Лебедев М.В., Черняк А.З. Онтологические проблемы референции
Подождите немного. Документ загружается.
способ, каким референт этого имени может быть дан тем, кто это имя употребляет, то для каждого,
кто осмысленно употребляет это имя, существует по крайней мере одна дескрипция, выражающая
этот смысл. Это выражение, очевидно, должно быть синонимично имени ‘Аристотель’, а
следовательно, ‘Аристотель есть учитель Александра Македонского’ — или какое-то подобное
предложение — должно быть аналитическим.
Фреге противопоставляет смысл индивидуальным представлениям, следовательно, смысл
имени не должен зависеть от того, кто употребляет это имя. Тогда, как заметил Крипке, если
считать, что имя ‘Аристотель’ имеет тот же смысл, что дескрипция ‘учитель Александра
Македонского’, высказывание ‘Аристотель — это учитель Александра Македонского’ с
необходимостью должно быть истинным, а такое контрфактическое высказывание, как
‘Аристотель мог не быть учителем Александра Македонского’, с необходимостью должно быть
ложным. Однако, оно может быть истинным (Аристотель, мог бы никогда не встретить
Александра): отсюда следует, что первое высказывание об Аристотеле не необходимо истинное и
что ‘Аристотель’, таким образом, не значит то же самое, что ‘учитель Александра
Македонского’.
[35]
Сам по себе этот аргумент не противостоит пониманию пропозициональных
установок как относящихся к смыслам включенных в ее состав предложений или пропозициям;
однако он может быть приведен к адекватному виду. Согласно теории Фреге, имя ‘Аристотель’ в
контексте пропозициональной установки — например, ‘А верит, что Аристотель написал
Метафизику’ — следует понимать так, что оно обозначает способ данности референта, которого
оно обозначает в экстенсиональных контекстах. Но один и тот же способ данности может быть
способом данности разных индивидов
[36]
: например, всех тех, кого зовут Аристотель.
Таким образом, о предложении, включенном в контекст пропозициональной установки, можно
сказать, что оно обозначает определенный смысл, только если есть дополнительные основания для
его de re интерпретации. Поэтому в рамках модифицированной версии фрегеанского подхода
принимается, что пропозициональные установки обозначают, так сказать, единичные смыслы или,
по другому, de re смыслы
[37]
, которые отличаются тем, что тот, кто их понимает (т.е. в том числе и
тот, кому приписывается соответствующая установка или полагание), должен быть
непосредственно знаком (если использовать термин Рассела) с тем, что этот смысл определяет. Но
такой подход сталкивается с проблемой так называемых пустых имен или имен без денотации
[38]
:
ведь, если принять, что предложение, например, ‘Дед Мороз приносит подарки’ обозначает в
интенсиональных контекстах — например, в таком: (1) ‘Петя верит, что Дед Мороз приносит
подарки’ — единичный, а не общий смысл, то какой индивид здесь может конституировать
подобный смысл? Несуществующий объект?
[39]
Если не считать претензии, связанной с
применимостью теории дескрипций, этот подход до некоторой степени согласуется с идеей
конвенциональной референции — а именно, постольку, поскольку можно считать
конвенциональные условия условиями непосредственного знакомства с референтом; однако,
«знакомство» при это должно трактоваться достаточно широко. Так, можно считать разделяющих
соответствующую КР (если таковая имеется) «знакомыми» с Аристотелем, но, очевидно, лишь в
том смысле, что они непосредственно знакомились с теми или иными конвенционально
оговоренными репрезентантами Аристотеля в инструктивных ситуациях. То же самое, вероятно,
относится и к возможным конвенциям относительно такого референта, как Дед Мороз.
Трактовать значение предложения как единичную пропозицию, конституированную
реальными объектами и их свойствами, обозначаемыми выражениями, входящими в состав этого
предложения — это характеристика теорий, берущих начало от концепции значения Милля,
которую одно время поддерживал также и Рассел
[40]
: согласно им значения единичных
предложений как в экстенсиональных, так и в интенсиональных контекстах, состоят
непосредственно из референтов единичных терминов этих предложений и атрибутируемых этим
референтам свойств. Но при таком подходе, например, ‘Вальтер Скотт — более слабый писатель,
чем автор Уэверли’ и ‘Вальтер Скотт — более слабый писатель, чем Вальтер Скотт’ будут
обозначать одну и ту же пропозицию (вследствие кореференциальности терминов ‘Вальтер Скотт’
и ‘Автор Уэверли’), в том числе и в контексте пропозициональной установки ‘Георг V верил,
что…’, что ведет к необходимости приписывать субъекту весьма абсурдное полагание. Теория
дескрипций Рассела нацелена на преодоление этой трудности. Однако, определенные дескрипции
— это логические конструкты, они не имеют референтов и не отсылают также ни к каким
индивидным свойствам; единственное, что может остаться в этом случае от единичной
пропозиции — референт собственного имени. Но, как показал Куайн
[41]
, тогда как квантификации
внутри пропозициональной установки, что предполагает ее de dicto интерпретацию, мы можем
придать ясный смысл, сделать это для квантификации за рамками пропозициональной установки,
при ее de re интерпретации, не удается.
