспитанность, против воли
похваливать песни «обожравшихся бургундов», дышавших
на него перегаром лука и чеснока, хотя эти «семистопные
патроны» вели себя по отношению к нему очень добродушно
(2, 91—92).
Одним из показателей этнического антагонизма
явилось приниженное правовое положение покоренного
населения. В записях права «римлянин»
противопоставляется германцу как человек с ограниченной
правоспособностью: возмещения за причиненный ему ущерб
ниже, чем полагающиеся варвару вергельды и иные платежи.
Рядовой свободный варвар занимает в шкале социально-
юридических оценок подчас боле высокое место, нежели
римский посессор, не говоря уже о представителях
зависимого романского населения. Межплеменные
противоречия сохраняли силу и в отношении того широкого
гетерогенного слоя, который превращался в крестьянство.
Соблюдение принципа «личного права», согласно которому
лица разной племенной принадлежности жили «каждый по
своему закону», разобщало мелких производителей.
Немаловажную роль в этом отношении в некоторых
варварских королевствах играли религиозные противоречия
между арианами-варварами и ортодоксальными
христианами — «римлянами». Давали себя знать и различия
между племенными и территориальными группами самих
германцев; в их среде тоже не всегда признавалось
равенство.
Высокое самосознание свободных в варварском
обществе, о котором шла речь выше, было опосредовано
сознанием их принадлежности к племени, находящемуся под
покровительством богов. Идея избранности своего народа
сохранялась и в период, когда уже победило христианство,
ставившее веру выше племенной или национальной
принадлежности. Красноречивым памятником этого
племенного самосознания может служить Пролог к
Салической правде (около середине VIII в.): «Народ франков
славный, Творцом Богом созданный, сильный в оружии,
непоколебимый в мирном договоре, мудрый в совете,
благородный телом, неповрежденный в чистоте,
превосходный осанкой, смелый, быстрый и неумолимый,
обращенный в католическую веру, свободный от ереси.
Когда еще держался варварства, по внушению Божию, искал
ключ к знанию, согласно со своими обычаями, желая
справедливости, сохраняя благочестие… Слава Христу,
возлюбившему франков! Да хранит их царство и да
исполнит их правителей светом Своей благодати!... Ибо это
есть храброе и сильное племя, которое оружием свергло с
себя тягчайшее иго римлян и, познав святость крещения,
щедро украсило золотом и драгоценными камнями тела
святых мучеников». Перед нами — сплав идейных традиций
варварского общества (значительная часть доблестей,
приписываемых здесь франкам, отражает германские идеалы
героической поры) с христианской религией и
монархической идеологией, своего рода историческая
апология превосходства франков над другими народами и
обоснование их господства над ними. Самое племенное имя,
Franci, было синонимом их свободы, и в источниках, с одной
стороны, сопоставляются понятия Franci и liberi, nobiles
(«свободные», «знатные»), а с другой —
противопоставляются Francns и debilior persona («более
слабый», «незначительный человек») (11, I, № 7).
Однако со временем антагонизм германцев и
«римлян» уступил место антагонизму жителей отдельных
областей. Марк Блок приводит ряд высказываний
западноевропейских авторов IX—XI вв., содержащих
выражения презрения и ненависти представителей
отдельных племен и местностей к своим соседям или к
иноплеменникам: нейстрийцы, считая себя «самыми
благородными людьми в мире», клеймят аквитанцев как
«неверных» и бургундцев как «трусов»; аквитанцы в свой
черед поносят «извращенность» франков; саксы говорят о
«подлости» тюрингов, «алчности» баваров и «грабежах»
алеманнов. Блок отмечает «патриотизм» саксонского
хрониста Видукинда, которому принадлежит часть
подобных оценок, — но патриотизм сакса, а не германца (88,
598).
