Категории жизни и смерти в славянской культуре. Сборник статей
Подождите немного. Документ загружается.
Концепты жизни, смерти и бессмертия в проповедях Симеона Полоцкого 231
о смирении по образу смирения Господа, вся жизнь которого есть смире)
ние, завершенное жертвенной смертью на Кресте. Этот образ — пример
для православного слушателя: «Смири бо себе даже до смерти, смерти же
крестны. Смири себе в рождестве, даже до вертепа и яслей. Смири себе
чрез все жития время, до нищиты последния, яко не имети ему идеже
главь приклонити. Смири себе во время смерти до срама и безчестия
крестнаго, и общества со разбойники. Смири себе по смерти, до гроба
чюждаго, ибо своего не имеяше, аще его есть вселенная и исполнение
ея...» (Там же, Л. 624 об.). Проповедник буквально исследует этот вопрос,
указывая на двенадцать степеней смирения. Он подробно рисует антро)
пологическую картину, в которой человек присутствует своей положи)
тельной (смиренной) и отрицательной (гордой) стороной. Путь к жизни
вечной возможен только через смирение по образу и подобию Христа.
Моление о чаше Христа показывает неотвратимость этого пути.
Тесно связанный с поучением о смирении в нравственном учении
проповедника находится концепт «умерщвления плоти». Этой темы Си)
меон также касается не раз в своих проповедях, но, пожалуй, наиболее
рельефно она прописана в «Слове в день преподобного Сергия Радонеж)
ского» из сборника «Вечери душевной». Среди семи степеней совершен)
ства, составляющих композиционную конструкцию проповеди, третью
степень Симеон связывает с «умертвлением плоти», ссылаясь при этом
на Послание ап. Павла Колоссянам: «умертвите убо удеса ваша яже на
земли» (Симеон Полоцкий, 1683, Л. 58 об): («...умертвите земные члены
ваши: блуд, нечистоту, страсть, злую похоть и любостяжание, которое есть
идолослужение» — Кол. 3, 5). Краткое и обобщенное указание ап. Пав)
лом на все члены человеческого тела («удеса ваша») Симеон расширяет
до развернутой метафоры человеческого тела, столь почитаемой в бароч)
ной книжности, описывая человека, буквально, от головы до ног. Оппо)
зиция «мертва/жива» обрастает императивами для обретения праведной
жизни:
Мертву сотворите гортань, на прйимание сластей.
Мертвъ сотворите язык на глаголание скверных, клеветных и ложных.
Мертвы сотворите уши на слушания душевредных.
Мертвы сотворите руки на грабление и всяких злоб деяние.
Мертво сотворите чрево на объядение и пиянство.
Мертва сотворите чресла на нечистоту.
Мертвы содейте ноги на течение в путь грешников, на совет нечести)
вых (Там же).
232 М. С. Кисилева
Выстроенный «мертвый человек» для дурных дел есть человек живой,
призывающий Господа и действующий во благо: «Живя же тадже вся деса
да будут на деяние благих»:
Гортань на возношение Божие.
Язык, во глаголание спасенных.
Уши во слушания Завета Господня.
Руки в подаяние нищым и на деяния благих.
Чрево на пост; чресла на чистоту;
Ноги на течение в путь заповдей законодавца вышняго
(Там же, Л. 58 об—59).
Наконец, ключевой концепт смерти —
«смерть как воскресение».
Поучение о расслабленном в Слове первом в шестую неделю по сошест)
вию Св. Духа Симеон завершает метафорой «храмины нерукотворной
вечной на небесех». Эта «храмина» — будущее вечное жилище праведно)
го человека, преодолевшего свои грехи. В Слове втором в неделю шестую
по сошествии Св. Духа о расслабленном, лежащем на одре своем, Симеон
обращается к пастве, уповая на милосердие Божие: «Востани человече
грешный скоро, предвари лице судий нелицемернаго во исповедании, со
слезами покаяния. Возми яко одр бремя грехов твоих, иди в дом твой, во
церковь, яже сущи Дом Божий, егоже ты сын еси, есть и твой дом» (Там
же, Л. 183). Милости Божией противостоит отчаяние, рожденное в душах
людей дьяволом — врагом душевным, который «посея во всех наших
нивах» «в рождения действие блуд; во умирании отчаяние» (Там же,
Л. 169 об.). В той же проповеди Симеон так определяет «уныние»: «гроб
есть живаго человека» (Там же, Л. 179). Праведники молитвой, особенно
слезной (Там же, Л. 195), постом, смирением получат от Бога подаяние:
«В место смерти, подает жизнь во стране безсмертия, во граде праздно
веселящихся». В другой проповеди говорится о том, что означает для
Симеона праздное веселие: молитва, духовные размышления, обращение
к Богу, следование его заветам.