Тогда правильнее, наверное, было бы рассматривать пропозициональную установку как
отношение между субъектом и самим предложением, а не его значением? Куайн предложил такое
решение, чтобы избежать de re интерпретаций: ‘полагает, что’ при этом заменяется на ‘полагает
истинным ‘…’’, где предложение, которое должно стоять после ‘что’ пропозициональной
установки в обычном ее виде, закавычено. Он, однако, замечает, далее, что, строго говоря,
контекст, использующий кавычки не эквивалентен контексту ‘полагает, что’, что в частности
выявляет проблема перевода
[42]
. Дэвидсон
[43]
, развивая этот подход, который получил название
кавычечного (quotational), использует двузначность слова ‘that’, которое, помимо того, что играет в
контекстах пропозициональных установок ту же роль, что в русском языке слово ‘что’, еще
переводимо как ‘это’. Пропозициональная установка, согласно теории Дэвидсона, может быть
разбита на два предложения, одно из которых заканчивается словом ‘that’, а второе —
предложение, стоящее после ‘что’ в пропозициональной установке — берется с его обычным
значением, какое оно имеет в экстенсиональных контекстах; ‘that’ при таком подходе выполняет
функцию указания на предложение, непосредственно следующее за тем, которое заканчивается
этим словом. Но в случае, когда больше одного демонстративного ‘that’ вовлечены в конструкцию
пропозициональной установки (например, в случаях вида ‘Такой-то полагает, что такой-то
полагает, что…’), нет гарантии, что первое из них (и все остальные, кроме последнего) будет
указывать на конечное предложение
[44]
. А, скажем, в русском языке, ‘что’ вообще не обладает
двузначностью такого вида, какой требуется для парафраза контекстов методом Дэвидсона: мы не
можем закончить предложение этим словом (если только это не вопрос) — это, по крайней мере,
означает, что в рамках семантики русского языка, где потребуется оговорить соответствующие
изменения в интерпретации ‘что’ в контекстах пропозициональных установок, вследствие этого,
труднее будет утверждать эквивалентность между "логически правильной" формой и исходной
формой с конструкциями типа ‘полагать, что’. Кроме того, Дэвидсон вынужден ссылаться на
одинаковость содержаний (contents) произнесений некоего предложения агентом и
атрибутирующим: иначе нельзя будет сказать, что первый и второй являются говорящими одно и
то же (are samesayers) в отношении того, что стоит в пропозициональной установке после ‘что’
[45]
.
Причем, это одинаковое или общее содержание не может сводиться ни к общности истинностного
значения, ни к материальному сходству произнесений (в случае, например, предложения ‘Галилей
сказал, что земля вертится’ в устах Галилея атрибутируемая ему здесь фраза должна была бы
звучать во всяком случае не на английском — языке Дэвидсона — и не на русском). Дэвидсон
анализирует контекст произнесения: ‘сказал, что’ — не исключено, что по отношению к
остальным контекстам, подпадающим под категорию пропозициональной установки, этот случай
как раз стоит особняком; как бы то ни было, он может серьезно отличаться от контекстов
полагания хотя бы потому, что, сказать что-то или согласится с чем-то еще не обязательно значит
разделять соответствующее полагание (тем более, обоснованно полагать), и процедуры анализа,
применимые к этому контексту, могут оказаться неприменимыми к другим.
Рассмотренные подходы опираются на метод парафраза. Но парафраз предполагает
эквивалентность парафраза тому, что перефразируется, что, в свою очередь, предполагает
основание такой эквивалентности: аналитичность или, может быть, номологию. Предположим
пропозициональная установка р — например: ‘Петя верит, что Дед Мороз приносит подарки’ — и
ее парафраз р
1
— например: ‘Один и только один х есть Дед Мороз (или Дедморозит) и Петя
верит, что х приносит подарки’ — эквивалентны. Подстановка второго на место первого в
контексте, например (2): ‘Истинно, что р’ — вполне может изменить значение (2) с истинного на
ложное, если р истинно. Другой вариант парафраза — например: ‘Есть только один х такой, что
Петя верит, что х есть Дед Мороз (Дедморозит) и что х приносит подарки’ — в этом смысле
удачнее, хотя о его эквивалентности р труднее говорить по другим основаниям
[46]
. Но, коль скоро
в принципе сохраняется возможность более одного парафраза всякого р, не исключено, что таким
путем мы придем к необходимости выбирать, какой из альтернативных или даже несовместимых
парафразов атрибутировать индивиду.
С другой стороны, оценка истинности полаганий с точки зрения конвенционального подхода
может не предполагать парафраз, но зато предполагать такое расширение контекста оценки, чтобы
он включал основание истинности полагания относительно индивида — это требование
сопоставимо с условием, чтобы между утверждающим — атрибутирующим — полагание и
агентом, которому оно атрибутируется, устанавливалось в таком контексте что-то вроде
отношения высказывания одного и того же (samesaying, если использовать термин Дэвидсона).
Напрашивающийся способ так расширить контекст полагания — эксплицитно включить в него
референцию к атрибутирующему. Базисным контекстом для интересующих нас полаганий —
определяющих референции относительно идиолектов — будет при этом Р: ‘А (обоснованно)
полагает, что р’ — где ‘р’ обозначает полагание, атрибутируемое агенту, ‘А’ — атрибутирующего,
а ‘полагает, что’ или ‘обоснованно полагает, что’ не эквивалентно ‘полагает, что’ в составе р;
скорее оно будет равнозначно в этом контексте конструкции ‘_ атрибутирует _ _’, где пробелы
указывают на то, что эта конструкция выражает отношение между тремя элементами:
атрибутирующим, агентом и атрибутируемым ему полаганием.
[47]
В то же время р уместно при
таком подходе расшифровывать в контексте Р не как утверждение, что агент и пропозиция или
предложение связаны неким отношением полагания (В), а скорее, как предикацию вида ‘В
q
а’, где
‘а’ обозначает агента полагания, а ‘В
q
’ — предикат полагания; ‘q’ обозначает содержание
атрибутируемого полагания, а его позиция в качестве индекса при знаке предикации полагания (В)
призвана указать на то, что это — часть предиката, а не самостоятельный участник какого бы то
ни было отношения (разумеется, лишь относительно контекста атрибуции полаганий
[48]
). Тот факт,
что содержания полаганий могут быть представлены в форме изъявительных предложений, в
экстенсиональном контексте, еще не обязательно должен означать, что значение целого,
выражающего полагание, непосредственно зависимо
[49]
от значения, которое соответствующее (в
контектсе полагания — подчиненное) предложение имеет в экстенсиональном контексте.
