Лотман Ю.М., Живов В.М., Аверинцев С.С., Панченко А.М. и др. Из истории русской культуры. Том IV (XVIII

Подождите немного. Документ загружается.

искренне верить, что до того, как явился Преобразователь, дети были в беспрекословной

власти у родителей, церковь управляла жизнью, а весь порядок жизни был

непосредственной реализацией нравоучительных проповедей.

В этом отношении показателен парадоксальный процесс, характерный для XVII в.:

именно потому, что средневековые порядки практически перестали уже быть ре-

альностью, их общественный авторитет переживал своеобразную регенерацию и в лагере

никониан, и в стане их противников — старообрядцев. Причем неуклонно возрастающие

связи с Западом парадоксально этому способствовали, поскольку процессы эти находили

созвучия в кЬнтрреформации, иезуитизме и в определенных аспектах барочной культуры.

Тем острее встал вопрос о том, на какой основе будет строиться новая, полностью

светская культура, что займет в ней в ценностном, этическом и — шире — структурном

отношении то место, которое традиционно занимала церковность? Для решения этого

вопроса в недрах традиционной культуры имелась определенная предпосылка. Одной из

особенностей русской средневековой культуры был особый авторитет Слова. Слово

совмещает в себе и разум, и речь, и одно из наименований Сына Божия, и данный им

людям закон. Как «слово» переводится и ртцдхх, и Хбуск;, и 56уца. И это не неразличение

понятий, а концентрация воедино высших сакральных и культурных ценностей. Слово

никогда не ставится в один ряд с другими искусствами: они получают авторитетность

извне, от сакральных или феодальных ценностей, Слову же авторитетность присуща

имманентно, как таковому. Суетное слово противоестественно как осквернение.

В этом смысле естественно, что когда место религиозного авторитета оказалось

вакантным, его заняло искусство Слова.

Представление о поэте как о пророке, носителе высших начал, приосененном неким

высшим авторитетом, утверждается в литературе XVIII в. очень рано. Уже Тредиа-

ковский, переводя Горация, передал divinis vatibus (что у римского автора означает

«свыше вдохновенные поэты») как «божественные прорицатели» (Шишкин 1983, 237—

238). Этим Тредиаковский слил античный идеал высокого поэта с образом библейского

пророка. И слияние это в дальнейшем оказалось устойчивым признаком и самооценки

русского писателя, и отношения к нему аудитории. Не случайно, несмотря на резкие

протесты, которые вызвала в церковной среде «Псалтырь рифмотворная» Симеона

Полоцкого, упорное обращение светских поэтов XVIII — нач. XIX вв. к опытам

переложения псалмов. Невозможно даже сравнить удельный вес, который занимают

подобные переложения во французской поэзии XVIII в., и соответствующее значение

этого жанра в русской. Стершаяся метафора классицизма — «поэзия — язык богов» —

воспринимается в русском контексте как точное свидетельство авторитетности и,

следовательно, меры ответственности поэтического слова.

Именно потому, что в секуляризованной культуре поэзия заменила собой сакральные

тексты, истинность воспринимается читателем не как факультативный признак

художественного слова, а как неотъемлемое качество поэзии: неистинное — не поэзия.

Заменив сакральные тексты, литература унаследовала их культурную функцию. Это

замещение, сложившееся в XVIII веке, сделалось вообще устойчивой чертой русской

литературы. Когда Рылеев, цитируя «Вельможу» Державина, заключал:

«О так! нет выше ничего Предназначения Поэта: Святая правда — долг его <...>

(Рылеев 1934, 171),

то для его читателей и то, что он ставит поэзию выше всех родов деятельности, и

утверждение нераздельности поэзии и правды, и, наконец, эпитет «святая» в применении

к последней представлялись скорее тривиальными, чем.удивительными. В контексте

русской поэзии это было общее место. Однако можно было бы назвать многие культуры и

эпохи, для которых слова Рылеева показались бы дикими. Вспомним, что Руссо называл

поэзию «подлым ремеслом» («не впервой соврал» (Пушкин XIII, 59) — замечал по этому

поводу Пушкин). Отнюдь не столь высокое представление о «предназначении поэта»

было распространено и в рамках западной культуры. Традиция восприятия поэта как

голярда, жонглера или интеллектуала на княжеском жаловании прошла сквозь Ренессанс

и обеспечила поэту эпохи абсолютизма (если он не был аристократом, а, как Вуа-тюр,

представлял собой допущенного в высшее общество ротюрье) не очень завидное место

штатного забавника или служащего в ранге между шутом и камердинером. Когда

Волынский награждал Тредиаковского пощечинами, то он действовал вполне как

«европеец», например, как герцог Орлеанский, находивший «забаву в том, что его

любимец барон Бло л'Эглиз запустит Вуатюру в голову тарелкой, и поощрявший своих

лакеев для потехи колоть его шпагами (см.: Талеман де Рео 1974, 161). Всего за 15 лет до

печального происшествия с Тредиаковским шевалье де Роган-Шабо приказал своим

лакеям избить палками молодого Вольтера, и они отделали его не хуже, чем солдаты

Волынского — Тредиаковского.