В проповедях Симеона Полоцкого тема жизни/смерти/вечности и бес)
смертия является, как мы видим, ключевой. Проповедь, подчиняясь пра)
вилам и задачам гомилетического жанра, определяет слушающему про)
поведника человеку («православные слушатели» — прямое обращение
Симеона к пастве) праведный христианский жизненный путь. Симеон
Полоцкий, как мы старались показать, не только традиционен, но и до)
статочно свободен в выборе своей аргументации. Его поучения, пере)
Концепты жизни, смерти и бессмертия в проповедях Симеона Полоцкого 233
носящие традиции южно)западной проповеди на русскую почву, явля)
ются одним из оснований русской барочной культуры с излюбленными
темами барокко — жизни—смерти—бессмертия.
Л и т е р а т у р а
Барсов 1885 — Барсов Н. И. Учение о существе или природе христианской ли)
тургийной проповеди. СПб., 1885.
Елеонская 1990 — Елеонская А. С. Русская ораторская проза в литературном
процессе XVII века. М., 1990.
Корзо 1999 — Корзо М. А. Образ человека в проповедях XVII века. М., 1999.
Панченко 1998 — Панченко А. М. Симеон Полоцкий // Словарь книжников
и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVII в.). СПб., 1998. Ч. 3.
Повесть 1976 — Повесть временных лет // Памятники литературы древней
Руси. XI — начало XII вв. М., 1976.
Попов 1886 — Попов В. Симеон Полоцкий как проповедник. М., 1886.
Самарин 1996 — Самарин Ю. С. Стефан Яворский и Феофан Прокопович //
Самарин Ю. С. Избранные произведения. М., 1996.
Симеон Полоцкий 1681 — Симеон Полоцкий. Обед душевный. М., 1681.
Симеон Полоцкий 1683 — Симеон Полоцкий. Вечеря душевная. М., 1683.
Храневич 1995 — Храневич К. И. Симеон Полоцкий // Христианство. Энци)
клопедический словарь. В 3)х т. М., 1995. Т. II. С. 566.
Simeon Polockij 1996 — Simeon <Polockij>. Vertograd mnogocvetnyj / Ed. by
A. Hippisley and L.I. Sazonova. Foreword D. S. Lichachev. Köln; Weimar; Wien, 1996.
Vo l. 1 0, 3.
М. В. Лескинен
Событийность и повседневность
в сарматских эго3документах
В последние десятилетия в отечественной и зарубежной историографии
значительное внимание уделяется методам анализа и интерпретации
эго)документов. Это связано с изучением и популяризацией «истории
повседневности», с интересом к исторической биографии, а также с пе)
реносом акцента в гуманитарном знании (особенно в отечественном) с мак)
ропроцессов на микроисследования, посвященные проблемам восприятия
истории индивидами. Особенности данного комплекса текстов (эго)
документов и материалов так называемой «устной истории») позволяют
выявить конкретные формы бытия и способы мышления, реконструиро)
вать картину мира социальных групп и сообществ, определить домини)
рующие нормы и практики. В трудах по социологии культуры к нарра)
тивным эго)документам обращаются как исследователи, изучающие
«практику письма как социокультурную симптоматику» (Козлова, Сан)
домирская 1996, 17), так и те, кто рассматривает проблемы исторической
памяти и ее репрезентации в индивидуальном и коллективном сознании
(Репина 1995; Репина 2005)1; Репина 2005)2; Безрогов 2004; о записках
(сильва рерум) руського шляхтича Речи Посполитой см., в частности,
Яковенко 2006). Можно говорить и об определенной тенденции «пере)
читывания» давно введенных в научный оборот эго)документов, что
связано со «сменой парадигмы, с уходом от ориентированной на норму
установки классической эпохи, распространявшейся на любую сферу
деятельности» (Козлова, Сандомирская 1996, 24—25).