В контексте Р оценочное значение, устанавливаемое относительно агентов и полаганий,
определяемое скорее в терминах обоснованности, нежели истинности и ложности, вполне может
варьироваться в более широком диапазоне, чем это предусмотрено условие-истинностной
моделью.
Так, пусть некий наш друг говорит: "Смотрите, вон идет директор водокачки" — указывая на
приближающегося к нему человека, про которого нам известно, что это — пенсионер из соседнего
подъезда, но не известно, что прежде он был директором водокачки (и более, того, мы считаем,
что он, напротив, был директором музея). Если у нас нет оснований сомневаться в искренности
нашего друга, то нет, очевидно, и оснований отказывать ему в обладании полаганием, что к нему
приближается директор водокачки. Разве что, если мы сомневаемся относительно того, на одном
ли с нами языке он говорит. Все, что мы, в противном случае, можем вменить нашему другу — это
не обоснованность такого его полагания. Так, мы вполне можем сказать про нашего друга, если
решим, что он просто не узнал человека, который к нам приближается, что ему кажется, будто к
нему приближается директор водокачки; тогда как о себе мы можем сказать, что знаем, что это —
пенсионер из соседнего подъезда. Нашего друга в этом случае мы сочтем не просто ошибающимся
относительно некоторых характеристик в общем правильно индивидуированного объекта, но,
скорее всего — совершившим ошибку индивидуации. Если мы впоследствии выясним, что наш
друг правильно индивидуировал человека, которого охарактеризовал как директора водокачки, и,
что, более того, наш друг в каком-то отношении правильно охарактеризовал этого человека,
поскольку видел его последний раз, когда тот действительно был еще директором водокачки, то
мы, вероятно, должны будем согласиться с тем, что на момент произнесения нашим другом
приведенной выше фразы о нем можно было сказать, что он узнал в приближающемся индивиде
того же человека, что и мы, и полагал, что он по прежнему — директор водокачки, т.е. ошибся в
атрибуции ему некоторых характеристик. Этот случай, в отличие от первого, можно обозначить
как ошибку характеризации. Оба они представляют собой, можно сказать, случаи de re ошибок.
Кроме этого, наш друг может еще полагать, что кто бы к нему не приближался, это — директор
водокачки; т.е. совершить ошибку характеризации (в случае, если приближающийся не является
директором водокачки) de dicto.
Если рассматривать значение (3): ‘а обоснованно полагает, что к нему приближается директор
водокачки’ — как определяемое истинностным значением предложения или пропозиции q (‘К а
приближается директор водокачки’) относительно индивида а, то, как в случае ошибки
индивидуации, так и в случае ошибки характеризации, (3), очевидно, должно быть ложным. Пусть
q интерпретируется de re: ‘Один и только один х приближается к а и этот х есть директор
водокачки’. В случае ошибки индивидуации, индивид, удовлетворяющий первому условию
(приближающийся к а), может удовлетворять также и второму условию (быть директором
водокачки) и при этом не быть тем индивидом, которого а, что называется, «имеет в виду», т.е. не
тем, относительно которого можно было бы считать (3) истинным в описанной ситуации. Это
указывает на то, что для оценки обоснованности полагания может быть не достаточно учесть
истинностное значение q относительно а, но требуется учесть еще и другие факторы —
предположительно, отношения между релевантными полаганиями, соответственно,
атрибутирующего и агента. Так, в рассмотренном примере, если агенту атрибутировано de re
полагание и относительно агента предполагается, что он совершил ошибку индивидуации, то это
предположение должно основываться на определенном полагании атрибутирующего, а именно —
что есть другой человек, являющийся директором водокачки, за которого агент принял
приближающегося к нему человека, и в котором атрибутирующий, в свою очередь, узнал
директора музея. Если в действительности этот человек тоже является директором водокачки, то
это, тем не менее, не сделает палагание обоснованным, если условия обоснованности полагания
включают в себя соответствие этого полагания другим полаганиям, репрезентированным в
контексте Р атрибутирубщим.
Атрибутирующий может с большим или меньшим основанием атрибутировать агенту некое
полагание как обоснованное, т.е. считать предикацию вида ‘В
q
а’ более или менее истинной.
Различные релевантные полагания (в том числе, различные интерпретации одного и того же
полагания, взятого в том виде, в каком оно, например, выражено самим агентом) в этом контексте
могут иметь разные степени истинности или ложности относительно одного и того же а.
Конвенциональное основание — например, принадлежность атрибутирующего и агента к одной
КР — согласно предположению, может при этом играть роль своего рода предельного основания,
т.е. такого, которое в наибольшей степени способно обеспечить вывод об обоснованности
соответствующего полагания агента.
3.2.4 Условия атрибуции полаганий
Степень обоснованности атрибуции полагания в значительной степени зависит от объема
доступной информации об агенте. На практике, если мы уверены, что обоснованно
(следовательно, правильно) атрибутировали своему другу Пете полагание, что вода кипит при
100°С, но не уверены, можно ли ему с тем же основанием атрибутировать полагание, что Н
2
О
кипит при 100°С, мы, скоре всего, пойдем по пути обогащения своих знаний о Пете
дополнительными фактами, которые позволили бы нам произвести замену термина
кореференциальным ему в контексте полагания. С точки зрения конвенционального подхода, здесь
требуется, по крайней мере, знать, референциально ли значим в его идиолекте термин ‘вода’, и,
если да, то принадлежит ли ‘Н
2
О’ к числу индивидуирующих референт первого термина
дескрипций, согласно той КР, которую Петя разделяет? Если мы можем установить, что идиолект
Пети удовлетворяет обоим условиям, то мы сможем быть уверены что подстановка требуемого
вида в предложении ‘Петя считает, что вода кипит при 100°С’ не изменит значения этого
предложения.