Тем не менее постепенно происходило сближение и
смешение различных этнических групп, которое,
несомненно, ускорялось социально-экономическими
процессами, протекавшими в раннефеодальных
королевствах. Отмена запретов смешанных браков между
лицами германского и романизованного населения, а на
практике такие браки стали очень частыми, — факт
знаменательный: он свидетельствует о том, что рушились
исконные представления о чуждости и враждебности всех
других людей помимо «своих» — членов органических
групп, племен, родов. В тех королевствах, в состав
населения которых входило несколько племен, отчасти
сглаживаются различия между ними. Так, в Англии уже в
начале VIII в. Бэда применяет термин Angli не к одним лишь
англам, но ко всему населению Британии, будь то англы,
саксы или другие этнические группы германцев. Исидор
Севильский именует подданных готских государей
безотносительно к их происхождению «готским народом»
(gens Gothorum). Однако сознание принадлежности к
раннесредневековой «протонародности» вряд ли было
сильно развито. В условиях генезиса отношений личной
зависимости чувство приверженности сеньору оказывалось
сильнее иных групповых эмоций. В IX в. западные франки
именовали себя «людьми Карла Лысого» (Carlenses,
Karlinger), подобно тому как их соседи — «людьми Лотаря».
Сочинения церковных писателей, как и
законодательные памятники, не позволяют ближе
познакомиться с изменениями в этнопсихологии простого
человека. Некоторый свет на нее могут пролить
антропонимические исследования.
Изучение структуры фонда личных имен во Франции
показало, что, хотя германцы составляли относительно
небольшой процент населения страны, удельный вес
германских имен (выразим его в процентах) неуклонно
возрастал: с 25 в V в. до 50 — в VI в. и до 80 в IX в. (74).
Естественно при этом, что германские имена принимала не
только галло-романская знать, стремившаяся сблизиться с
верхушкой завоевателей, но и простой народ. Это со всей
определенностью вытекает из анализа имен, записанных в
Сен-Жерменском и Реймсском полиптиках и в других
памятниках, фиксировавших крестьянские имена. Процесс
германизации имен завершается в IX в., отражая сближение
социального статуса потомков покоренного населения со
статусом германцев.
На смешение представителей разных этнических
групп указывает характер имятворчества в тот период:
возникали новые имена, составлявшиеся из изолированных
слогов, заимствованных как из германской, так и из
романской антропонимических систем (66, 54 и сл.).
Наблюдения над историей языков периода раннего
средневековья в основном согласуются с выводами
антропонимики. К VIII в. во Франкском государстве и
некоторых других варварских королевствах (в частности, в
готской Испании) почти вовсе исчезли особые диалекты
германнев. Население не понимало латыни, — так возник
еше один барьер между верхами и низами общества.
«Философствующего ритора понимают лишь единицы, —
замечал Григорий Турский, — речь же мужика — многие»
(86). Турский синод в 813 г. предписал епископам
переводить слова проповеди на романский или на
старонемецкий язык, с тем чтобы их понимали прихожане
(13,11,288).
Крестьянство было чуждо латинской образованности.
Знание латыни в большинстве стран Западной и
Центральной Европы считалось синонимом грамотности.
Исключение составляли лишь англосаксонская Британия и
Скандинавские страны, где наряду с латынью существовала
и даже преобладала письменность на родных языках. Вместе
с тем латынь была одним из отличительных признаков
привилегированного положения. Это не мешало
значительной части светских феодалов оставаться
неграмотными: для них незнание латыни не могло служить
знаком дискриминации, так как, во-первых, образованность
не входила в качестве необходимого компонента в воинский
идеал, а, во-вторых, к их услугам в случае нужды были
грамотные клирики, которые могли составить или прочитать
необходимый документ.
Крестьянин же (и вообще простолюдин), не
принадлежа ни к ordo «молящихся», ни к ordo «воинов»,
рассматривался как воплощение невежества. Его достоянием
было родное наречие, которое в иерархии языков (а в
иерархизировавшемся мире всему было отведено
подобающее место на лестнице совершенств и служб, в том
числе и языкам) занимало низшее место. Термин illitteratus
(«необразованный», «неграмотный») имел оттенок
социальной неполноценности, так же как и cermo rusticus
(«язык сельских яоггелей», «грубая мужидкая речь»).
Разумелось само собой, что этот язык не приспособлен для
хранения или создания культурных ценностей. Во всяком
случае, на этом языке такого рода ценности не столько
создавались, сколько могли воспроизводиться, — он как бы
служил эхом латыни.