Особое значение в историографии приобретают методологические
вопросы: в частности, соотношения субъективного и объективного в ав)
торепрезентации и повествовании в целом, проблемы «наивного пись)
ма», типологии контекстов, языка как средства выражения и способа
структурирования социальной реальности и т. д. (Зверева 2005; Левинсон
2005; Козлова, Сандомирская, 1996; Репина 2005)1; Репина 2005)2). Сов)
ременное гуманитарное знание позволяет расширить информационные
и интерпретационные возможности данной разновидности нарратива,
увидеть в них новые — подчас неожиданные — факты, смыслы и значения.
Событийность и повседневность в сарматских эгоFдокументах 235
В этом отношении изучение польских источников личного происхож)
дения эпохи сарматизма (второй половины XVI — XVII в.) предоставляет
богатые возможности. Традиция создания этого вида эго)документов на)
считывает несколько веков, в ней нашли отражение любовь поляков
к письменному слову и глубокий интерес к собственному происхожде)
нию, истории и генеалогии, развивавшийся параллельно с формирова)
нием сарматской идеологии и мифологии. Польских источников личного
происхождения сохранилось сравнительно много; и в польской, и в зару)
бежной науке их изучение продолжается не одно столетие, дает возмож)
ность реализовать различные подходы и методы анализа.
Польская мемуаристика и диариуши (дневники) (XVI—XVII вв.) мало
информативны в отношении повседневности. Понимая под повседнев)
ностью привычки, нормы поведения и образ жизни в целом, связанные
с обыденной жизнью человека, следует иметь в виду, что сарматский нар)
ратив редко содержит прямые и «объективные» сведения о быте, обряд)
ности, повседневных занятиях — т. е. о повседневности в ее вещном,
материальном выражении; даже поэтические и паренетические тексты
предоставляют более ценный материал. Причина в том, что данная сфера
представителями всякого, в том числе и традиционного, общества счита)
ется малоинтересной для описания — она самоочевидна и принадлежит
самой культуре. Эта сфера, как правило, не выражена в нарративной
рефлексии, что приводит к необходимости реконструировать повседнев)
ность и обыденную культуру, обращаясь либо к анализу языка и способу
письменного выражения, либо опираясь на внешние источники наблю)
дения — т. е. прибегая к описанию ее Другими (чуждыми в этническом,
сословном, культурном и др. отношении), либо детально изучая марги)
нальные для самих авторов текстовые фрагменты.
Под событийностью я буду понимать представления о значимом
и исключительном, не вписывающемся в образ «нормы», «правильнос)
ти» привычного мира и человека в нем. Однако, поскольку событийность
существует на границе между «нормальным», естественным и неожидан)
ным и исключительным, ее проявления также вписываются человеком
в сферу повторяющихся отклонений от привычного, обыденного, уста)
новленного ритма и ритуала жизни традиционного общества. А ее образ
и уклад в социально)культурных стратах общества может сильно раз)
ниться. Когда происходящему придается статус важных происшествий,
они становятся событиями и наделяются мифологическим, сакральным
или историческим значением и в соответствии с представлениями эпохи
занимают первостепенное место в данном типе нарратива. В рассматри)
236 М. В. Лескинен
ваемых текстах автобиографического характера принцип создания/запе)
чатления определенной линии собственной жизни, судьбы может быть
прочитан и интерпретирован именно в категориях противопоставления
повседневного — исключительному, событийному.
Проблема этого соотношения рассматривается на материале Записок
двух польских шляхтичей)современников — Яна Цедровского (1617—
1682) и Яна Флориана Дробыша Тушиньского (1640—1705)
*
, живших
в XVII в. Это столетие в истории Речи Посполитой было весьма богато
событиями разного рода, оно было трагическим для судеб Польской рес)
публики и судьбоносным для ее культурной традиции, национального
сознания и типа мышления. Не случайно оно имеет два наиболее извест)
ных определения. 1) «Век рукописей» — время широкого, массового рас)
пространения такого жанра как
silvae rerum (пол. — silwа (va) rerum, букв.