Вполне очевидно, что обобщений результатов наблюдений за поведением индивида в
типических ситуациях, включая вербальное поведение (например, выражения согласия или
несогласия с предъявляемыми утверждениями) может быть достаточно для правильной атрибуции
некоему знакомому Пете полагания о том, что вода закипает при 100°С, или, что, если
прикоснуться рукой к открытому пламени, то будет больно. Возможно, чего-то подобного может
быть достаточно и для атрибуции такого полагания, как полагание, что вода есть Н
2
О; однако, для
атрибуции обоснованного полагания такого вида, вероятнее всего, требуется более четкая
спецификация условий наблюдения и, соответственно, условий атрибуции. Так, если
атрибутируемое полагание рассматривается как часть индивидуального знания в области химии,
то, предположительно, источником обобщаемых данных, на основании которых можно
атрибутировать агенту соответствующее полагание как обоснованное, должна быть его активность
в рамках химического дискурса — его взаимодействия с теми, кто занимается химией и причастен
ей в той или иной степени. Но, если речь идет об обоснованном семантическом полагании, то
этого, как уже отмечалось выше, вряд ли будет достаточно, хотя может быть небесполезно. Эти
трудности, вероятно, сопоставимы с трудностями, с которыми атрибутирующий сталкивается в
тех случаях, когда поведение агента недоступно наблюдению, а также — когда выражение
атрибутируемого агенту полагания включает в себя один или более единичных терминов.
Если В
q
не содержит единичных терминов, то можно неправильно атрибутировать такое
полагание в одном лишь смысле: ошибаясь в оценке того, насколько В
q
истинно относительно
данного агента. Здесь можно рассчитывать на помощь статистических методов, если субъект
атрибуции доступен для наблюдения, и учитывать частоту воспроизведения одного образца
поведения в сравнении с другими ("контрольными"), формулируя выводы в виде, например: ‘В
q1
относительно а вероятнее, чем В
q2
’. Расширение выборки или учет дополнительных факторов
может позволить говорить об ошибке атрибуции. Если поведение агента непосредственно не
доступно наблюдению, то можно привлекать авторитетные свидетельства о фактах его биографии.
Но в последнем случае вероятность ошибки, очевидно, дополнительно зависит от авторитетности
свидетельств: это, в свою очередь, может означать, что контекст атрибуции полагания требует
применительно к подобным случаям такого расширения, чтобы включать ссылку на источники
данных. Однако, возможно, что, по крайней мере, в некоторых случаях роль этой ссылки может
выполнять упоминание самого атрибутирующего, если степень его знакомства с биографией
агента атрибутируемого полагания отвечает условию авторитетности источника свидетельств
(которые он, если бы потребовалось, мог бы предоставить).
[50]
Разумеется, при этом степень
осведомленности атрибутирующего относительно какого бы то ни было критерия авторитетности
также должна быть как-то специфицирована. Эти случаи сопоставимы со случаями
референциальности определенной дескрипции, определяемой — хотя это малоправдоподобно —
согласно КР, через имя, или, наоборот — имени, определяемого, согласно КР, через определенную
дескрипцию, содержащую другое имя или единичный термин.
В подобных расширениях контекстов не будет, вероятно, необходимости, если только сама
ситуация атрибуции обеспечивает требуемую степень авторитетности источника: например, если
сведения исходят от того, про кого аудитория точно знает, что он лично был знаком с субъектом
атрибуции настолько, что его свидетельства должны, согласно регулирующим в данном
сообществе такого рода ситуации нормам, признаваться авторитетными. Сюда же, пожалуй,
можно было бы отнести и случай, когда, как говорящий, так и слушающий, разделяют одну КР
относительно имени агента атрибуции и атрибутируемое ему полагание формально соответствует
какой-либо из частично индивидуирующих, согласно этой КР, референт данного имени
дескрипций — т.е. если В
q
само входит в состав определения референта имени агента,
упоминаемого в контексте Р, в рамках соответствующей КР; а говорящий и слушающий,
соответственно, оба обоснованно полагают, что ‘а — это тот, кто полагает (или полагал), что q’. В
остальных случаях расширение контекста за счет включения в него указания на атрибутирующего
чревато, по-видимому, помимо допущения ошибок атрибуции, еще и допущением ошибок
индивидуации агента атрибуции. Между тем, дальнейшее расширение контекста полаганий за счет
включения в него ссылок на слушателей, чтобы можно было фиксировать правильность
индивидуации атрибутирующим агента посредством соотнесения его полаганий относительно а с
релевантными полаганиями слушателей, вряд ли желательно
[51]
.
Ошибка индивидуации может также характеризовать случаи, когда В
q
содержит референцию к
индивиду. ‘А.С. Пушкин полагал, что Ганнибал был его предком’ — истинно относительно
атрибутирующего и Пушкина (т.е. того, что атрибутирующему о нем известно), только если для
него (как и для нас) истинно, что ‘Ганнибал — это арап Петра Великого’, а не только, что —
‘Ганнибал — это знаменитый Карфагенский полководец’. При этом, даже в том случае, когда
ситуация атрибуции полагания позволяет утверждать, что атрибутирующий и его аудитория
разделяют некую общую КР относительно имени агента, этого еще может быть не достаточно,
чтобы избежать ошибки такого рода: для этого еще необходимо, чтобы можно было каким-то
образом утверждать, что и атрибутирующий, и его аудитория, разделяют с агентом одну и ту же
КР относительно соответствующего (входящего в состав В
q
) единичного термина.