Известен рассказ Бэды о неграмотном певце Кэдмоне.
Он был простым послушником в монастыре и присматривал
за скотом. Слушая чтение Священного Писания в переводе
на родной для него язык, Кэдмон перелагал его в песни. Как
подчеркивает Бэда, Кэдмон никогда не сочинял
«фривольных и пустых песен» (какие, видимо, были
распространены в народе), но исключительно поэмы
религиозного содержания, — это был Божий дар,
ниспосланный простому человеку. Чудо заключалось в том,
что Кэдмону удавалось выражать на английском языке
буквальный смысл Писания, ничего не потеряв в красоте и
достоинстве текста (7, IV, 24). Следовательно, и «мужицкий
язык» мог в определенных случаях послужить во славу
Творца, но для этого требовалось вмешательство высшей
силы, как это и произошло с Кэдмоном: ему было «видение»
во сне, после которого он оказался в состоянии воспеть даже
те события ветхозаветной и новозаветной истории, о каких
до того и не слыхивал.
Таким образом, на смену языковым различиям между
«римлянами» и германцами приходила противоположность
аристократической латыни и народных языков, на несколько
столетий определившая лингвистическую ситуацию в
католическом мире. Этот билингвизм имел ясно
выраженный социальный характер, еще более обособляя
верхи и низы общества: латынь и народные диалекты, по
сути, отражали два во многом несходных стиля мышления.
Недаром составлялись германские пояснения-глоссы к
латинским сводам права: сознанию простолюдинов
оставался далеким самый строй латинского языка.
Сопоставление документов, написанных по-латыни и по-
немецки, обнаруживает существенные различия в структуре
мышления их авторов (135, 356 и сл.). На латыни было
нетрудно выразить абстракции, она хорошо служила для
формулировки принципов теологии и политической
идеологии, тогда как народная речь раннего средневековья
была ориентирована на передачу конкретно-образных,
наглядных представлений. Язык, пожалуй, ярче, чем какая-
либо другая сфера духовной жизни, зафиксировал
увеличивавшийся разрыв между культурой крестьян,
простонародья и культурой образованных.
В заключение отметим такой парадокс. Простой люд,
и прежде всего, крестьянство, угнетенное, бесправное,
презираемое и игнорируемое господствующим классом,
вместе с тем вопреки как собственным представлениям, так
и представлениям всего остального общества в
определенном смысле доминировало в духовной жизни
раннего средневековья. В самом деле: отношение к природе,
характеризовавшееся непосредственной включенностью в
нее человека, отсутствием дистанции между ним и
естественной средой, дистанции, которая будет отчетливо
осознана лишь в городе: циклическое восприятие времени,
подчиненного природным ритмам; идея полной аналогии
вселенной-макрокосма и человека-микрокосма — не были
ли эти существенные черты мировосприятия в период
раннего средневековья в огромной мере обусловлены
аграрным характером общества?
Сельская жизнь, с ее неторопливой размеренностью и
периодической сменой вечно возвращающихся
производственных сезонов, была главным регулятором
социального ритма общества. Предельная приверженность
традиции, находившая свое законченное выражение в
установке на старину и во враждебности или недоверии к
любому новшеству, неслыханному и, следовательно, не
получившему одобрения, консерватизм всей общественной
жизни, начиная от способов ведения хозяйства и форм
поселения и кончая навыками мысли, господством
стереотипа в художественном творчестве, — не связаны ли
эти коренные признаки общественного сознания той эпохи с
преобладанием крестьянства в раннефеодальной структуре?
Можно ли объяснить устойчивость магического мышления в
Европе того времени, если не принимать во внимание
крестьянской его природы? Далее мы увидим, как это
магическое мышление было до известной степени навязано и
церкви.
Я начал с утверждения, что крестьянин почти не
находит себе места в раннесредневековой культуре,
третирующей его как своего рода «бесконечно малую
величину». Но, как выясняется, эта величина на самом деле
была не столь уж ничтожна. Фигуры крестьянина
действительно нет на переднем плане, и нужны особые
«реактивы», чтобы ее выявить. В этом смысле культура
раннего средневековья напоминает палимпсест, новые
письмена которого скрывают первоначальный текст.
