Марченя П.П., Разин С.Ю. и др. (ред.) Народ и власть в российской смуте. Вып. 1
Подождите немного. Документ загружается.
191
Голландец И. Масса, хорошо осведомленный о состоянии
дел в Московском государстве того времени, заметил, что в
течение короткого времени Филарет произвел серьезные
перестановки в руководстве московских приказов.
Голландец писал, что «во всех ведомствах переменены
штаты и смещены служащие, но все к лучшему; все сделано
по приказанию самого родителя царского, но все
заранее
уже было назначено и определено». С. Ф. Платонов, однако,
к этим словам Массы отнесся скептически, указав, что смена
администрации в главнейших приказах произошла еще до
возвращения Филарета в Москву. Исследователь писал, что
«указанные перемены в высшем административном штате
могли казаться очень существенными, но они были
случайны и совершились почти
все до приезда Филарета»
7
.
Рассмотрение кадровой политики периода правления
Филарета Никитича, однако, позволяют согласиться
с мнением Массы: за относительно короткий период
времени состав руководства приказов обновился более чем
наполовину. Однако в условиях преодоления кризиса
утверждавшаяся царская династия могла позволить себе
подобного рода кадровую активность.
Кадровые перемены, имевшие место перед Смутой
и вскоре после ее
завершения, вполне сопоставимы
с аналогичными процессами, протекавшими в самый разгар
гражданской войны, при царе Василии Шуйском и в период
«междуцарствия» (когда дьяческие штаты обновлялись
также приблизительно на 40% в сравнении с
предшествующими этапами). Относительно небольшие
перемены в персональном составе московского дьячества,
вопреки распространенному мнению, имели место при
Лжедмитрии I. Версия о значительных
переменах в составе
приказного руководства базируется на высказывании все
того же И. Массы, сообщавшего, что «Все прежние
чиновники, как то: дьяки, подьячие, конюшие, ключники,
стольники, повара и слуги были удалены и замещены теми,
коим царь более доверял»
8
. По всей видимости, речь здесь
идет лишь о переменах в штате дворцового ведомства, а не в
192
приказной системе в целом. Лжедмитрий, напротив,
старался привлекать на службу опытных дьяков,
находившихся «не у дел» или пребывавших в опале при его
предшественнике, Борисе Годунове. Новые дьяки,
получившие пожалования в чин при самозванце,
в значительной степени были опытными приказными
деятелями, успевшими продолжительное время прослужить
в центральных властных органах подьячими. Тонкость
кадровой
политики Лжедмитрия состояла в том, что привлекая
на службу минимум новых лиц, он перераспределял между
дьяками посты так, чтобы большинство из них имели
основания быть довольными новым монархом.
Не произошло серьезных кадровых перестановок и в
первые годы царствования Михаила Федоровича,
обновившего состав руководства центральных органов
власти не более чем на 20%.
Первый царь новой династии в
целом следовал провозглашенному его правительством
принципу «политической амнистии», и в его приказах дьяки,
служившие ранее Борису Годунову и Василию Шуйскому,
соседствовали с «чиновниками», чья карьера была запятнана
службой Лжедмитрию II и даже польскому королевичу
Владиславу. Русские посланники, отправленные в империю
Габсбургов в июне 1613 г., заявили на переговорах
с
императором: «А которая была в Росийском государстве до
него, государя [Михаила Федоровича. — Д. Л.], смута, и
рознь, и в людех скорбь, того в радости забыл, кабы ничего
не бывало»
9
. И эти слова вполне соответствовали реалиям.
В целом, штат приказных дьяков начала XVII в. был
достаточно стабилен; в приказах эпохи Смуты можно
констатировать высокий уровень преемственности кадров.
Обобщение сведений о дьяках московских приказов
начала XVII в. позволило составить просопографический
портрет этой социальной группы. Московское дьячество
начала XVII столетия было неразрывно связано со
служилым
сословием не только приобретаемым статусом, но
и самим социальным происхождением. Основным
источником рекрутирования кадров на приказную службу
193
было провинциальное дворянство (практически из всех
уездов центральной России). Лишь небольшая часть дьяков
эпохи Смуты (около 10%) происходила из неслужилого
сословия (преимущественно — из купечества). Попытка
польских оккупационных властей ввести в состав
московской администрации значительное число торговых
людей воспринималась в Москве как посягательство на
устои и традиции державы. По словам русских дипломатов,
поляки
«во всех приказех учинили худых людей
шишиморов, тому недостойных…, а прежних есте
приказных людей… всех изо всех приказов изринули»
10
.