Можно, вероятно, избежать такого расширения контекста полаганий, как ссылка на
слушателей, привлекая многозначную систему оценки правильности или обоснованности
атрибуции полаганий. Эта многозначность коррелирует с многозначностью, применимой в случае
оценки обоснованности полагания относительно агента, которому оно атрибутируется. И так же,
как в случае обоснованной относительно данного агента атрибуции полагания (иначе можно
сказать, в высшей степени обоснованной атрибуции, что бы ее ни обеспечивало),
предположительно, контекст полагания может быть сформулирован без ссылки на слушателей и
другие ситуативные обстоятельства, в случае обоснованного относительно данного агента
полагания в рассматриваемом контексте, предположительно, можно будет обойтись без ссылки на
атрибутирующего.
Степень обоснованности полагания, в свою очередь, можно поставить в соответствие тому, что
можно обозначить как «мотивирующая способность» полагания. Обычно наши выводы о
мотивирующей способности полагания относительно того или иного индивида в значительной
мере зависят от того, насколько мало у нас оснований считать соответствующие фрагменты
поведения данного индивида, понимаемые как возможные действия в согласии с этим полаганием,
результатами влияния каких-то других факторов на некотором контрольном множестве ситуаций.
Однако, вывод о максимальной мотивирующей способности полагания, скорее, пожалуй, должен
опираться на утверждение его (максимальной) обоснованности, нежели наоброт — во всяком
случае, когда речь идет о полаганиях, определяющих референции терминов; поскольку вряд ли
какого-нибудь простого обобщения данных наблюдения за поведением или биографических
свидетельств может быть достаточно для этого.
Пусть некто признает, что феномен Тунгусского метеорита, скорее всего, был вызван
падением на Землю крупного небесного тела, и его спрашивают ‘Феномен Тунгусского метеорита
был следствием падения на Землю крупного небесного тела?’. Такой человек, не исключено, будет
сколько возможно стараться уклониться от строго утвердительного ответа, равнозначного
твердому ‘Да!’, отвечая, например: ‘Да, я так думаю’ или ‘Скорее всего, так’, или ‘Насколько я
могу судить…’, или и т.д. С подобными оговорками метод провоцирования согласия или
несогласия может предписывать поступать одним из двух способов:
1) либо, игнорируя их, отнести ответ опрашиваемого под рубрику "согласие" или
"утвердительный ответ" и атрибутировать ему соответствующее полагание в форме согласия с
утверждением ‘q’ (где ‘q’ = ‘Феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю
крупного небесного тела’);
2) либо, относясь бережно к оговоркам опрашиваемого, атрибутировать ему другое
полагание — ‘Скорее всего, феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю
крупного небесного тела’ или ‘С большой степенью вероятности, феномен Тунгусского метеорита
был следствием падения на Землю крупного небесного тела’, или и т.д., но — с тем же смыслом
согласия с утверждением предложения ‘q*’ (где ‘q*’ = ‘Скорее всего, феномен Тунгусского
метеорита был следствием падения на Землю крупного небесного тела’ или ‘С большой степенью
вероятности, феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю крупного
небесного тела’, или и т.д.).
Во втором случае отношение опрашиваемого к ‘q’ должно, по видимому, классифицироваться
как несогласие, что в принципе может подтвердить его "окончательный" ответ на четко
сформулированный после хорошо проведенной разъяснительной работы относительно того, что
именно от него требуется, вопрос. Это может выглядеть, например, так: "Никаких оговорок: ‘да’
или ‘нет’; ты уверен или нет? q?" — "Если так ставится вопрос, то — Нет!".
Вполне очевидно, в чем такая стратегия оценки полаганий может оказаться несостоятельна:
она подталкивает к выводу ‘Такой-то не полагает, что q’, хотя фактически, на этом основании
можно заключить только, что такой-то выразил несогласие с безоговорочным утверждением ‘q’ в
такой-то ситуации. Между тем, можно пойти по пути не игнорирования различий, на которые
указывают применяемые в подобных случаях вводные конструкции, такие как упомянутые выше
(‘скорее всего’, ‘уверен, что’ и др.). Такие выражения, как ‘скорее всего’, ‘надеюсь, что так’, ‘по-
моему’ и др. характеризуются слишком высокой степенью смутности, чтобы, если располагать их
внутри того или иного атрибутируемого полагания, истинностное значение последнего было
вполне определимо. В самом деле, некто может верить, что, скорее всего, если он выпьет
купленной водки "Экстра" неизвестного ему разлива, то не отравится, и что, если он выпрыгнет со
второго этажа в глубокий сугроб, мимо которого сложно промахнуться, вследствие его размеров,
то, скорее всего, он не разобьется и не нанесет никакого вреда собственному здоровью. Но при
этом водка все-таки выпивается, а прыжок со второго этажа в сугроб совершается только в мыслях
— даже если человеку надо очень торопиться, а дверь долго открывать, потом идти через весь
двор, что сильно удлинит путь и т.д. и т.п. (и все это принимается в расчет). ‘Скорее всего’ в
первом и во втором случаях явно соответствуют разным степеням обоснованности
соответствующих полаганий относительно данного человека. С другой стороны, различия в
степени обоснованности между этими полаганиями, вероятно, можно специфицировать, если
обратить внимание на то, как много дополнительных соображений индивид должен принять в
расчет, чтобы действовать в согласии с первым полаганием (т.е. выпить водки незнакомого
разлива), и сколько — чтобы действовать в согласии со вторым (т.е. выпрыгнуть в сугроб со
второго этажа). Если, например, для того, чтобы предпринять последнее действие, индивид
должен при данных обстоятельствах (спешка, долго идти через двор и т.д.) всего лишь твердо
знать (или что-то подобное), что под сугробом не скрывается никакая железная арматура и прочие
опасные предметы, тогда, как для того, чтобы предпринять первое действие, он должен принять в
расчет большее число соображений, помимо тех, что исходно конституируют ситуацию
[52]
—
например, что в этом магазине раньше данному человеку не попадалась плохая водка, и, что водка
совсем не выглядит как поддельная и имеет все атрибуты нормального продукта, выпущенного на
легальном предприятии — то это может послужить основанием для признания за вторым
полаганием большей силы по сравнению с первым, несмотря на то, что с балкона люди прыгают
гораздо реже, чем пьют водку.