Одновременно в западноевропейской жизни все более давали себя знать претензии науки

— носительницы положительных знаний — занять руководящее место в новом обществе.

И Ломоносов тоже был «западником», когда называл стихи Сумарокова «бедным

рифмачеством» и противопоставлял им физику.

Тем не менее, несмотря на субъективную ориентацию послепетровской культуры на

западную культурную модель, для новой русской культуры оценка, сформулиро-

ванная позже Рылеевым, была одной из основополагающих. Требование от литературы

чего-то большего, чем литература, приписывание ей той роли, которая находится в

области нравственных ценностей, веры и совести, было закреплено Гоголем,

утверждавшим: «Скорбью ангела загорится наша поэзия и, ударивши по всем струнам,

какие ни есть в русском человеке, внесет в самые огрубелые души святыню того, чего

никакие силы и орудия не могут утвердить в человеке» (Гоголь VIII, 409). И характерно,

что те, кто спорили с Гоголем, фактически исходили из той же предпосылки о высшей

роли писателя. Например, Белинский не согласился с мыслью Гоголя о том, что

«христианским, высшим воспитаньем должен воспитаться теперь поэт» (Гоголь VIII, 408),

но одновременно исходил из того, что русская публика «<...> видит в русских писателях

своих единственных вождей, защитников и спасителей <...>» (Белинский X, 217). Толстой,

захваченный в конце жизни пафосом разоблачения искусства, сердито писал, что «<...>

Гоголь приписывает искусству несвойственное ему высокое значение <...>» (Толстой XV,

327), не замечая ори этом, что он сам как прямой ученик Гоголя видит в писателе, в

первую очередь, проповедника и ставит культурную ценность искусства в зависимость от

его моральной ценности.

Таким образом, отталкивавшаяся субъективно от древнерусской традиции и строившая

себя по образцу секуляризованной западноевропейской культуры, новая русская культура

была глубоко укоренена в предшествующую традицию и сохраняла присущую ей

структуру ценностных характеристик: место, которое было освобождено церковной

письменностью и — шире — религиозной культурой, было занято литературой светской,

которая унаследовала от своей структурной предшественницы функцию заступницы и

исповедальницы, нравственного эталона, на который равняется общество, сурового судьи

окружающей жизни, представление о писательстве как о подвижничестве. В культурах, в

которых духовная жизнь исконно

могла развиваться на чисто светской основе, подобное отношение к литературе не могло

возникнуть. Но с этим же связано и подчеркнутое отмежевание литературы, особенно в

период ее самоутверждения, от церковности, общественная функция кощунственной

поэзии и желание перечеркнуть древнерусскую традицию. Известно, что еще Белинский

колебался, считать ли началом русской литературы Кантемира или Ломоносова, но всегда

решительно утверждал, что до Петра литературы на Руси не было.

От своей предшественницы по культурной функции новая русская литература

унаследовала и очень болезненный вопрос —•••" отношение к государственной власти. В

XVIII в., в эпоху формирования новой русской культуры, вопрос этот встал с особенной

остротой.

Отношение литературы к послепетровской государственности особенно ярко выделяет

природу места, занятого ею в общем контексте культуры. Уже то, что в эпоху раз-

дробленности и политического сепаратизма князей церковь оставалась институтом,

представляющим единый организм и, наряду с такими понятиями, как Русская земля,

хранила идеал национального единства, обеспечило ей особое и независимое место в

русском феодальном мире. С XVI в. началась богатая драматическими эпизодами борьба

московских царей за полное подчинение себе церкви. Церковная реформа Петра I

завершила ее, превратив церковь в государственную канцелярию духовных дел. В новом

секуляризованном государстве церкви было отведено место пропагандиста

правительственных мероприятий, официального публициста, действующего на подданных

не средствами внешнего принуждения, единственно доступными правительству, а

внутреннего убеждения. В лице Феофана Прокоповича церковная литература получила

преобразователя, превращающего ее в светскую публицистику. Поскольку одновременно

и светская литература петровской эпохи была отчетливо публицистична, от литературы

власть ждала того же — пропаганды своей программы, сакрализации главы государства,

публицистич-

ности и панегириков. Литературное слово облекалось авторитетом государства,

сакрализовалось за счет обожествления светской власти. В петровскую эпоху различие

между превращенной в политическую публицистику церковной литературой и вещающей

от лица государства официальной светской литературой практически свелось к вопросам

жанра и стиля. Однако, сливаясь с государственной машиной и превращаясь в лишенного

самостоятельности исполнителя ее задач, церковь теряла свою культурно-общественную

функцию — функцию носителя общественной нравственности. Та же угроза возникала и

перед литературой. Угроза для литературы была тем более реальной, что в

западноевропейской культуре эпохи абсолютизма было прочно закреплено место

придворного поэта.