Обычным началом карьеры приказного человека
была служба подьячим. По моим подсчетам, не менее 2/3
дьяков эпохи Смуты должны были пройти этот служебный
этап, который мог быть очень продолжительным — до
40 лет. При этом принадлежность к служилому сословию не
лишала приказного человека необходимости служить
подьячим и не сокращала срока этой службы. Напротив,
возможностью
стать дьяками без прохождения службы
в подьячих, как правило, пользовались представители
купечества. Длительной была обыкновенно и служба
в дьяках, которая могла продолжаться более 30 лет. Учитывая
суммарный срок службы в подьячих и дьяках (иногда — до
полувека), можно сказать, что приказной службе служилый
человек отдавал всю свою активную жизнь.
Значительная часть дьяков
начала XVII в.
располагала поместными и вотчинными владениями,
сосредоточенными в европейской части страны. Если
поместный оклад дьяка часто был номинальным и не
соответствовал реальным размерам земельных владений
(которые были значительно меньше), то денежный оклад
ставил его намного выше бывших товарищей по городовой
корпорации. Служба в приказе открывала для служилого
человека перспективу
карьерного роста. Для приказного
дьяка была открыта дорога в Государеву думу через
получение чина думного дьяка.
194
Необходимо отметить также, что в условиях
«междуцарствия», когда Смутное время достигло своей
кульминации, московские дьяки в большинстве оказались на
стороне национально-освободительного движения, перейдя
из оккупированной Москвы в лагеря Ополчений.
Патриотический настрой жившего четыре века назад
«чиновничества» в немалой степени способствовал
быстрому восстановлению административных структур.
Традиционная система приказов полностью регенерировала
в исходном виде вскоре после освобождения столицы, еще
до приезда в Москву новоизбранного царя Михаила
Федоровича.
В числе причин, которые заставляли московских
дьяков переходить на сторону Ополчения, помимо
патриотических чувств, может быть названа боязнь потерять
свои земельные владения. Известно, что лидеры I Ополчения
приняли решение о конфискации поместий у служилых
людей,
продолжавших служить интересам поляков. При
этом был назначен крайний срок явки в подмосковный
лагерь — 25 мая 1611 г.
11
Подобного рода угрозы не
остались пустым звуком. Известно, что у думного дьяка
Василия Янова, оставшегося верным королевичу
Владиславу, поместье было отобрано
12
. По той или иной
причине, дьяки и подьячие московских приказов
в большинстве перешли на сторону Ополчения.
Характерными являются слова остававшегося на службе
в Москве дьяка М. Тюхина. В июне 1611 г. он сообщал
о невозможности работать, поскольку «в Дворцовом приказе
ныне стоят польские и литовские люди, а подьячие все
в воровских
полкех»
13
.
Суммируя изложенное, можно остановиться на
следующих принципиальных моментах. Преодолению
Смутного времени начала XVII в. способствовала прочность
государственных структур Московского царства,
сложившихся в течение предшествующего столетия в череде
периодов террора и реформ. Дополнительную устойчивость
государственной системе страны придавала грамотная
195
кадровая политика высшего руководства страны,
предпочитавшего пользоваться услугами опытных,
проверенных «ветеранов чиновного дела» вместо
насаждения в управленческих структурах своих креатур, не
могущих своей сомнительной преданностью
компенсировать недостаток профессионализма. Приказные
люди, в свою очередь, «отвечали государству взаимностью»,
выступая в условиях Смуты на стороне патриотических сил
(пусть даже их выбор был зачастую
сугубо прагматичен).
Библиография
1
На протяжении долгого времени в отечественной
исторической науке господствовало представление о том, что
обозначение событий российской истории начала XVII в. термином
«Смута» было порождением «дворянско-буржуазной
историографии», а сам оборот «Смутное время» якобы был изобретен
лишь в середине XVII в. бежавшим из России в Швецию подьячим
Григорием Котошихиным. Однако анализ
документов начала XVII в.
позволяет опровергнуть это мнение, поскольку слова «Смута» и
«Смутное время» (наряду с оборотами «московская разруха»,
«литовское разоренье», «безгосударное время») активно
использовались современниками и участниками потрясений
четырехсотлетней давности (подробнее см.: Лисейцев Д. В. Смутное
время: происхождение, содержание и хронологические рамки
понятия // Сборник Русского исторического общества. —
Т. 8 (156). — М., 2003. —
С. 318—328.
2
Павлов-Сильванский Н. П. Государевы служилые
люди. — М., 2000. — С. 131.
3
Платонов С. Ф. Москва и Запад в XVI—XVII веках.
Борис Годунов. — М., 1999. — С. 63.