Прочтение его — задача, к решению которой историческая
наука только еще подходит.
Часть II
Тринадцатый век
Период, когда данных о распространенных в народе
верованиях и представлениях становится намного больше,
нежели в раннее средневековье, — это XIII столетие. По
мысли Жака Ле Гоффа и Ж.-К. Шмитта, то было время
«прорыва» в письменность живого слова, звучавшего на
городских площадях и даже в деревне (157,257-279).
В проповеди, которая переживает беспрецедентный
расцвет в результате деятельности новых нищенствующих
орденов, явственно слышны отголоски речей простого
человека, — к нему обращена проповедь францисканских и
доминиканских монахов; они действовали в гуще народа и
искали с ним общий язык. Проповедь насыщается
описаниями сцен из жизни верующих, и, хотя эти анекдоты
— exempla, бесспорно, стилизованы и прошли сквозь призму
дидактической морализации, они приоткрывают завесу над
многими тайнами духовного универсума горожан, крестьян,
монахов, мелких рыцарей.
В эпических памятниках обретают новую жизнь
мотивы старых преданий и сказаний. Конечно, эпос XIII в.
воплощал этику и представления рыцарства, но изучение его
может выявить определенные аспекты мировидения,
присущего человеку той эпохи.
Тринадцатый век — век расцвета городской
литературы, и прежде всего такого своеобразного ее жанра,
как фаблио. В этих занимательных и веселых, подчас
сатирических стихотворных новеллах перед нами проходят
самые разнообразные социальные типы. В фаблио находят
выражение умонастроения простых горожан, отчасти и
других слоев населения, повседневность, низменные аспекты
бытия, не удостаивавшиеся внимания в других жанрах
средневековой литературы.
Но панорама духовной жизни XIII столетия предстала
бы перед умственным взором историка культуры
обедненной и неполной, если бы он обошел стороной то в
высшей степени своеобразное интеллектуальное движение,
которое одновременно развертывалось на севере Европы. Я
имею в виду расцвет древнескандинавской словесности,
приходящийся опять-таки на XIII в. Запись песней о
языческих богах и о героях седой старины, сочинение саг об
исландцах и о норвежских конунгах — ярчайшие
проявления средневековой культуры в ее северном варианте.
Эти памятники интенсивно изучаются, но, как правило,
остаются за пределами общего духовного развития Запада в
интересующий нас период. Между тем анализ
древнесеверных саг и песней дал бы возможность
познакомиться с такими сторонами средневекового
мировидения, которые отражают не одну лишь
скандинавскую «экзотику», но и глубинные пласты сознания
человека той эпохи, не нашедшие воплощения в памятниках
других стран Европы. «Отставание» Скандинавии от темпов
европейского социального и культурного развития, ее
сравнительно позднее приобщение к христианской культуре
способствовали тому, что здесь были надолго
«законсервированы» архаические традиции духовной жизни,
несомненно существовавшие (отчасти в других формах) и на
континенте, но ушедшие под напором церковной и
феодальной идеологии в глубокое «подполье».
Мне и хотелось бы предпринять анализ отдельных
категорий памятников XIII в., с тем чтобы попытаться с
разных сторон взглянуть на внутренний мир человека,
который, по существу, игнорировала официальная идеология
средневековья, воплощенная в «высших» жанрах тогдашней
литературы, в высказываниях схоластов, богословов и иных
теоретиков.
Одна из наиболее разительных черт памятников XIII
столетия, которая выражает существенные сдвиги в
сознании населения Западной Европы, — это обострившееся
чувство времени.
В самом деле, в начальный период средних веков
восприятие времени было подчинено идее вечности, — о ней
неустанно твердили мыслители и проповедники,
стремившиеся внушить пастве мысль о том, что, подобно
тому как телесная жизнь не идет ни в какое сравнение с
жизнью души, так и земное время, время жизни бренного
человека, — ничто в сопоставлении с вечностью, к которой и
должны быть обращены все помыслы. В изобразительном
искусстве застывшие в торжественных позах фигуры как бы
изъяты из хода времени, они соотнесены с вечностью. По
этой причине, а вовсе не потому, что художники раннего
средневековья якобы были «неумелыми» или «наивными»,
не придавалось большого (или вовсе никакого) внимания
индивидуальным чертам изображаемого человека.
Настоящий момент, сиюминутность не заслуживали
интереса.
Но невнимание к ходу времени проистекало не из
одной лишь религиозной установки на вечность. Это
невнимание было характерно для сознания,
ориентированного на миф и предание. «Мало что было еще
раньше, то было вдвое раньше» — эти слова из эддической
«Речи Хамдира» как нельзя лучше выражают установки
архаического сознания в отношении восприятия времени.
События, воспеваемые мифом, свершились в седой старине,
неведомо как давно, и не возникает потребности как-то
локализовать на временной шкале эти героические деяния.
Эти события, которым придается абсолютная ценность,
отделены от времени, когда их воспевают, эпической
дистанцией. Лишь в XIII в., когда, как уже упомянуто,
формируется новое темпоральное ощущение,
предпринимаются попытки перебросить «мостик времени»
от эпической старины к современности. Именно в XIII в.
Снорри Стурлусон «привязывает» события из жизни
скандинавских языческих богов, превращенных им в людей
— но, конечно, в людей особого рода, в своеобразных
«культурных героев», — к истории королевских династий
Швеции и Норвегии. В XIII же столетии автор «Песни о
Нибелунгах» создает сложную композицию, в которой
легендарная древность, окрашенная мифом и сказкой,
сплавляется с историческим временем.
Как видим, новое осознание времени действительно
прорывается в письменность в XIII в. Как не вспомнить тут о
том, что именно в конце этого века были изобретены
механические часы, которые вскоре же украсили башни
ратуш и церквей крупнейших городов Европы: в 1300 г. — в
Париже, 1309 — в Милане, 1314 — в Кане, в 1325 г. — во
Флоренции, затем в Лондоне, Падуе, Страсбурге, Генуе,
Болонье, Сьене, Ферраре... Каждый час суток отбивали они
громким звоном или, как в Страсбурге, криком заводного
петуха. Новое изобретение, выражавшее резко возросшую
потребность общества, бюргеров прежде всего, в точном
определении часа, было, вне сомнения, симптомом
изменившейся установки в отношении времени. Время
сакральное, время, монополизированное церковью,
оттесняется временем мирским, временем труда и досуга,
«временем купцов», по выражению Жака Ле Гоффа.
Естественно поэтому, что и в литературе XIII в., и
притом в самых разных ее жанрах, от эпоса до
нравоучительных «примеров» и от «видений»
потустороннего мира до проповеди (я упоминаю лишь те
формы средневековой словесности, которые были
адресованы широким слоям населения и воспринимали
идущие от них импульсы), мы встречаемся все с той же
проблемой переживания и истолкования времени и даже с
размышлением над его природой — с проблемой, каковой
время сделалось для средневекового человека. Не есть ли это
новшество яркий симптом перестройки человеческого
сознания, интериоризации времени как неотъемлемого
«параметра» средневековой личности?
В изучаемых нами памятниках письменности время
выступает в качестве неотчленимой составной части и
основы организации материала произведений того или иного
жанра — в качестве «хронотопа», пространственно-
временного единства, природа которого во многом
определяет структурные особенности и поэтику данного
жанра средневековой словесности.
Но перед нами не просто поэтика, это симптом
изменений общественного сознания. Нечто подобное
одновременно происходило и в иконографии. Вспомним, что
как раз в XIII в. в искусстве человека начинают изображать в
его временной жизненной определенности, не как
абстрактный тип, отвечающий обобщенным и идеальным
«родовым» или «сословным» критериям, но в виде
обладателя индивидуальных качеств, тем самым подготовляя
переход к портрету более позднего времени. Поэтому
постановка вопроса о «хронотопе» приобретает особое
значение, выходящее, как мне представляется, за пределы
литературных жанров.