Борьба литературы XVIII в. за свою общественную функцию — это ее борьба за право на

общественную независимость, за то, чтобы быть голосом истины, а не отражением

мнений двора. Для Ломоносова, Тредиаковского и Сумарокова эта борьба еще будет

источником напряженных, в том числе и психологических, конфликтов. Но для Новикова

или Фонвизина это уже непреложная истина. Борьба эта будет вызывать сложные

сближения с разнообразными явлениями мировой культуры: моделями могут становиться

и горацианский идеал частного бытия, и культура оппозиционных литературных салонов,

и английская моралистическая журналистика, и — во второй половине века — мощная

освободительная мысль французского Просвещения и, особенно, гордая фигура плебея

Руссо, предпочитающего бедствия и скитания дворцам Григория Орлова. Однако то, что

борьба литературы за независимость и право быть совестью русского общества протекала

под знаком ориентации на западноевропейский культурный процесс, не отменяло того

факта, что одновременно речь шла о восстановлении нарушенного Иваном Грозным и

Петром I, но глубоко заложенного в структуре русской культуры дуализма

государственности и нравственности. Не случайна постоянная болезненность,

с которой читательская аудитория реагировала на «шинельную поэзию» в XVIII в., на

«торговое направление» в 1840-е гг. и т. п. Такие попытки воспринимались как осквернение

священной миссии литературы. Литература в России периода, о котором мы говорим, всегда

была «призванием», а не профессией. Именно непонимание этого определило неудачу такого

по сути дела способного литератора, как Булгарин. В России ремесло писателя даже для того,

чтобы быть коммерчески выгодным (а это значило привлекать читателя), требовало

конфликта с официальной точкой зрения.

Сказанное определяет отношение читателя XVIII в. к своей литературе.

2.2. О жизни, которая не умещалась

в литературу, и литературе, которая

становилась жизнью

Борьба литературы за независимость, за право иметь свой голос, даже когда этот голос

выступает в унисон с правительственной идеологией, борьба, которая, развиваясь шаг за

шагом, привела к слиянию истории литературы с историей освободительного движения

началась со стремления к литературной организации. В послепетровской России признавался

лишь один вид организованности — государственный. Искусственное создание петровских

ассамблей не означало возникновения автономных от воли самодержца и его «регулярного

государства» форм частной жизни, а, напротив, свидетельствовало о том, что и сферу частной

жизни государство берет под свой контроль. Идея организации настолько прочно связалась с

государственностью и официальностью, что всякая неофициальность неизбежно принимала

формы дезорганизации и беспорядка. Так, интимные «банкето-вания», в которых Петр искал

отдыха от «регулярности», превращались в вакханалии. Там же, где некоторая орга-

низационная структура была необходима (например, в развлечениях типа

всешутейшего собора), она оформлялась как пародия, т. е. антиорганизация. В этом

отношении сама идея неофициальной организованности таила в себе потенциальную

оппозицию государству. Как пример ранней литературной организации характерна

«ученая дружина» Феофана Прокоповича, Кантемира, Татищева и Никиты Юрьевича

Трубецкого. Это уже вполне выделившаяся и оформленная группа, готовая, по словам

Феофана Прокоповича,

<...> И пером смелим мещи порок явний на нелюбящих ученой дружини.

(Прокопович 1961, 217).

Она причисляет себя к поборникам государственности в ее идеальной, представленной

образом уже мертвого Петра I, ипостаси и явно противостоит государственности ре-

альной. В дальнейшем такая позиция станет характерной для Ломоносова. Ориентация

на идеальную государственность может проявляться и в ином: в создании мифологи-

зированного образа западной культуры, призванной служить образцом для русской.

Этот условный образ будет йтоль далек от реального Запада, сколь Петр в одах Ло-

моносова — от своего реального прообраза. ' Когда Тредиаковский в 1735—1736 г.г.

пытался превратить собрание академических переводчиков в нечто подобное

Французской академии, он, конечно, видел перед собой не правительство Анны

Иоанновны, а Ришелье или. стилизованный поэтами образ Короля-Солнца, который в

своей

<...> bonte secourable Jette enfin sur la Muse un regart favorable.

(Boileau 1740, 14).

<...> целительной доброте бросает на Музу ободряющий взгляд (фр.) — <перевод Л. И. Вольперт. —

ред.>.

Однако еще более знаменательна «Езда в остров любви». Роман Поля Талемана в

контексте французской литературы представлял собой рядовое явление прециозной

прозы. «Карта страны нежности», которую м-ль М. де Скюдери опубликовала в

первой части «Клелии», породила преци-озную метафорическую географию и

аллегорические путешествия по пространству салонной любви, а также пародии на эту

литературу («Карта королевства прециозниц» Молеврие (1659); «Карта ухаживаний»

Герэ (1663); «История нашего времени или Интриги в королевстве кокетства,

извлечено из последнего путешествия голландцев в Индию» аббата Обиньяка (1659)).