4
Первые сомнения в правомочности трактовки Смуты как
периода полного упадка российской государственности возникли у
автора этой статьи в процессе работы над монографией по истории
внешнеполитического ведомства Московской Руси (Посольского
приказа) в начале XVII в. (См.: Лисейцев Д. В. Посольский приказ
в эпоху Смуты. — М., 2003).
196
5
Подробное обоснование высказанных тезисов
содержится в работах автора: Лисейцев Д.В. Эволюция приказной
системы Московского государства в эпоху Смуты. //
Отечественная история. — № 1. — 2006. — С. 3–15; Его же.
Приказная система Московского государства в эпоху Смуты. —
М., Тула, 2009.
6
Временник Ивана Тимофеева. — СПб., 2004. — С. 244—245.
7
Платонов С. Ф. Московское правительство при первых
Романовых // Платонов С.Ф. Статьи по русской истории (1883—
1912 гг.). — СПб., 1912. — С. 389—391.
8
Масса И. Краткое известие о начале и происхождении
современных войн и смут в Московии, случившихся до 1610 года
за короткое время правления нескольких государей // О начале
войн и смут в Московии. — М., 1997. — С. 95.
9
Российский государственный архив древних актов
(далее — РГАДА). Ф. 32. «Сношения России с Австрией
и Германской империей». Оп. 1. Д. 1. (1613 г.). Л. 52.
10
РГАДА. Ф. 79. «Сношения России с Польшей». Оп. 1.
Кн. 30. Л. 133 об. — 134 об., 187 об.
11
Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые
d Смутное время. — СПб., 2005. — Приложение. — С. 224.
12
Акты служилых землевладельцев XV — начала XVII в.
Сборник документов. — Т. III. — М., 2002. — № 70. — С. 55.
13
Сухотин Л. М. Земельные пожалования в Московском
государстве при царе Владиславе. 1610—1611 гг. // Смутное время
Московского государства, 1604—1613 гг. Материалы, изданные
Императорским обществом истории и древностей российских при
Московском университете. — Вып. 8. — М., 1911. — С. 67.
197
П. П. Марченя
ВЛАСТЬ И НАРОД: УТОПИЯ И ИСТОРИЯ,
ИЛИ ЕЩЕ РАЗ О СМЫСЛЕ
«РУССКОГО БУНТА»
Как правило, очередные серьезные модернизационные
шаги в России связаны с ситуацией системного кризиса
страны, смутой, революцией, войной. Но верно и обратное:
сами непродуманные попытки системных преобразований со
стороны власти, не обеспечившей понимание и
поддержку
собственного народа, провоцируют и продуцируют очередную
российскую смуту.
Неудачные попытки каких-либо коренных реформ
в российском обществе выступавшая реформатором власть
часто оправдывает недостаточностью «спокойного»
времени: «Вот дали бы еще двадцать (десять, тридцать…)
лет, и вот тогда бы…». Но разве действия власти не должны
быть своевременными, адекватными конкретному
историческому времени, ответственными
за здесь и сейчас?
Еще чаще, чем на нехватку подходящего времени,
реформаторы-неудачники сетуют на неподходящий,
«неправильный» народ, практически мешающий успеху
теоретически «правильной» деятельности власти: «Вот дали
бы не этот, а другой (более соответствующий
представлениям и планам этой власти) народ, и вот тогда
бы…». Но разве не является главным условием
власти
ответственность за свой народ? А свой народ, как
и родителей, — не выбирают. Чего нельзя сказать
о власти. Политическая власть, воспринимаемая народом
как «не своя», не имеет исторического будущего. Во всяком
случае, с этим народом.
В огромном и сложноорганизованном имперском
организме России массовый народный негативизм против
такой — чуждой («самозваной») власти
— напоминает
стихийную иммунную реакцию социального целого.
И именно этот, болезненный и многофакторный, процесс
198
отторжения чужеродных элементов («временщиков»
и «самозванцев») — до восстановления собственных
культурных смыслов и исторических взаимосвязей
(возвращения легитимной — «родной» — власти,
воссоединения «прерванной связи времен») — традиционно
именуется в России «Смутой».
Левые и правые, русисты и россиеведы, русофобы
и русофилы, — все, кто пристально и пристрастно
интересуется российской историей, — неслучайно сходятся
в одном: именно осмысление
взаимоотношений в паре
«Власть — Народ» является ключевым для понимания
прошлого, настоящего и будущего России и преодоления
периодически сотрясающих ее основы смут.
