Иоганн Густав Дройзен. Историка

Подождите немного. Документ загружается.

ТЕОЛОГИЯ ИСТОРИИ

Предисловие к «Истории эллинизма» II

(Гамбург, 1843, с. III–XXII, за исключением первого аб

заца напечатано всего в нескольких экземплярах.)

Киль, 9 мая 1843 г.

Дружеским посланием к Вам, дорогой Ольсгаузен, я

завершаю свой труд. В нем речь идет об исключительно

значительном, но почти изгладившемся из памяти раз>

витии политических и национальных отношений, ко>

торое нужно было исследовать и описать. Значитель>

ность этой задачи и затраченные мною на ее решение

усилия делают для меня эту книгу столь дорогой, что я

решаюсь поднести ее Вам в дар. И однако, что же в ней

такого, чтобы сей дар заслуживал благодарности, а от

ветная благодарность доставила радость? Пусть будет

он и Вам приятен как свидетельство самого искреннего

почтения, высказать которое для меня радость.

В защиту этой книги мне хотелось бы сказать заранее

несколько слов; но мне все же кажется более важным

остановиться на некоторых общих вещах, обсуждения

которых, как бы они непосредственно ни касались по

следних оснований нашей науки, можно сказать,

умышленно избегают. Тем более у меня есть повод пого

ворить об этом, так как для решения поставленной

задачи мне пришлось занять определенную позицию

между двумя равно застарелыми предрассудками, и по

505

скольку я ожидаю возражений и с той и другой сторо

ны, считаю своим долгом разъяснить точку зрения, ка

ковую, как мне казалось, я должен был занять.

Ученый интерес легко может удовлетвориться тем,

что наличествует в данный момент. Сколь мало из за

данных историей вопросов получают от учености же

ланный ответ. Но исключительно важно, чтобы она не

забывала о тех белых пятнах, на которые ей указывают

эти вопросы. Ибо она легко привыкает к гипотезе, что

дошедшие до нас, зачастую весьма разрозненные и слу

чайные фрагменты богатого прошлого хотя и не есть

полная и всеохватная картина жизни тех реальностей,

но их существенная и характерная часть, тот образец,

по которому нужно восполнить целое, набросать общую

картину. Причина предрассудков и предвзятости наше>

го ученого мира относительно первых двух веков элли>

низма — в более поздних веках уже не хотят видеть за

претенциозной пустотой риторической словесности эт>

нической литературы, за римским государством, кото>

рое державно господствует над миром, подчиняя его

себе, значения социальных отношений — кроется пре>

жде всего в остатках александрийских ученых заня>

тий. И моей первой заботой неизбежно стало исследо>

вать, так ли было на самом деле, что «сильное стремле>

ние к массовой грамотности, полиматия и полиграфия

являются рычагами основанного Александром мира»,

а не наоборот ли, те занятия представляют только

часть, возможно, малую часть, хитросплетений самых

различных интересов, которые вобрала в себя та эпоха.

Как же история приходит к своим вопросам? Как она

дерзает указывать бытующим преданиям их лакуны,

ошибки, странность общей концепции, которая сложи

лась на основе их? Она может себе позволить такое,

если она, выйдя за рамки монографического подхода,

сумеет распознать внутреннюю связь исторического

развития. Эллинизм не есть одряхлевший, неорганиче

ский монстр в развитии человечества; он принял на

следство греческого и восточного древнего мира со все

ми его долгами и долговыми обязательствами. И, вла

506

дея всем этим наследством и продолжая работать, он

развил нечто иное, новое, которое так опосредствован

но все снова и снова ссылается на предшествующую ему

ступень. Едва ли отважились бы на попытку понять пе

риод эллинизма, особенно данный его отрезок, на осно

вании скудных источников, если бы не было ясно, отку

да он идет и куда, и если бы как то, так и другое не было

обозначено, узнаваемо в сравнительно большом разно

образии моментов. Здесь получаются те гипотетиче

ские линии, та сетка опосредствований от одного к дру

гому, те вопросы, которые, независимо от того, дадут

ли на них ответ или нет, являются совершенно оправ

данными, чтобы свести случайно полученное к сфере

его компетенции.

Каким бы недостаточным ни было дошедшее до нас,

каким бы искаженным, выветренным, незначитель>

ным ни было большинство из того немногого, как толь>

ко осознают, что и в каком направлении нужно искать,

будут повсеместно находить малые кусочки, которые,

включенные в те гипотетически начертанные линии,

подтверждают, что те были проведены, хотя и дерзко,

но правильно.