«лес вещей»
, исп. — olla potrida) — сборников, представлявших собой по)
пулярную в кругах образованной или всего лишь грамотной части обще)
ства разновидность рукописей, содержащих неоднородные (по стилю,
жанрам и видам) тексты и материалы, соединенные без определенного
порядка и какой)либо последовательности одним человеком или не)
сколькими представителями семьи (книга семьи) (Gloger 1903; Brückner
1939-II, 487
—489; Pelc 1993; Zachara 1980, 198—199). Этот «сбор» мог вклю)
чать мемуары, рукописные газеты, оригиналы или копии писем и до)
кументов, заявления, речи, эпитафии, стихи, фрашки, исторические
анекдоты и т. п. Популярность данного вида нарратива была обусловлена
особенностями социально)политического статуса, образа жизни и обра)
зования польской шляхты, а также своеобразием барочной культуры —
с ее развитыми традициями риторики, проповедничества, литературы
и устного слова (Tazbir 2002, 11—14), а также воздействием Реформации
(с ее любовью к книге как таковой, вниманием к письменному слову)
и Контрреформации, чьи новые образовательные стандартами, практи)
ки письма и выработка навыков саморефлексии и самоконтроля не мог)
ли не оказать влияния на «лес вещей» (Hernas 1976, 214—218; Pelc 1991).
2) Кризисное столетие в истории Речи Посполитой, в котором было толь)
ко 32 мирных года (и то, когда войны не были объявлены официально),
когда польское общество и государство оказались на грани выживания,
когда вопросы сохранения государственности, политического устройст)
ва, культуры, и просто физической жизни и самосохранения индивида
*
Сведения о деталях биографии мемуаристов даны по вводной статье публи)
катора и комментатора текстов (Przyboś 1954).
Событийность и повседневность в сарматских эгоFдокументах 237
стали наиболее насущными и особенно актуальными как в реальной дей)
ствительности, так и в рефлексии по ее поводу в сарматской культуре.
Отличительной особенностью silvae rerum эпохи барокко в XVII в.
можно считать и то, что из конкретного вида нарратива он превращается
в «жанровое образование» (Софронова 2007, 778) и потому становится
определенной устойчивой литературной и бытовой традицией, которая
начинает постепенно восприниматься как выражение национально)
отличительных свойств польской письменной культуры вплоть до ХХ в.
Особенности барочного восприятия времени (пришедшего на смену
циклическому, подчиняющемуся природно)аграрному ритму) (Bogucka
1994, 12—24) и самого человеческого бытия (Vincenz 1989, LIIII—CVI)
также отразились в сильвах этого времени.
Исследователи нередко анализируют тексты Я. Цедровского и Я. Ту)
шиньского вместе, поскольку они, будучи современниками, воплощали
еще и два типа, две ипостаси польского шляхтича)сармата — рыцаря)во)
ина и помещика)земянина (Лескинен 2002, 104—121). Они представляют
другой (в отличие от признанных классиками Я.А. Морштына, В. Потоц)
кого, В. Коховского, С. Твардовского и др.) пласт польской литературы
героических времен Яна Собеского, отразивший эту эпоху в памяти
и слове их современников — «простых» людей — в безыскусных, иногда
наивных и трогательных свидетельствах очевидцев тех же событий.
Литовский помещик и лютеранин Цедровский активно участвовал
в политической жизни Минского воеводства и в качестве депутата сей)
мика, и исполняя поручения своего патрона)можновладца из рода Радзи)
виллов. Солдат и стольник Тушиньский, как и знаменитые Ян Хрызос)
том Пасек (1636—1703), или его ровесник и соратник Веспасьян Кохов)
ский (1633—1700), может считаться образцом типичного «homo militans»:
он исповедовал католицизм и полжизни провел в военных походах. Оба
относились к небогатой шляхте, которая рано или поздно вынуждена
была идти на службу к магнатам (Цедровский — к Богуславу Радзивиллу,
Тушиньский — к Мартину Замойскому); были связаны происхождением
(Тушиньский принадлежал к старинному «рускому» роду и отчетливо
осознавал различие между собственно Польшей и своей «малой» роди)
ной — Волынью) и судьбой с восточными землями (кресами) Речи
Посполитой — литовскими и украинскими. Им пришлось стать свидете)
лями и участниками страшных потрясений середины и второй половины
XVII в. — казацких и крестьянских восстаний, польско)казацкой и польско)
московской войн, многочисленных антитурецких кампаний и мелких
столкновений, шведского «потопа», а также сопутствовавших им голода,
238 М. В. Лескинен
разорения, мора, бедствий. Они не понаслышке знали о жесточайших вну)
трисословных распрях, межконфессиональных и межэтнических конф)
ликтах. Обоим удалось уцелеть, встретить спокойно старость и оставить
потомкам записки и воспоминания о пережитом (Записки Цедровского
охватывают период от рождения до смерти, т. е. 1620—1680)е годы;
в сильве Тушиньского говорится о событиях с 1648 по 1703 гг.).