И если сами смуты — по природе своей процессы
преимущественно массовые, то осознание уроков смутных
времен — задача элит. Элитарные споры об этих уроках
неизбежно обостряются в ситуациях кризиса, когда
российскому
обществу в очередной раз необходимо
определиться с историческим выбором. Но если ценность
вопроса: «Каким должен быть народ России?» — весьма
сомнительна, то дискуссии на тему: «Какой должна быть
власть в России?» — неизменно актуальны и злободневны
на всякий день.
Однако еще более важным представляется ответ на
вопрос: «Какой она — Власть России — НЕ должна
быть?». Возможно, в нем и заключается главный урок смут
как неоднократно адресованное отечественным элитам
назидание (карательный «месседж») российской истории.
Ведь, по меткой формулировке еще В. О. Ключевского,
история не учительница, а надзирательница: она не учит,
а наказывает за незнание уроков.
Кажущаяся неразрешимой загадка амбивалентного
поведения народа в российской смуте, часто
изображаемой
в виде инфернальной череды бунтов (некого системного
«супербунта»), может быть объяснена не эпилептоидностью
и психопатологичностью «Homo rossicus’a», а исторической
функциональностью бунта в имперской системе
199
взаимодействия власти и общества. Народ — величина
потенциально огромная — по модулю, а ее знаковый
вектор — зависит от власти.
Бунт — не просто выплескивание негативной энергии,
спровоцированное неадекватными действиями власти, но
механизм самозащиты, отторжения власти «чужой»
и возвращения власти «своей». Логика русского
(действительно беспощадного, но отнюдь не бессмысленного)
бунта реализуется в народном движении
от власти к
Власти — от ее дисфункции к ее эвфункции (в терминах
социологического функционализма) или от империи
к Империи (в терминах макро- и метаистории).
Власть в Империи призвана служить в первую очередь
не инструментом согласовывания частных интересов,
а выразителем коллективной воли и миссии народа (народов),
демиургом ее целеполагания в истории
человечества. Она дает
и обществу, и индивиду социальный смысл жизни как
Служения, позволяет преодолеть экзистенциальный трагизм
«заброшенности» одинокого человека в космос мировой
истории, подняться над бессмыслицей бесконечной
индивидуальной борьбы «конечного», смертного человека,
ощутить причастность надындивидуальной целостности, найти
надежную опору, находящуюся вне времени — тем более, вне
всяких смутных времен.
В этом
смысле Империя есть, конечно, утопия. Но
это работающая, и как показывает история, эффективно
работающая утопия
1
. Однако в самом существе империи уже
заложен изначальный антагонизм между утопическим
стремлением к воплощению идеальных ценностей
и невозможностью их совершенной реализации на практике,
в ценностях конкретно-исторических. В этом взрывоопасном
взаимопроникновении утопии и истории кроются
и причины устойчивости империй, и причины циклически
повторяющихся имперских кризисов — смут. В таком
контексте, историческая
функциональность смуты как раз
и заключается в восстановлении баланса между Утопией
и Историей в жизни Империи и сознании ее жителей.
200
Таким образом, Смутные времена в имперской
истории являются периодами своеобразной «переоценки
ценностей», связанной с обновлением базового комплекса
идеологем (восстановлением соразмерности соотношения
между сакральными сверхзадачами и реальными земными
ценностями, между метафизическим смыслом Империи и
его официальным выражением) и воссоединением живой
психологической связи между Народом и Властью
(возрождением самосознания имперского общества как
целостного субъекта истории, возвращением утраченной
цельности переживания жизни как служения).
Другими словами, Смута начинается с идеологического
банкротства государства и психологического отчуждения
народных масс от властной элиты, утратившей в их сознании
имперско-историческую легитимность, и заканчивается
с приходом к власти политической силы, идеологически
и психологически адекватной массам, изоморфной Имперской
традиции.
«Имперскость
» («Державность») России предполагает
наличие особой формы единения власти и народа. Народ
выступает не только строителем Державы, но и является ее
цивилизационным фундаментом, хранителем базового
минимума державных ценностей. Власть не только реагирует
на новые вызовы времени, но и обеспечивает историческую
преемственность Державы, согласовывая относительность
инновационных действий с безусловностью непрерывности
нормативно-ценностного
единства со своим народом.
В рамках такой модели, народные массы
обеспечивают историческую статику функционирования
Державы, а властные элиты — динамику.
Державный формат России объективно предполагает
наличие (и периодическое воспроизводство) целого комплекса
специфических качеств российской власти, которые служат для
народа своеобразными индикаторами ее внеюридической
легитимности, социокультурной преемственности,
идентификации в массовом сознании как «
своей» —
и демаркации «чужой»: