Панченко А.М., Живов В.М., Николаев С.И., Плюханова М.Б. и др. Из истории русской культуры. Том III (XVII

Подождите немного. Документ загружается.

232 Глава четвертая

состоялась за шесть с половиной лет до указа: Петр начал

собирать редкости еще в первое свое путешествие по Европе,

и государево к ним пристрастие сделалось широко известным.

Традиционалисты его не одобряли.

Дело в том, что монстров по старинной привычке (и пра-

вославной, и католической) считали сатанинским отродьем.

Указ учитывает эту традицию и стремится ее опровергнуть,

приводя аргументы богословского и медицинского свойства и

просто взывая к здравому смыслу: только невежды могут по-

лагать, что «уроды родятся от действа дьявольского»; творец

всей твари — Бог, а не дьявол; уродство — это физиологиче-

ская аномалия.

Эти рассуждения для многих были гласом вопиющего в

пустыне, и на первых порах Кунсткамера была «пустын-

ным» музеем, в котором монстров было больше, чем «нор-

мальных» посетителей. Людям древнерусского воспитания

уроды казались «страшилищами». Поэтому Петр отверг пред-

ложение генерал-прокурора Сената С.П. Ягужинского, кото-

рый советовал назначить плату за посещение Кунсткамеры.

Петр не только сделал музей бесплатным, но и выделил

деньги для угощения тех, кто сумеет преодолеть страх перед

«страшилищами». Шумахеру отпускалось на это четыреста

рублей в год. Угощения посетителей Кунсткамеры продол-

жались и в царствования Екатерины I и Анны Иоанновны.

Так реформатор приучал традиционную аудиторию к новиз-

не, к раритетам, к небывалым вещам.

Итак, при Петре производство вещей потеснило произ-

водство слов. В известном смысле это означало упадок лите-

ратуры. Естественным было ухудшение стиля, макаронизм,

изобилие варваризмов. Все это связано с необходимостью на-

зывать все новые и новые вещи. Но апофеоз вещи и борьба

со словесным этикетом связаны с упразднением многих за-

претов как в бытовом поведении, так и в искусстве. Апофеоз

вещи имеет прямую связь со свободой сюжетной конструк-

ции. Это был продуктивный феномен, поскольку он позво-

лял культуре осваивать новые, прежде заповедные области.

О ТОПИКЕ КУЛЬТУРЫ

(вместо заключения)

Описанная в предшествующих главах ситуация — это

ситуация культурного переворота. В эпохи скачков старина

и новизна демонстрируют взаимную враждебность и настаи-

вают на несовместимости. Иногда победители доходят до

крайностей, как те христиане, которые сожгли Александрий-

скую библиотеку или уничтожили письменность майя. В

других случаях имеет место забвение (именно об этом сокру-

шался Никита Добрынин: «На всех забвение пришло» — Ру-

мянцев, 1916, прил., с. 226). Но ставить на него опасно не

только для выморочной, но и для молодой культуры: новиз-

на перестает быть новизной и тоже подвергается забвению.

Как сказал Симеон Полоцкий,

Слава яко ветр скоро прелетает,

яко дым, в гору идущь, исчезает.

(Русская силлабическая поэзия, 1970, с. 152)

Ему и его ученикам силлабические стихи казались му-

зыкой. Для Симеона его вирши — «гусль доброгласная <...>

усердием уструненная, бряцалом пера биенная» (Симеон

Полоцкий, 1953, с. 108). Слово carmen он переводил как

«рифм» (т.е. ритм), стихи, вирши — и песнь

. Карион Исто-

мин предлагал царевне Софье читать его сочинения как

партитуру:

Ср. жанровое обозначение «приветства» по случаю второй

женитьбы царя Алексея (ГПБ, F. XVII.83, л. 103). По-латыни автор

дает дихотомическую формулу «oratio vel carmen», т.е. «речь или

стихи-песнъ». Дихотомия естественна, ибо «приветство» принадле-

жит к разряду «сильвий», которые рассматривались и в риториках,

и в поэтиках. В данном случае это эпиталама, carmen thalami,

или carmen nuptiale (см.: Михаловская, 1974, с. 70, 79-80, 100,

131, 171).