Я должен признаться, что пришел к пониманию эл>

линистической эпохи, совершенно отличному от тради>

ционного. В то время, как этим периодом обычно пре>

небрегали, считая его большим провалом, мертвым

пятном в истории человечества, отвратительным скоп

лением всяческой деградации, гниения, умирания, мне

он представляется звеном в цепи развития человечест

ва, энергичным распределителем великого завещанно

го наследия, носителем более великих предназначений,

вызреваемых в его лоне. Если бы мне удалось убеди

тельно доказать это его значение. Ведь высшей задачей

нашей науки является теодицея.

По крайней мере ей следовало бы быть таковой. Что

касается истории античности, наша наука никак не мо

жет похвалиться, что она добилась в этом направлении

каких>либо значительных результатов. С одной сторо

ны, по>видимому, даже не признают, что есть такая

507

цель; с другой — ей подбрасывают формулировки, де

лают любую историю основанной на вероятности.

Было время, когда могли называть языческие наро

ды античности созданными in vitae contumeliam et

mortis exitium,

покинутыми и отвергнутыми Богом

как vasa irae,

осужденными на вечное проклятие.

Именно там, где имели место такие взгляды, возникло

противоречие самого холодного рационализма; послед

ний, быстро объединившись с бесстыдными результа

тами иезуитской педагогики, в течение столетия опре

делял образование Европы. Образование, казалось, еще

раз целиком и полностью обратилось к посюстороннему

миру, оно поставило на службу эвдемонизму все нрав

ственные силы; исполнение долга, добродетельная

жизнь были для него лишь своего рода наслаждением;

то, что оно переняло от религии, было субъективной по>

требностью в умилении и душевном наслаждении, без

всякого положительного содержания, без всякой исто>

рической обусловленности, которую оценивали и от>

вергали согласно нормам религии разума, как будто хо>

тели обмануть себя относительно эмпирических начал

как индивида, так и всего рода человеческого. Тогда из

поля зрения исторического исследования почти совсем

пропал интерес к учреждению христианства; то собы>

тие, которое даже самому близорукому взору представ>

ляется великой вехой в жизни всего человечества, ис

ходным пунктом его истории, было отодвинуто в сторо

ну как не относящееся к истории, например, при помо

щи двусмысленной увертки, что>де история должна

рассматривать не чудеса, а факты; пусть теология про

должает ориентироваться на этот сомнительный исход

ный пункт своего учения и развлекать толпу своими ил

люзиями. Мне не надо объяснять, какие положитель

ные моменты заключались в этих заблуждениях.

Какая огромная перемена в религиозной жизни ны

нешнего протестантизма; как важно,— и этого нельзя

отрицать — что она исходила не от Мельхиора Гёце

или Пфеннигера, а от Лессинга и Канта, от изучения

Платона; не охранительная церковь принесла ее, а

508

ищущая наука, которая, наконец, возвратилась к ней

под отчий кров, как блудный сын из притчи, и была

принята с радостью и в праздничных одеждах. Исходя

из науки, если можно так назвать совокупность иде

альных достижений исторического труда, церковь вы

звала новую жизнь, пробуждая в священнослужите

лях прежде всего вместо просвещенной поверхности

полезных моралей и самодовольного покоя традицион

ной ортодоксии потребность в более глубоком исследо

вании, проводя их через более мучительные сомнения,

между сдвигающимися Симплегадами противоречий к

более глубокой нравственной и интеллектуальной

энергии,— раздувая в общинах тлеющие искры веры,

подбрасывая в них новый горючий материал, делая

возможным начало активного, живого отношения к

духовным интересам, которые уже не заслоняла непро>

ницаемая изгородь схоластических формул и ученой

бессмыслицы, чтобы, наконец, слово о всеобщем свя>

щеннослужении всех христиан могло стать истиной —

повышая потребность в субъективности и доводя до бо>

лее глубокого осмысления те события, те догмы, в ко>

торых навсегда отложились наиглубочайшие, сущест>

венные связи человеческого наличного бытия. Ибо в

этом заключается удивительная глубина христианско>

го учения, неисчерпаемая энергия его исторической

жизни, что оно впервые и навсегда сформулировало и

высказало сущность человеческой личности во всей ее

полноте «вины и бессилия, и избранничества», следо

вательно, отныне любое истинное развитие в жизни че

ловечества передает только более глубокое понимание

этого учения, представляет только его, объясняя его

более подробно и свободно.