Последнее обстоятельство, возможно, обусловлено необычностью ситуаций, которые требуют
действий, подобных прыжку с балкона, т.е. можно предполагать, что определенные релевантные
полагания, учитывающие эту необычность, вызывающий характер подобного поступка или что-то
в этом роде обладают большей мотивирующей способностью в большинстве ситуаций, когда
соображения, подталкивающие выпрыгнуть с балкона могут сыграть свою роль, по сравнению с
последними. Однако, это не исключает возможности того, что относительно других обстоятельств
мотивирующая способность полаганий, подталкивающих прыгнуть с балкона, может оказаться
выше; если допустить, что эта релевантность особым обстоятельствам определяется
соответствующим полаганием, и степень его обоснованности относительно данного индивида
может быть установлена, то, так специфицировав контрольные обстоятельства для «замера»
мотивирующей способности соответствующих полаганий можно обнаружить, что она совсем не
та, какой казалась на основании ее вывода из сравнения с мотивирующей способностью
альтернативных им относительно ситуаций другого вида полаганий (в согласии с которыми
обычно прыжка с балкона не происходит). Это, однако, показывает, что, вероятно, все же
опрометчиво было бы выводить степень обоснованности полагания из каких-либо утверждений,
касающихся его мотивирующей способности, хотя бы потому, что последние сами вполне могут
оказаться зависимыми от предполагаемой степени обоснованности того или иного
дополнительного полагания, которое требуется учесть.
Если конструкции вида ‘скорее всего’, ‘видимо’ и подобные рассматривать не как элементы
самих атрибутируемых полаганий, а как показатели, пусть и весьма нечеткие, их обоснованности,
то, например, атрибутирующий индивиду полагание той или иной природы феномена Тунгусского
метеорита обычный вывод, учитывающий, в какой форме (с какой вводной конструкцией) агент
выразил свое мнение по данному поводу, может иметь такой, например, вид: ‘Такой-то в
достаточной степени (или вполне твердо, или не так, чтобы, но) уверен, что q’. Привлечение
большего числа данных разных видов (увеличение числа посылок вывода) может дать иную
«картину» значимости того или иного полагания для того или иного субъекта; поэтому
оказывается важным, если не в самом этом выводе учитывать его основания (характер данных), то,
по крайней мере — через включение в контекст указаний на атрибутирующего.
Обоснованность атрибуции полагания может зависеть от количества данных и от их
эпистемических свойств (в каких обстоятельствах производится наблюдение или фиксируется
свидетельство, насколько знаком объект наблюдения и др.). Но долгосрочное наблюдение за
хорошо знакомым индивидом в условиях эксперимента хотя и может, очевидно, дать больше
основания правильной атрибуции соответствующего полагания, по сравнению с краткосрочным
наблюдением за малознакомым индивидом или недостаточно авторитетными свидетельствами о
нем, не будет, тем не менее, обеспечивать (максимальную) обоснованность этой атрибуции, если
соответствующие эпистемические характеристики обобщаемых данных не отвечают принципу
градуирования оценочной шкалы атрибуции таким образом, что наличие их в достаточном
количестве эквивалентно значению (максимальной) обоснованности на этой шкале.
Применительно к случаю определяющих референции полаганий, интерпретированному в
терминах конвенциональности, такие эпистемические характеристики, скорее всего, должны
соответствовать определенному характеру взаимодействий между индивидами в инструктивных
ситуациях и некоторых их последствий. Соответствующее расширение контекста полагания может
принять такой, например, вид: ‘Наш друг Петя настолько-то обоснованно полагает, что Ганнибал
— это арап Петра Великого, и он (Петя) настолько-то обоснованно полагает, что А.С. Пушкин
настолько-то обоснованно полагал, что Ганнибал — его (Пушкина) предок’.
В общем виде это можно выразить как:
(А) аВ
n
(a = b) ×аВ
k
(bB
m
(Pa))
[53]
где ‘а’ и ‘b’ обозначают агентов полаганий, Р = ‘есть его предок’, а k, n и m, соответственно —
коэффициенты, соответствующие степени обоснованности полаганий; греческие буквы
обозначают предполагаемые референциальные термины (в данном случае — ‘Ганнибал’ и ‘арап
Петра Великого’), а знак ‘=’ здесь, соответственно, выражает отношение интрасубъектной
синонимии между терминами, которая может быть, согласно предположению, в высшей степени
обоснована, только если она поддержана соответствующей конвенцией (можно сказать, КР-
обоснована). Разумеется, отсюда не следует, что коэффициент может быть «сокращен» или
«вынесен за скобки» в том случае, если он, по случаю, оказывается одинаковым для всех
вовлеченных в контекст полаганий.