234 Вместо заключения

Изволи милость сотворити мнейшу

рабу вашему монаху худейшу, Не

положите своего ми гневу,

послушающе немаго напеву.

(Браиловский, 1902, с. 431)

Полвека спустя Кантемир, тоже силлабик, нашел такое

сравнение для поэтов-предшественников, которые «песнь

пели»:

Как немазанны двери скрипели

Ветчиною.

(Кантемир, 1956, с. 261)

Для Кантемира силлабики первых поколений — такая

же «старина», как протопоп Аввакум, «самая безмозгая,

буйная и упрямая голова» (это сказано в «изъяснениях» к

сатире IX — Кантемир, 1956, с. 188). Всем суждено кануть в

Лету, потому что забвение Кантемир считал неким прави-

лом петровской и послепетровской культуры с ее установкой

на обязательную новизну. Этому правилу поэт подчинял и

свои стихи:

Когда уж иссаленным время ваше пройдет,

Под пылью, мольям на корм кинуты, забыты

Гнусно лежать станете, в один сверток свиты

Иль с Бовою, иль с Ершом; и наконец дойдет

(Буде пророчества дух служит мне хоть мало)

Вам рок обвертеть собой иль икру, иль сало,

Узнаете вы тогда, что поздно уж сети Боится

рыбка, когда в сеть уж попалась...

(Кантемир, 1956, с. 217)

Таков просветительский взгляд: всякое новое поколение

просвещеннее ушедшего — и, следовательно, его творчество

лучше. Но это явное упрощение. Между цивилизацией и ис-

кусством нельзя ставить знак равенства. У них разные судь-

бы. Цивилизация стареет, искусство же (если это подлинное

искусство) — никогда. «История культуры есть не только ис-

тория изменений, но и история накопления ценг остей, остаю-

щихся живыми и действенными элементами культуры в по-

следующем развитии» (Лихачев, 1973а). Соответственно эпохи

забвения сменяются эпохами воскрешения. Уже в XVIII в.

О топике культуры 235

стали «воскрешать» древнерусское искусство, и этот процесс

продолжается до сих пор. Он охватил Аввакума и Симеона

Полоцкого, «Бову» и «Ерша Ершовича», средневековую мо-

нодию и партесное пение, иконопись и «неподобную» живо-

пись Симона Ушакова. Культура — это единый процесс, все

отрезки которого равноправны.

На чем покоится единство культуры? В чем воплощается?

Культура располагает запасом устойчивых форм, которые

актуальны на всем ее протяжении. Эта тема основательнее

всего разработана на материале сюжетов и мотивов (см.: Ту-

бах, 1969). Но один и тот же сюжет в разных эстетических

системах обретает специфический культурный смысл. Возь-

мем для примера некую религиозную легенду, отразившуюся

в прозе Льва Толстого и протопопа Аввакума, — у первого в

«Отце Сергии», у второго в «Житии».

В повести Толстого есть три идеологически и художест-

венно маркированные сюжетные вехи. Во всех этих эпизодах

наряду с героем участвует женщина: сначала Мэри, потом

«разводная жена, красавица, богачка и чудачка» Маковки-на,

наконец — слабоумная купеческая дочка. Центральный —

эпизод приурочен к масленице, когда Маковкина на пари

пытается соблазнить затворника Сергия и когда Сергий, чтобы

справиться с вожделением, отрубает себе палец. Тот же мотив

находим у Аввакума.

«Егда еще был в попех, — вспоминает он о своих моло-

дых годах, — прииде ко мне исповедатися девица, многими

грехми обремененна, блудному делу <...> повинна <...> Аз же,

треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блуд-

ным, и горько мне бысть в той час: зажег три свещи и при-

лепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и дер-

жал, дондеже во мне угасло злое разжение» (Житие прото-

попа Аввакума, 1960, с. 60). Этот жест, всем памятный по

рассказу о Муции Сцеволе, в сходной ситуации описан в

«Слове о черноризце», вошедшем в Пролог (под 27 декабря)

(Пролог..., 1886, л. 146—147) и в другие учительные книги,

с которыми понаслышке или воочию был знаком буквально

каждый православный житель Древней Руси. Содержание

«Слова» таково.