Чем же было вызвано обращение Тредиаковского к этому роману, который,

опубликованный еще в 1663 г., отнюдь не был литературной новинкою?

Трудно сказать, в какой мере Тредиаковский в Париже был причастен к жизни

литературных салонов, однако характер его французской поэзии делает такое пред-

положение вполне вероятным. Существенна, впрочем, не биографическая, а

культурная причастность. Роль салона в жизни литературы он, видимо, сумел оценить.

Вместе с тем, именно на переводе «Езды в остров любви» видно, как кардинально

меняется функция текста, если он, даже в виде простого перевода, переносится из

одного культурного кон-текста в другой. В Париже прециозный роман типа созданий

Талемана или аббата де-Пюра не представлял такого замкнутого в себе и

самодостаточного текста, какими были, например, привычные вам романы XIX в.

Роман был неотделим от жизни салона: герои его легко узнавались под условными

зашифрованными именами и не составляли тайны для читателей в «голубой гостиной»

м-м Рамбуйе. Интриги в салоне и интриги в романе переплетались и дополняли друг

друга. Альбомные стихи, стихи в альманахах и устные экспромты, ученые занятия

прециозниц, любовные страдания их поклонников, отвергнутых жестокими «учеными

женщинами», турниры остроумия — вся жизнь этого условного мира, в котором

реальность была или забыта, или полностью переименована, создавали особое культурное

пространство, и только в погружении в него жил прециозный роман. Стоило ис-чевнуть

этому миру, как порожденный им роман стал казаться скучным и однообразным,

поскольку исчезли или забылись оживлявшие его намеки и «отношения». Прециозный

роман был и порождением салона, и его литературной сублимацией.

^ Тредиаковский переносил в Петербург 1730 г. текст прециозного романа, переключая

его в культуру, не знающую, что такое литературный салон. Можно полагать, что при

этом он преследовал не только чисто литературные, но и литературно-организационные

задачи. Подобно тому, как в телефонной цепи трансляция строится таким рбразом, что в

передающем устройстве (микрофоне) колебание среды (воздуха) приводит в движение

мембрану, а в принимающем (телефоне) колебание мембраны порождает вибрацию среды,

в контексте французской культуры салон (литературная среда) порождал роман, а в

русских условиях роман был призван породить определенную культурную среду. Там быт

генерировал текст, здесь текст должен был генерировать быт (см.: Lathuiilere 1966, Adam

1949, Pure 1938).

;, Этот принцип вообще очень существенен для литера-туфы XVIII в., она становится

образцом для жизни, по романам и элегиям учатся чувствовать, по трагедиям и одам —

мыслить. Ниже мы коснемся того, как это отразилось на отношении «литература —

читатель», этом ве-дущем показателе при оценке места литературы в культуре, к

сожалению, почти не рассматриваемом историками литературы. Касаясь же опытов

создания в России салона как формы организации литературы, следует отметить, что сама

эта структура не была ни аполитичной, ни лишенной актуального содержания.

'• • Бесспорно ориентированный в литературной жизни Парижа Тредиаковский, конечно,

понимал принципиаль-

ную оппозиционность культуры салонов. Ему не могло не быть известно вошедшее в

литературную легенду требование кардинала Ришелье, чтобы маркиза Рамбуйе сообщила

ему характер разговоров, которые ведутся у нее в салоне, равно как и категорический

отказ хозяйки «голубой гостиной* это сделать. Тогда только заступничество Комба-ле,

племянницы кардинала, спасло маркизу от очень серьезных последствий (Picard 1943,

25—26). Но и в дальнейшем «салон» оставался надежным «убежищем свободы» (Picard

1943, 27). Противостояние его официально покровительствуемой и получающей

денежную поддержку Академии было очевидно (Glotz, Maire 1949, 65—121).

К тому времени, когда Тредиаковский предпринял попытку перенести в Россию дух

культуры салонов, в Париже происходил знаменательный процесс перерождения

прециозного салона в просветительский. Одновременно и отношения с Академией

вступили в новую стадию. Бели в 1670-е гг. связь Академии и двора достигла апогея (в

1672 г. Людовик XIV провозгласил себя протектором Академии и заседания ее начали

проходить в Лувре в обстановке торжественного церемониала), то в 1730-е гг. салоны и

«заговор дам» перехватили инициативу. После того как в 1727 г. г-жа Ламбер, вопреки

противодействию иезуитов, добилась избрания Монтескье в Академию, влияние салонов

стало общепризнанным. Д'Аржансон сказал, что «в Академию избирают тех, кто

представлялся г-же Ламбер и был представлен ею» (Glotz, Maire 1949, 93). В дальнейшем

такую же роль играли м-м Тансен, м-м Дю-Деффан. В 1746 г. в Академию был избран

Вольтер, затем Бюффон и Делиль. Салоны энциклопедистов одержали полную победу.