Хотя уровень полученного Цедровским и Тушиньским образования
существенно различался, оба они всерьез были озабочены передачей
фактов собственной биографии и жизненного опыта потомкам, а также
стремлением сохранить родовые и сословные традиции, зафиксировав их
письменно. В их текстах воплотились как барочное отношение к важнос)
ти памятных записей, так и родовое сознание сарматской шляхты.
Необходимо подчеркнуть, что созданный ими нарратив (сильвы)
нельзя определить как «наивное письмо» в строгом смысле слова, по)
скольку авторы (хотя и в разной степени), осуществляют описание собст)
венной жизни, опираясь на хроникальные каноны, образцы барочной
литературы и паренетики; они оперируют усвоенными в процессе обра)
зования и опыта лексическими и ментальными клише (социолектом)
(Rzepka, Walczak 1992), ориентируются на определенный строй и стиль
высказывания, присущие представителям шляхетского сословия, актив)
но участвующего в политической жизни страны. Для этого требовались
навыки публичных выступлений, умение составлять соответствующие
документы и т. п. Такие тексты отличаются высокой степенью норматив)
ности, хотя вопрос о ее природе очень сложен. Несомненно, она порож)
дена и сарматскими идеалами, и дисциплинарной религиозной практикой
эпохи Контрреформации, и барочной поэтикой. Нормативность в пер)
вую очередь выражена в выборе жанровых средств и образцов, в стиле
повествования, обусловленных традициями и образцами письма, усво)
енными посредством образования (Цедровский учился в Академии в Кру)
левце и в Кракове, Тушиньский вторую часть жизни провел на службе
при дворе Мартина Замойского, был знаком с учеными из Академии
Замостья). Их записи ведутся в строго хронологическом порядке, и имен)
но временная последовательность определяет изложение внутри самих
воспоминаний, даже если они, как у Тушиньского, разведены по отдель)
ным тематическим фрагментам. Как все мемуаристы, авторы изредка на)
рушают строгий хронологический принцип, включая скупые оговорки
или комментарии, касающиеся судеб людей, вещей и последствий, о ко)
торых им стало известно позже.
Событийность и повседневность в сарматских эгоFдокументах 239
Соединение (как в сильве Тушиньского) нескольких разножанровых
текстов может быть вполне произвольным. Полная его рукопись состоит
из нескольких частей: обращения к детям (завещания), краткого генеало)
гического очерка о предках; своей биографии и воспоминаний за 25 лет,
самостоятельного обширного фрагмента «Описание войн», продолже)
ния автобиографии. Они перемежаются вставками (двумя самостоятель)
ными произведениями и письмами). Каждый абзац собственно Записок
и «Описания войн» предваряет датировка (год, число, месяц) по)латыни.