Разумеется, хранители Сиона наших дней предают

анафеме то одно, то другое; они презрительно отверга

ют достижения более глубокого исторического труда,

заблуждений и открытий; им надобно не того Христа,

lÜgoV ©n !rcÆ,

который пребудет с нами до конца света,

а «исторического» Христа; они говорят: «Вот, я столь

ко лет служу тебе» (Лк., 15, 29), и гневаются на блудно

509

го сына, расточившего имение свое, а затем вернувше

гося в дом отца, и что «о том надобно радоваться и весе

литься, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и

нашелся» (Лк., 15, 32). Это те, которые заигрывают с

тиарой и грешат против памяти Лютера, вздыхают по

магии традиционного рукоположения в священники и

предполагают устную традицию с Сионской горы наря

ду с Законом, только чтобы ничем не быть обязанными

истории; они отвергают Святой Дух, который подгото

вил и вел церковь Христа, отрицают вечный Промысел

и Любовь Бога, которые во все времена были засвиде

тельствованы и стали очевидны даже язычникам,

жизнь которых была поисками Его; они снова подыма

ют крик о vasa irae, о сладострастии идолопоклонников

и о черной магии классического искусства; они пишут

доносы на образование юношества, заявляя, что оно за>

пятнало себя языческой злобой.

Позже мы ответим на этот последний упрек. История

крепко держится веры в мудрый и благой миропорядок

Бога, который включает в себя не только верующих,

или избранный народ, а весь род человеческий, все со>

творенное на земле; и в том, что она живет согласно

этой вере, «есть надежда не сомневаться в том, чего ты

не видишь», и борется, познавая, все снова пытаясь вы>

сказать бесконечное содержание этой веры, как свойст>

венно бренному человеческому существу, в категориях

мышления и понимания, во все более подробном уточ

нении, в этом — и только в этом — сознает себя как нау

ка. Она ссылается на великое слово языческого апосто

ла: «Когда время исполнилось» (Гал., 4, 4), для свиде

тельства, что основание христианства было не произ

вольным и бессвязным актом милости божественного

благоволения, а вечный Промысел Божий вел, воспи

тывал и освящал народы: как иудеев, так и язычников,

с самого начала и до наших дней.

Теперь перехожу к другой стороне дела. Я опасаюсь,

что получу нагоняй от филологов за мой подход к исто

рии античности, я имею в виду тех восторженных энту

зиастов, которые без устали изображают классическую

510

античность как потерянный рай, в котором безраздель

но царили красота и благородство, расцвечивают ее ча

рующими образами своей фантазии и несбыточных

идеалов своего восхищения. Да и вообще, некоторые из

них сердиты на меня за то, что я не впадаю вместе с Де

мосфеном в слепой патриотизм и ненависть и вижу в

Аристофане скорее плута, чем проповедника доброде

тели. Я далек от того, чтобы не понимать великолепия

классической античности, но здесь мы имели дело с тем

случаем, о котором говорит Лихтенберг

относительно

сороконожки, у которой вообще>то лишь четырнадцать

ножек.— Я желал бы найти понимание у тех разумных

филологов, владения которых я, хотя и имея иные, чем

у них цели, не раз проходил с посохом паломника.

История филологии уж найдет этому оправдание как

своему предназначению в настоящем, поскольку она

сложилась преимущественно в интересах педагогики.

Она ищет не античность в ее исторической действитель>

ности и связях, а идеалы античности, комментируя и

представляя их. Прекрасно предназначение филоло>

гии, которая исследует и поспешествует живейшему

пониманию того, что высокоодаренные народы пред>

чувствовали как свою наиблагороднейшую самость,

выражая в своих мифах и образах богов, высказывая в

своих законах, в этике то, что они в пестрой, быстро ме>

няющейся жизни познали как истинное, оправданное,

непреходящее. До таких наиблагороднейших и совер

шеннейших образов чисто человеческих помыслов и

желаний, наивысших созданий смог подняться естест

венный человек, счастливо одаренный многими дара

ми; весьма чутко было выбрано слово «humanitas», «гу

манитарные науки», для обозначения этих занятий и

их цели. Ни за что история не отречется от идеалов, ко

торые появились в определенное время, у определенно

го народа, будучи и цветами их развития, и нормами,

по которым они оценивали свою действительность;

если где>либо это имеет место, то в этих идеалах выска

зывается непрерывный прогресс общего развития чело

вечества; до таких все более глубоких и совершенных

511

идеалов индивидуум, вся совокупность индивидов пы

тается подняться и осознать в них свои задачи.