Однако победа эта далась не без борьбы. Когда в 1737 г. янсенист канцлер Д'Агессо после

речи иезуита Шарля Поре, произнесенной за год до этого, запретил во Франции печатать

романы (см.: Разумовская 1981), это было закономерным результатом многолетней

борьбы властей против салонов и «дамской культуры».

Тредиаковский, конечно, был в курсе этой борьбы

. Тем более знаменательно, что он

ориентировался на обе борющиеся тенденции: и на культуру салонов, и на академическую

традицию. Это не случайно: целью его было не включение в борьбу на чьей-либо стороне,

а перенесение в Петербург французской литературной ситуации во всей ее полноте. В

дальнейшем стремление синтезировать тенденции, выступающие в западном контексте

как непримиримые, будет характерно для русского отношения к европейской культурной

традиции в принципе (Лотман 1977, 39).

Ни Академия, ни салон не сделались в России силами, сыгравшими сколь либо

значительную роль в истории русской литературы: борьба за самостоятельность ли-

тературы пошла по совсем другим дорогам.

Новая послепетровская литература создала два контрастных этических идеала: идеал

деятельного патриотизма, выражавшийся в эпоху Петра I и Ломоносова в форме служения

государству, и идеал частной жизни, дающей личную независимость и свободу от

государственных обязательств. В духе времени один облекался в одические одежды, а

другой находил себе выражение в образах, заимствованных из Горация. Тредиаковский в

«Строфах похвальных поселянскому житию» писал:

Нельзя забывать, что книга Фонтенеля «О множестве миров», переведенная Кантемиром, также

была произведением салонной культуры. Система Коперника была изложена в форме светской

беседы с маркизой, интересующейся астрономией. Журналы отмечали, что автор придал науке

галантный характер, «освободив ее от всего дикого». А Ж.-Б. Руссо писал позже, что Фонтенель

научил светских людей научной болтовне:

Je leur enseigne a trailer gallamment Les grands sujets en style de ruelle.

(«галантно толковать о больших проблемах в стиле салонов»). Гонения на русский перевод со

стороны церкви, в первую очередь, связаны с изложением идей гелиоцентризма. Но не следует

забывать, что и «Езда в остров любви» вызвала в этих кругах раздраженную реакцию: речь шла не

только о тех или иных идеях, но и о борьбе за культурную монополию.

100

Счастлив! в мире без сует живущий, Как в златый век, да и без врагов; Плугом отчески поля

орющий, А к тому ж без всяких и долгов.

Не торопится сей в строй по барабану; Флот и море не страшат его; Ябед он не знает, ни обману;

Свой палат дом лучше для него

(Тредиаковский 1963, 192) (см.: Берков 1936, 1043-1044).

Вслед за Тредиаковским этот второй эпод Горация («Beatus ille, qui procul negotiis...»)

привлекал и Державина, и Радищева, и многих других поэтов.

Соответственно поэтическая культура могла иметь центрами государственные

учреждения или подчеркнуто частные, приватные кружки поэтов. Служба или друже-

ство поэтизировались и превращались в идеальную модель общественной связи в

зависимости от той или иной культурной ориентации данной группы. При этом отли-

чие духа дружеского кружка от парижского литературного салона было весьма

существенным. Салон строился на основе культа дамы, пропущенного через многие

последующие культурные традиции. Служение хозяйке салона и коллективное перед

ней преклонение — его закон. Это прециозное рыцарство, галантная реконструкция

средневековья, слитое с ренессансным идеалом ученой женщины, превращало

эмансипированных прециозниц в своеобразных ученых амазонок, принимающих

поклонение и дары любви, если они облечены в изящные сонеты, но предпочитающих

тонкие турниры остроумия и учености

Еще Мазарини во время заключения Пиренейского мира сказал испанскому послу дону Луису де

Харо: «Вам повезло, у вас, как и повсюду, существует лишь два сорта женщин: огромное

количество кокеток и некоторое число порядочных женщин. Одни думают лишь о том, чтобы

нравиться своим кавалерам, другие — своим мужьям, ни те, ни другие не претендуют ни на что,

кроме роскоши и тщеславия. Наши же, напротив, будь они недотроги или кокетки, молодые

101

В эпоху Просвещения в салонах заговорили о Ньютоне и английском

парламентаризме, правах человека и всеобщем голосовании. Любая общественная

теория для того, чтобы сделаться фактом культуры, должна была быть переведена на

язык дам и салонов. Даже Руссо это понял и признал.

В России XVIII в. только княгиня Дашкова с ее неукротимым честолюбием и бешеной

страстью к интригам (эта сторона ее личности, к сожалению, не нашла отражения в

богатой фактами и интересно написанной, но сбивающейся на житие биографии Л. Я.