Характерная особенность — тщательность фиксации события и внима)
ние к подробностям. Факт становится главной задачей пишущего и од)
новременно доминирующим объектом описания, перед нами — почти
позитивистская власть факта. Фактография, в свою очередь, задает
довольно жесткие параметры описания человеческой жизни: время,
пространство и действующие в них люди. Несколько иначе строится
«Описание войн», произошедших при жизни автора, но и в нем хроноло)
гический принцип является доминирующим, хотя выборка довольно
субъективная. Сам акт описания осуществляется с помощью процедур
номинации и каталогизации: записки наполнены именами, титулами
и должностями, огромным числом географических названий и уточняю)
щих их местоположение пояснений (например: «что в двенадцати верстах
от Минска»). Такая точность призвана была не только сориентировать
читателей (в первую очередь потомков, членов семьи), она отражала одно
из важных свойств мышления сарматской эпохи, в котором значимой
признавалась всякая, даже мельчайшая деталь в мире, созданном Госпо)
дом: выражала Его волю и потому могла сыграть решающую роль в ин)
терпретации Его намерений, казалась чрезвычайно существенной для
объяснения судьбы человека и его христианского пути — на том страш)
ном отрезке польской истории, когда, как думалось многим современ)
никам)полякам, Польша претерпевала испытания в наказание за совер)
шенные ими грехи (Лескинен 2002, 57—65; 83—92).
Детализация и излишняя информативность присутствуют как в рас)
сказах о военных экспедициях и сражениях, так и в повествовании о со)
бытиях частного, семейного характера (всегда упоминаются время, мес)
то, участники свадебных, крестильных и похоронных церемоний, имена
священников; чины, имена и титулы милостивых покровителей, точное
местонахождение могил и т. д.). Например: «Anno Domini 1684, мая
29 дня по воле Создателя неба и земли родился по Божьей милости
у меня сын, во время вигилии Св. Щенсного, в девятом часу до полудня,
на Св. Теодора, на следующий день ... после Святой Троицы, в понедель)
240 М. В. Лескинен
ник, его окрестили по моему решению именем Щенсны. Второе имя ему
дали Томаш. Был окрещен в Замостье, в коллегиате приходского костела,
но 1 июля того же 1684 года, Его милостью ксендзом Яном Униковским,
деканом и прелатом Замойским. К крещению его привели и стали
кумовьями Его милость пан Ян Гниньский, в то время воевода чернигов)
ский, и Ее милость пани Анна Бедлиньская из Замостья, жена старосты...
Сын мой Щенсны родился в Замойском замке по воле Ее милости благо)
детельницы... Его метрика находится в замойском коллегиате (Tuszyński
1954, 75
—76). Или: «Я, Ян Цедровский, родился в один час вместе с бра)
том моим паном Стефаном Цедровским от отца пана Яна Цедровского
и матери — пани Зофьи Челкувны Коморовской — 1617 года марта 3)го
дня в местечке Похосце, что в трех милях от Слуцка» (Cedrowski 1954, 3).
Время и обстоятельства рождения всегда указываются очень точно: Цед)
ровский, например, называет не только даты рождения своих детей (хотя
большая их часть появлялась на свет раньше времени мертвыми или
сразу же умирала), но и указывает час и минуты появления на свет мла)
денцев и время их жизни: «Anno 1652 12 февраля в Смолевичах жена моя
выкинула сына на третьем месяце от испуга. Anno 1652 7 сентября супру)
га моя опять скинула младенца, мальчик уже был живой, но и четверти
часа не жил» (Cedrowski 1954, 9) или: «Anno 1653 24 октября в 7 часов
пополудни родилась у меня дочь в Ойнаровичах» (Там же). Подробности
не только свидетельствуют о важности такого события, как рождение
ребенка (вероятнее всего, сведения об этом записывались — как правило,
на страницах семейной Библии), но прежде всего о важнейшем факте ро)
дового значения — о его появлении в большой семье, о продолжении
двух родов. Крестины давали возможность соединиться узами кумовства
или укрепить связь с покровителем или соседями (желательно знатными
или обладающими хорошей репутацией и известностью) — т. е. они слу)
жили и важным средством социальной консолидации. Так, жена
Тушиньского рожает в замке Замостья, где крестят их сына — это говорит
о степени близости стольника к роду Замойских, служа которым, столь)
ник и сколотил свое состояние. Предполагаемая успешность нескольких
браков Цедровского связана с положением родни его жен.
Рассказ о предках и членах семьи и рода подробен и конкретен.
«Сильву» Тушиньского открывает обращение к детям, которое в сущнос)
ти представляет собой завещание, а биографические заметки предваряет
генеалогический список)гербовник предков. Автор указывает, в частнос)
ти, на упоминания родового имени в Хронике Стрыйковского и с гор)
достью сообщает, что гербом его предок был пожалован королем Боле)