Но несомненно и вечно иррациональное отношение

эмпирических реальностей к тем идеалам: беспокойст

ву, живости, постоянному стремлению вперед всего че

ловеческого бытия,— проследить которое во всей пол

ноте его движения надлежит истории. Как бы ни было

поучительно видеть в Рафаэлевых мадоннах, в «Ифиге

нии» Глюка идеалы, свойственные мировосприятию

того времени, однако не следует по ним судить, скажем,

об удивительном благочестии при дворе Александра VI,

Льва Х, рисовать картину нравственной красоты време

ни Дидро и parc aux cerfs.

Но филология, по>видимо

му, часто дает себя ввести в заблуждение; она легко

представляет себе всю действительность в самом яр>

ком, солнечном свете, во всем многоцветии роскоши

жизни по идеалам, которые ей демонстрируют пласти>

ческое искусство и поэзия или которые идеализирую>

щая память поздней римской эпохи видит в лице Фаб>

риция и Регула; но чем скуднее заметки, дающие

один>единственный мотив, случайно выхваченный из

общего образа человека, события, тем пластичнее от>

дельные характеры, тем типичнее отдельные великие

деяния. История с улыбкой взирает на эти приятные об>

маны, которыми обольщается ее верная спутница; она,

более мрачная и безыскусная, охотно предоставляет

той право первого хода там, где следует заложить в серд

цах подрастающего поколения великие, нас возвышаю

щие картины развития человечества. То, что юношество

в своем образовании доверчиво тянется к идеалам клас

сической античности, а не к безусловно более святым

идеалам Ветхого завета, или к бесконечно более глубо

ким образам христианского мировоззрения, имеет глу

бокий смысл.

Так же объясняется и то обстоятельство, что увлече

ние классической античностью встало на сторону дви

жения Реформации XV в.; лишь объединившись с ан

тичностью, Реформация поняла основные слабости вре

мени, которые нужно было преодолеть. В другом месте

512

я уже попытался показать, что языческой античности,

которая, пустив корни на почве естественного бытия,

полностью принадлежала посюстороннему миру, про

тивостояло в такой же односторонности средневековье,

обращенное лишь к потустороннему миру и презираю

щее земной свет, что в конце языческого периода при

шли с неизбежностью к десакрализации мира, к акос

мизму, а на закате средневековья и к десекуляризации

Бога и к безудержному одичанию тварного бытия, что

вместе с Реформацией и одновременным возвращением

к античности началось примирение посюстороннего и

потустороннего мира, живое и положительное разре

шение великого антагонизма, который пронизывает

мир и жизнь индивида, наступило одухотворение немо

го конечного бытия, что земной мир воистину становит>

ся Божиим миром, началась более смелая борьба мыс>

лящего духа с природой и ее силами, «что он становится

священнослужителем творения, через которого оно

возносится как чистая жертва к престолу Бога».

Пусть эти примеры одновременно послужат укрепле>

нию внутренней связи заключительных слов этой кни>

ги с ее содержанием. Это будет более благочестиво, чем

вздыхать о бессилии и неприкаянности человеческого

существа. Если любая тварь есть бытие своего рода, но>

сительница родового понятия, то история есть родовое

понятие человека. Как одинок, неприкаян индивидуум

в чувстве своей эмпирической бренности, слабости и ро

бости, как нуждается в утешении; вот почему он обра

щается к божеству, неустанно ищет уверенности в нем.

Но одновременно он чувствует, что он есть не только это

отдельное существо, но и член в общности своего наро

да, своего времени, звено в великой цепи непрерывно

сти истории, что он исполнен и несом этой всеобщно

стью, источником нравственности, призван вместе со

всеми к великому труду человечества. Итак, он слышит

зов, который доходит и до его немощи; он выпрямляет

ся, чтобы исполнить свое воление, испробовать свои

возможности, участвовать, насколько в его силах, в ве

ликом труде рода, «в возвращении творения к Богу»,

513