Лозинской (Лозинская 1978)) претендовала на роль «политике-литературной дамы», со

свойственной ей сумбурностью стремясь занять одновременно несовместимые роли

официального руководителя литературы и главы оппозиционного салона

Дружеский кружок в России XVIII в. был, как правило, мужским, скрепленным узами

родства (например, державинский кружок), соседства по поместьям, полковых связей

Таким образом, объединения на базе общности ли-

или старые, дурочки или интриганки, хотят вмешиваться во все на свете. Порядочная женщина не

ляжет в постель со своим мужем, а кокетка — со своим любовником, если они в этот день не

обсудили государственных дел. Они хотят все видеть, все знать и, что еще хуже, во все

вмешиваться» (Lathuillere 1966,652).

Л. Я. Лозинская сожалеет по поводу того, что Дидро отсоветовал кн. Дашковой встречаться в

Париже с г-жой Жоффрен и женой Неккера (Лозинская 1978, 43). На самом деле Дидро знал, что

делал; он прекрасно понимал и что такое парижские салоны и их хозяйки (особенно Жоффрен,

которую Станислав Понятовский называл «дорогой маменькой», находившуюся в переписке с

Екатериной П), и какое это опасное море для прибывшей с далекого севера несколько

самовлюбленной интриганки. И, как опытный лоцман, он вел ее мимо подстерегавших

неопытного мореплавателя рифов. Так, он предостерег ее от встречи с Рюльером, автором книги о

перевороте 1762 г., видимо, ясно понимая, что несдержанный язык и безмерное самолюбие его

собеседницы могут побудить ее к заявлениям, которые, пропущенные через усиливающее эхо

парижских салонов, будут восприняты в Петербурге как интрига государственного масштаба.

Дух «дружеского общества» XVIII в. прекрасно передает «Договор братского общества»

— возможно, подлинный документ, включенный Карамзиным в автобиографическую повесть

«Рыцарь

102

тературных программ были еще редкостью. Как правило, возникал некоторый связанный

дружбой кружок вне литературы. А затем, если в нем оказывались причастные к

литературе лица, возникала творческая общность, выработка общих принципов, порой

издание журнала или сборника, коллективный характер которого часто подчеркивался

анонимностью помещаемых в нем материалов. С этим связано то, что литературные

общества И кружки, как правило, возникали в XVIII в. около тех или иных официальных

учреждений, служба в которых сближала людей: полков, кадетских корпусов, учебных

заведений. Однако только приватность, отделение от мира службы превращали эти

кружки в возможные центры развития литературы. Борьба за право на неофициальное

мнение могла захватывать и учреждения как таковые под не очень гарантированным

знаменем «свободных муз», такие, как театр или Московский университет. Именно это

объясняет, почему Московский университет стал в XVIII в. центром литературы и

культуры, а ни Петербургской академии наук, ни Российской академии это не удалось.

Возникновение первых литературных кружков (если не считать «ученой дружины» Ф.

Прокоповича, Кантемира, Татищева и Н. Ю. Трубецкого, в которой литература была

средством борьбы и пропаганды, оружием обороны, но не целью) связано с именами

Сумарокова и Хераскова. На переломе от 1750-х к 1760-м гг. независимость русской

литературы от правительства, превращение ее в са-

нашего времени»: «Мы нижеподписавшиеся клянемся честию благородных людей жить и умереть

братьями, стоять друг за друга горою во всяком случае, не жалеть ни трудов, ни денег для услуг

взаимных, поступать всегда единодушно, наблюдать общую пользу дворянства, вступаться за

притесненных и помнить Русскую пословицу: „Тот дворянин, кто за многих один"; не бояться ни

знатных, ни сильных, а только Бога и Государя; смело говорить правду Губернаторам и Воеводам;

никогда не быть их прихлебателями, и не такать против совести. А кто из нас не сдержит своей

клятвы, тому будет стыдно, и того выключить из братского общества. — Следуют восемь имен.»

(Карамзин III, 263).

103

мостоятельную общественную силу, наделенную некоторым высшим авторитетом,

сделались очевидным фактом. Это выразилось в том, что именно тогда начинаются по-

пытки правительства урегулировать свои отношения с литературой. Первоначально

они выражаются в стремлении использовать новую общественную силу в своих ин-

тересах. Новые формы отношений пытается выработать Екатерина II, усиленно

демонстрируя в 1760-х гг. свою способность идти в ногу с веком и обновить самый

дух управления страной.

В 1763 г. в Москве происходит коронация, и двор находится в древней столице.

Пышные торжества, маскарад и уличное шествие «Торжествующая Минерва», к ор-

ганизации которых привлечены Сумароков, Херасков и Волков, знаменательны как

попытка закрепить союз власти с влиятельной литературной группировкой

. Однако

все же отношения в этом случае строились по старой схеме: двор заказывает —

писатели выполняют заказ.