Блудница, побившись об заклад с веселой компанией, от-

правилась в пустыню соблазнять отшельника (кстати говоря,

236 Вместо заключения

древнерусская «пустыня» — это вовсе не обязательно жаркое

и безводное место; как правило, это дремучий лес: «С града

гряду во пустыню, Любя зело в ней густыню»)

. Плача, она

сказала, что заблудилась. Отшельник пустил ее во двор, а сам

затворился в келье. «Окаянная возопи: "Отче, зверие мя сне-

дают!" Он же <...> отверз двери и введе ю внутрь», и тотчас

началась в нем «брань вражия». «И востав, возже светилник

и, разжизаем бысть похотию, глаголаше, яко "творящи та-

ковая в муку имут итти; искушю убо себе зде, аще могу по-

нести огнь вечный". И положи перст свой на светилнице и

созже, и не учюяша горяща за преумножение разженил плоти.

И тако творя до вечера и до света, сожже персты своя».

В Прологе, у Аввакума и у Толстого телеологический сю-

жет использован в одинаковых дидактических целях. Одна-

ко разница есть, и весьма существенная. «Отец Сергий» —

плод художественного вымысла. Что до «Жития» Аввакума,

то можно не сомневаться, что жест Муция Сцеволы воспро-

извел не только рассказчик, но и автор в бытность приход-

ским попом «в нижегороцких пределех». Я писал о том, что

в Древней Руси поведенческая установка на. повторение и

подражание была общепринятой, что каждый откровенно —

в отличие от ренессансной и постренессансной эпохи — стре-

мился повторить чей-то уже пройденный путь, сознательно

играл уже сыгранную роль. Всему находились достойные

примеры, «приклады» — в том числе и жестам.

Иначе говоря, два литературных воплощения одного сю-

жета, принадлежа к разным системам, приобретают разный

культурный ореол. Чтобы правильно его очертить, надлежит

сообразоваться с эстетическим кодом той или иной системы,

ввести в инструментарий культурологии ценностный подход.

Он помогает избежать плоского эволюционизма и связанных

с ним ошибок, помогает приблизиться к исторической адек-

ватности. Обратимся в этой связи к судьбам русской рифмы.

Схематически их представляют следующим образом: риф-

ма возникла из синтаксического параллелизма; в XVII в.,

когда родилась силлабическая поэзия, преобладали синтак-

сические (суффиксально-флексивные), больше всего глаголь-

ные рифмы (отбивает — отгоняет), допускались и рифмы

Из «Молитвы святаго Иоасафа, в пустыню входяща» Симеона

Полоцкого (Русская силлабическая поэзия, 1979, с. 112)

О топике культуры ________________ 237

тавтологические; «с конца 17 в. <...> постепенно устанавли-

вается требование точной рифмы — совпадение ударных

гласных и всех следующих за ними звуков»; «в 18 в. начи-

нает цениться рифма разнородная, образованная равными

частями речи или грамматическими формами (ночь—прочь)»;

«с середины 19 в. <...> все чаще встречаются нарушения точ-

ности рифмы. Начинают входить в употребление так назы-

ваемые приблизительные рифмы, в которых заударные

гласные не совпадают <...> С начала 20 в. поэты все чаще

употребляют неточные рифмы разных типов: ассонанс

<...> усеченные рифмы <...> составные <...> консонан-

сы, или диссонансы, в которых различны ударные гласные

(тйющая—веющая) <...> наиболее редкий тип неточной риф-

мы; неравносложные рифмы, в которых мужские окон-

чания рифмуются с женскими или дактилическими <...> В

современной поэзии <...> встречаются так называемые кор-

невые рифмы (поток—потоп)»

. В статье есть «ценност-

ная» оговорка («оценка рифмы вне контекста стихотворения,

без учета его композиции и стиля, невозможна»), но она не

меняет эволюционной схемы, картины развития от худше-

го к лучшему, от неумения к мастерству. Учет меняющегося

эстетического кода внес бы в эту картину немаловажные

коррективы.