Здесь спецификация контекста значимости единичного термина — специальный он или нет —
предполагается реализуемой прежде всего в указании на атрибутирующего. Если коэффициент n
не принимает максимального допустимого оценочной шкалой значения, то уместно предположить,
что контекст ‘a = b’ ограничен индивидуальным полаганием атрибутирующего, т.е. что это —
лишь интрасубъектная, но не конвенциональная синонимия
[54]
. О специальном контексте
значимости a здесь, скорее всего, можно говорить только в том случае, когда коэффициент n
принимает максимальное значение. Однако, основание для приписывания ему этого значения само
может быть таким, что мы должны уже иметь возможность говорить о существовании
соответствующей конвенции и о том, что данный индивид — атрибутирующий — ее разделяет,
прежде, чем сможем заключать о значении данного коэффициента.
Если основания атрибуции таковы, что могут быть выражены как полагание с максимальным
коэффициентом, то указание на атрибутирующего, пожалуй, может быть опущено — так же, как
мы обычно опускаем (хотя отнюдь не всегда в контексте экспликациии своих оснований) такие
указания, формулируя выводы, или их компонетны, в экстенсиональном виде
[55]
.
Абстрагируясь от контекстов атрибуции полаганий вообще, где предельным расширением
контекста, очевидно, в любом случае, должно выступать указание на первое лицо, (А) можно
рассматривать как иллюстрацию, в первую очередь, атрибуции полагания, определяющего
референцию термина (обозначенного буквой a). Только при этом атрибутирующий полагание
агенту сам рассматривается как агент атрибуции полагания синонимии ‘a = b’. Максимальное
значение n при этом указывает на то, что эта синонимия — не исключительно интрасубъектная
(т.е. не определяющая референциальное значение термина относительно даже данного агента), а
определяющая в том отношении, что есть по крайней мере еще кто-то, кто разделяет с агентом
конвенцию относительно референции a. Далее, можно предположить, что этот кто-то — никто
иной, как атрибутирующий — и что, стало быть, В(a = b) — обоснованное полагание относительно
а на том основании, что атрибутирующий разделяет с агентом одну конвенцию соответствующего
вида. Это фактически может означать, что основания атрибуции полагания эквивалентны
основаниям атрибутируемого полагания; указание на атрибутирующего в этом случае легко можно
опустить. Естественно предположить, что обойтись без указания на атрибутирующего и вообще
без расширения контекста полагания за счет экспликации оснований можно тольков том случае,
когда оба полагания — атрибутируемое и атрибутирующее — имеют один и тот же коэффициент
не случайным образом — т.е. оба являются в одном и том же смысле обоснованными
полаганиями.
Применительно к интересующим нас случаям определяющих референции полаганий, это
условие, очевидно, выполнмо, если атрибутирующий разделяет ту же конвенцию относительно
референциальной значимости соответствующего термина (того, полагание, касающееся
референции которого атрибутируется), что и соответствующий агент — и, разумеется, если то, что
данное полагание ставит в соответствие термину, является определяющим его референцию
согласно этой конвенции. Это не означает, однако, что атрибуция полагания с максимальным
коэффициентом, осуществленная на каком угодно основании, сама может быть достаточным
основанием вывода о том, что атрибутирующий и агент разделяют одну КР (и соответственно, что
такая конвенция имеет место): скорее, сама атрибуция полагания с максимальным коэффициентом
может быть следствием обнаружения общности типа КР, следствием, иначе говоря, КР-
обоснованности данного полагания. Но обоснованность атрибуции полагания и обоснованность
самого этого полагания в данном случае, вероятно, будут эквивалентны — постольку, поскольку
установить, что референциальное полагание КР-обосновано, может фактически означать:
утверждать свою собственную (атрибутирующего) принадлежность к этой КР.
С другой стороны, почему надо исключать такую возможность, как знание атрибутирующим
того, что определяет, согласно некой КР, референт термина и, соответственно, может быть в
высшей степени обоснованным референциальным полаганием соответствующих индивидов,
разделяющих эту КР, не предполагающее обязательную принадлежность его к этой КР? В
некотором смысле такое предположение оправдано, в той мере, в какой естественно различать
между знанием того, что определяет референт согласно тому или иному основанию, и знанием
того, что достаточно знать для того, чтобы употреблять термин референциально, т.е. основывать
свое употребление термина на том же основании. Это различие соответствует различию между
знанием правила и следованием ему. Отдельный вопрос, можно ли знать правило, регулирующее
референцию, не принадлежа к сообществу следующих ему — здесь, пожалуй, нет нужды его
специально рассматривать, поскольку все, что нас интересует основание обычного ограничения
контекста полагания самим полаганием и его агентом. В случае, если КР-обоснованность
соответствующего полагания установлена, т.е. установлено наличие такой конвенции и что агент
полагания ее разделяет, указание на атрибутирующего может быть опущено, очевидно, в том
случае, если способ обнаружения соответствующих фактов, т.е. выполнения условий
(максимальной) обоснованности для полаганий соответствующего вида, представляет собой
общий метод. Тогда естественная ошибка, которую может совершить атрибутирующий, применяя
этот метод к конкретным случаям, если он сам не разделяет ту же КР, не будет принципиально
отличаться от других ошибок такого рода — факты могут быть установлены неверно, с
недостаточной вероятностью и т.д. Но максимальное значение коэффициента полагания во всяком
случае будет маркером того, что основанием его обоснованности относительно данного агента
является применение данного метода, независимо от субъекта его применения.
Объяснение референции, таким образом, не может быть исключительно конвенциональным.
Постольку, поскольку условием (максимальной) обоснованности полагания относительно агента
является, для определяющих референции полаганий, его КР-обоснованность, теория референции
должна включать также метод атрибуции конвенциональных свойств соответствующего вида.