Значительно интереснее в .этом отношении другое начинание того же года, менее

привлекавшее внимание исследователей. В январе 1763 г. в Москве вышел первый

номер нового журнала «Невинное упражнение». В открывающем журнал «Письме к

читателю» декларировалось, что издание осуществляется неким обществом, что под-

черкивалось тем, что все материалы печатались анонимно, как бы от коллективного

лица. Редактор был выбран очень удачно с точки зрения задач этого издания. Это был

молодой литератор Ипполит Богданович — воспитанник Хераскова, связанный с

литературными и потенциально оппозиционными конституционными кругами, с

которыми Екатерина II вела в эти годы сложную игру. Однако вдохновительницей

журнала была кн. Е. Р. Дашкова, со-

Сумароков оказывал поддержку Екатерине еще в бытность ее великой княгиней и в очень

опасное для нее время демонстративно посвятил ей «Трудолюбивую пчелу» (см.: Гуковский 1936).

Отношения Екатерины II и Ломоносова были весьма натянутыми, (см.: Чернов 1935).

104

хранившая еще доверие императрицы. Новым же было, во-первых, то, что

правительство выступало в роли не заказчика, а соучастника литературы: Дашкова

публикует в журнале свои переводы так же анонимно, как и другие участники кружка,

и на равных с ними правах. Во-вторых, становясь в ряды литераторов, правительство

делало вид, что оно не только далеко от намерений навязывать писателям чуждые им

идеи и требовать сотрудничества по праву власти, но, напротив, само принимает на

себя защиту самого передового знамени — знамени независимого Просвещения.

Журнал посвящен пропаганде идей энциклопедистов. Как программная передовица,

его открывает стихотворная «Речь о равенстве состояний». Это перевод первой из

«Речей в стихах о человеке» Вольтера

. Вообще Вольтер господствовал на страницах

«Невинного упражнения». Богданович опубликовал здесь «На разрушение

Лиссабона»

, а Дашкова из номера в номер печатала переводы статей Вольтера об

эпическом стихотворстве. Однако определенное место в журнале занимали и переводы

из Гельвеция. Нападки на петиметров, сатирический уклон многих статей и

настойчиво повторяющаяся проповедь равенства показывают, что издатели не случай-

но назвали свой кружок «письменной республикой» — так именовали себя философы-

энциклопедисты в Париже.

Попытка соединить знамена литературы и власти не удалась: с отъездом двора из

Москвы журнал прекратился. Так же не удалась в 1769 году попытка Екатерины II

возглавить сатирическую журналистику, реальных плодов не дал и опыт организации

в 1783 г. «Собеседника

То, что стихотворение представляет перевод из Вольтера, не отмечалось ни в литературе о

Богдановиче, ни в богатой материалами книге П. Р. Заборова (см.: Заборов 1978).

Для оценки резонанса, вызванного публикацией перевода поэмы Вольтера, характерны надписи

на полях экземпляра «Невинных упражнений» из моей библиотеки: против наиболее острых мест

почерком XVIII в. дважды написано «каналья». Систематическое изучение читательских помет на

книгах той эпохи — актуальная задача для исследователей XVIII в.

105

любителей российского слова», на страницах которого Екатерина II выступала рядом с

Державиным, Фонвизиным, Дашковой, Херасковым и др. Как настойчивость этих

попыток, так и их неудача в равной мере свидетельствуют о том, что литература XVIII

в. успешно завоевала себе место, обеспечивающее ей особую роль в системе на-

циональной культуры.

Петровская эпоха мотивировала необходимость государственной монополии в области

культуры тем, что только централизованная власть является орудием общей пользы,

личное же существование, равно как и всякая частная инициатива, могут служить

лишь эгоизму отдельного человека. Последняя треть XVIII в. характеризуется

стремлением к внеправительственной общественной деятельности. Почин в этой

области принадлежит Н. И. Новикову. В основе его многолетних трудов лежало

противопоставление, бездеятельности (или эгоистически-вредной деятельности,

всяческого «лихоимства») государственного аппарата — общественной пользе,

которая родится от совокупных усилий частных лиц. Поприще этих усилий неуклонно

расширялось: чисто литературная сфера сатиры сменилась общекультурной

деятельностью издателя, а общественные усилия в области практической филантропии

в период борьбы с голодом уже означали прямую подмену функций власти. Не

случайно именно это явилось непосредственной причиной обрушившихся на

Новикова репрессий. Показательно, что ранняя отставка и отказ от службы в

особенности вызвали раздражение Екатерины II, прибегнувшей в этом случае к

традиционному обвинению в эгоизме: «Можно сказать, что нигде не служил, и в

отставку, пошел молодой человек <...> следственно, не исполнил долгу служением ни

государю, ни государству» (цит. по: Новиков 1951, 606).

Державин парадоксально перевернул ситуацию: самую возможность одической поэзии

он обусловил тем, что царица — частное лицо, человек, а не воплощенный принцип.

Державин отменил антитезу государственного и

106

приватного тем, что полностью подчинил положительную сферу первого второму.

Наконец, для Карамзина — ученика Новикова — позиция неслужащего поэта

становится позой, не лишенной бравады:

<...> чины возненавидя,

Вложил свой меч в ножны («Россия, торжествуй, — Сказал я, — без меня!»)... и, вместо острой

шпаги, Взял в руки лист бумаги, Чернильницу с пером, Чтоб быть писателем <...>

(Карамзин 1966, 170).

Старая тема «приватной жизни» наполнилась новым содержанием: на уровне

житейской практики она означала превращение литературного труда в профессию, на

уровне идеологии сближалась с идеями человеческого достоинства, внеслужебной и

внесословной ценности личности, т. е. с идеями Просвещения. Чиновнику противо-

поставлялся человек. Причем чиновник объявлялся носителем эгоистического начала,

а понятие человек наполнялось гражданским пафосом. Шкала ценностей изменилась:

человеческое сделалось предметом высокой поэзии, а государственное переместилось

в сатиру на злых вельмож, инвективу против тиранов или пародийную оду.

2.3. Литература и читатель: жизнь по книге

Оценка роли литературы невозможна без изучения отношения к ней читателя.

Внешний аспект этой проблемы характеризуется быстрым количественным ростом.

Приобретает определенность и понятие «читатель».

В первоначальном варианте еще более резко: «Минерва, торжествуй...», что прямо

противопоставляло литературу службе «Минерве», т. е. Екатерине II (Карамзин 1966, 391—392).

107

В 1802 г. в статье «О книжной торговле и любви ко чтению в России» Карамзин писал:

«За 25 лет перед сим были в Москве две книжныя лавки, который не продавали в год ни

на 10 тысяч рублей. Теперь их 20, и все вместе выручают оне ежегодно около 200,000

рублей. Сколько же в России прибавилось любителей чтения?» (Карамзин III, 545).

По подсчетам В. В. Сиповского, если в 1725—1732 гг. беллетристических сочинений,

изданных отдельными книгами, выходило в год одно-два (а в 1726, 1728, 1729, 1731 и

1732 гг. — вообще ни одного названия), то в 1786—1796 гг. число их колебалось от 100 до

248 в год (при Павле I, в силу цензурных трудностей, число годовых изданий этого типа

упало до 56—96) (см. Сипов-ский, 40—41)

О количественном росте читателей говорит и подсчет тиражей. Однако здесь надо иметь в

виду, что в первой половине XVIII в. тираж рассматривался не как коммерческий, а как

престижный элемент. Это приводило к явно завышенным тиражам. Петровские

«Ведомости» так и пролежали нераспроданными в подвалах Академии наук, Сумароков

осаждал Академию просьбами о новых и новых изданиях своих сочинений, не считаясь ни

со своими затратами, ни с тем, что предшествующие издания не были распроданы. Однако

это было не графоманство в стиле Хвостова, а принципиальная ориентация на идеальную

ситуацию: писатель ориентировался не на коммерческий спрос, а на культурную задачу.

Тираж учитывает, сколько читателей должно быть, а не их реальное количество. Это

исключительно характерно для психологической характеристики литературной ситуации

XVTII в.: писатель не следует за культурной ситуацией, а активно создает ее. Он исходит

из необходимости создавать не только тексты, но и читателей этих текстов, и культуру,

для которой эти тексты будут органичны. Связь литературных задач с

Даже если допустить известную неточность этих цифр, в целом они показательны.

108

культурно-просветительными и культуростроительными представляется настолько

естественной, что всякая попытка извлечь из произведения частную выгоду для автора

рассматривается как унизительная и в сознании людей XVIII в. выводит данный текст из

пределов литературы. Такой подход допускается для переводов и низового массового

романа, но исключен для «высокой» литературы.

Именно по этой линии, не менее ощутимо, чем в сфере жанра или стиля, происходит

деление на «высокую» и «низкую» литературу. Последняя ориентируется на реального

читателя и выполняет его заказ. Характерно, что уже к 1770-м гг. как «низкие» будут

оцениваться не только лубочные романы или пользующиеся спросом сочинения Матвея

Комарова, но и подносные оды «шинельных» поэтов. Жанровое различие отступит на

второй план перед фактом ориентации на спрос. Именно заказной и продажный характер

оды приведет к ее литературной дискредитации:

К тому ж, у древних цель была, у нас другая: Гораций, например, восторгом грудь питая, Чего

Лотман Ю.М., Живов В.М., Аверинцев С.С., Панченко А.М. и др. Из истории русской культуры. Том IV (XVIII - начало XIX века)

Подождите немного. Документ загружается.