Наличие этого элемента будет удовлетворять также и условию обоснованной атрибуции КР-
обоснованных полаганий. Выполнение последнего условия включает (максимально) обоснованные
утверждения 1) КР соответствующего вида и 2) принадлежности агента к этой КР. Обоснованному
утверждению КР, в свою очередь, соответствует обоснованное утверждение транслируемости
определяющих референцию термина дескриптивно-индивидуирующих элементов. Агенты
трансляции конвенционально-значимых элементов — те же, что и обоснованных полаганий
определяющих референции соответствующих терминов; транслируемость КР, следовательно,
может быть определена в терминах определенного вида взаимодействий между индивидами,
которые мы назвали инструктивными. Таким образом, обоснованные утверждения
транслируемости соответствующих дескриптивно-индивидуирующих определений (и,
соответственно, КР) уже предполагают обоснованные утверждения принадлежности агентов к
этой КР — а именно, что тот или иной индивид — либо участник формирования конвенции, либо
приобрел соответствующие знания (определяющие референцию термина полагания) правильным
образом. Обоснованность утверждения принадлежности индивида КР должна еще, очевидно,
опираться на обоснованное утверждение того, что на момент характеризации референциальной
значимости термина относительно идиолекта данного индивида в структуре его релевантных
полаганий не произошло существенных изменений, т.е., иначе говоря, что он не вступал ни в какие
инструктивные взаимодействия, результатом которых могло бы быть изменение значимости
данного термина относительно его идиолекта.
Тот факт, что разговор о семантических конвенциях интересующего нас вида, в конечном
счете, приходится вести в терминах взаимодействий между индивидами, как это следует из
перечисленных условий, сам предполагает определенное направление понимания обоснованности
зафиксированных в этих условиях утверждений — а именно, привлечение концепции
каузальности. Взаимодействия между индивидами, очевидно, не обязательно должны быть
каузальными, но именно каузальный характер инструктивных взаимодействий определенного вида
может, согласно нашему предположению, обеспечить обоснованность утверждений о
референциальной значимости терминов, как они употребляются индивидами — участниками этих
взаимодействий. Использование каузального критерия, однако, не обязательно означает возврат к
номологически и/или интенционально зависимым каузальным теориям референции; согласно
предположению, конвенционально-каузальное объяснение может быть построено без этих
дополнительных (и, тем не менее, недостаточных) подпорок, т.е. — может не быть циркулярным.
3.3 Процессуально-каузальная теория референции
3.3.1 Каузальная релевантность: синтагматическая и парадигматическая
трактовки
Существенно важно для каузального объяснения конвенциональных условий референции —
не привлекать ни в каком виде интенциональные критерии, например, в виде условий
транслируемости референциальной парадигмы: такой вариант интенционального критерия
использует, например, Г. Эванс, говоря о почтительной (deferential) интенции употреблять термин,
независимо от его семантических характеристик, так же, как некий авторитетный индивид, от
которого употребление этого термина унаследовано
[56]
. Предполагается, что конвенциональные
условия достаточны для сохранения референции, и, если так, то даже каузальная интерпретация
конвенциональной поддержки референции не должна угрожать такими последствиями для теории
референции, как зависимость от интенциональных факторов.
Если каузальность понимается как механизм трансляции индивидуирующих элементов
конвенции (если это КР) на множестве индивидов, во времени и в пространстве, то важно, чтобы
описание работы этого механизма не предполагало ссылку на интенциональные характеристики
или, скажем — нетерпимость к феноменам не единственности правильной каузальной истории
термина. О какой каузальности здесь уместно говорить?
Первый из встающих в этой связи вопросов — а каковы, собственно, relata рассматриваемого
отношения? И, соответственно, каково основание причинности? Мы употребляем термин так, а не
иначе, потому, что таков предмет — или потому, что этот термин так употреблялся ранее?
Можно помыслить обе позиции. Тогда следует признать, что каузальность в употреблениии
референциального термина может пониматься двояко:
1. парадигматически, как причинная связь между термином и референтом;
2. синтагматически, как причинная связь между предыдущим и последующим
употреблениями термина.
Как правило, в каузальных теориях референции используется синтагматическая модель.
Парадигматическая может в той или иной степени подразумеваться, но вряд ли постулироваться
эксплицитно: ее исключительное принятие в чистом виде привело бы нас к своего рода
платонистской концепции значения — или, точнее, к "натуралистической" концепции,
пропонентом которой в соответствующем диалоге Платона выступал Кратил. На первый план
здесь выступал бы критерий идеации или критерий детерминированности фактами или объектами
реальности; в таком отношении эти критерии оказывались бы коррелирующими.
Парадигматическое каузальное отношение здесь в полной мере воплощало бы требование
реалиста об отдельном факте как истинностном операторе каждой истинной пропозиции.
Вместе с тем синтагматическая и парадигматическая модели связаны между собой постольку,
поскольку связаны между собой эти два аспекта исследования языка, отражающие различие между
двумя формами существования языковых единиц — в системе языка и в тексте (речи). В
синтагматике единицы языка рассматриваются не как взаимозаменяемые, а как позиционно
упорядоченные. Если в парадигматике отношение между любыми двумя элементами есть
отношение противопоставления языковых единиц в их ассоциативных связях, то в синтагматике
это — отношение сопоставления языковых единиц в их линейных связях. Различимость единиц
имеет абсолютный характер в парадигматике и относительный — в синтагматике: в одних
позициях единицы различаются, в других — частично или полностью совпадают. При этом, в
отличие от позиционной упорядоченности формальных единиц, семантические единицы
упорядочены контекстно (понятия позиции и контекста являются ключевыми в лингвистических
теориях синтагматики).
Парадигматическая
модель
Синтагматическая
модель