Неточные рифмы разных типов были известны русской

словесности испокон веков. Они «прорывались» в письмен-

ные памятники из фольклора еще в домонгольские времена:

Боголюбивогоре лютое; Ла"че—плйчь (Даниил Заточник). В

Смуту и после нее они изобилуют в смеховой литературе,

особенно в раешной поэзии: недель — глядел; монастырю —

милостину; бабу — бббу; Богдйн — Бог дйл; Спиря — стырил;

ббга — блйга и т.д. (примеры берутся из кн.: Русская демок-

ратическая сатира XVII века, 1977; а также из публикаций

в двадцать первом томе ТОДРЛ (М.-Л., 1965, т. 21, с.77-79,

92-93). В посадском стихотворстве XVII в., в тех «смеховых

укоризнах», которыми торговали в Москве на Спасском

мосту, можно отыскать практически весь флорилегий со-

звучий, считающихся прерогативой нашего столетия, —

Пересказываю и цитирую соответствующую статью «Краткой

литературной энциклопедии» (1971, т. 6, с. 306-309), написанную

таким знатоком предмета, как В.Е. Холшевников.

238 Вместо заключения

ассонансы, составные рифмы, консонансы и др. И тем не

менее очерченная схема имеет резон, если не выходить за

пределы «верхнего этажа» литературы.

Высокая поэзия — предшественники Симеона Полоцкого,

он сам, его ученики, затем Феофан Прокопович и Кантемир,

Тредиаковский и Ломоносов и далее — довольствовалась до-

статочной рифмой. Исключения наблюдаются прежде всего в

«младших» жанрах — в дружеском послании, в эпиграмме,

в имитациях раешного стиха в интермедиях и интерлюдиях

(включая пушкинского сказочно-сатирического «Балду»),

вплоть до шуточных стихотворений Щербины и Минаева.

Ясно, что на протяжении многих десятилетий игра замыс-

ловатыми созвучиями в иерархии художественных ценно-

стей стояла очень низко. Почему? Именно потому, что это

была игра, что раешная рифма была принадлежностью ско-

морошьего корпоративного языка, что и после исчезновения

скоморохов она сохраняла оттенок шутовства, а русские поэ-

ты больше всего боялись прослыть шутами.

Задача стихотворцев XVII в., возделывавших новую для

русской культуры ниву книжной поэзии, состояла в том,

чтобы создать эстетическую дистанцию между собственным

творчеством и творчеством скоморохов. Такая дистанция и

была тотчас создана — за счет «плохой» рифмы и за счет

переноса читательского внимания с конца стихотворной строки

на ее начало: имею в виду «краегранесие», акростих, кото-

рый в XVII в. стал художественной доминантой (а в некото-

рых литературных товариществах, например, в «приказной

школе» — и константой) и достиг наивысшего расцвета, ка-

кого ему никогда после уже не довелось пережить. Эта ди-

станция стала своего рода эстетической привычкой и

определила некоторые тенденции в развитии техники созву-

чий до начала XX в. Новации этого периода — не столько от-

крытия, сколько воскрешение, потому что «простонародное»

искусство, включая балаган, наконец получило полные пра-

ва гражданства.

История рифмы приводит нас к тому же национальному

запасу устойчивых форм. Он подвержен, если воспользовать-

ся стиховедческим термином, ценностной «переакцентуа-

ции», т.е. иерархической перестройке. Младшие, факульта-

тивные формы вытесняют формы главенствующие и оказы-

ваются на вершине иерархии. Это явление хорошо известно;

О топике культуры 239

из него вытекает самый распространенный принцип литера-

туроведческого механизма — принцип дихотомии, когда ли-

тературный процесс интерпретируется посредством оппози-

ций, посредством борьбы течений, школ, жанров и т.д. Это,

бесспорно, верный принцип. Но, быть может, национальная

культура в основах своих не дихотомична, а единообразна?

«Жизнь — не алогизм, но ловушка для логиков». Этот

свой парадокс Г.К. Честертон пояснил с помощью примера.

Предположим, что на Землю попал некий инопланетянин,

строгий логик и безупречный математик. Он задался целью

изучить организм человека. Что ему прежде всего бросится

в глаза? То, что человек состоит как бы из двух симметрич-

ных половин, из «правого» и «левого» человека. Космиче-

ский гость увидит, что у объекта исследования два глаза,

два уха, две руки, а на каждой из них по пяти пальцев.

Затем инопланетянин откроет два легких, две почки и т.д.

И когда этот аналитик услышит в груди человека, с левой

ее стороны, биение сердца, он в полном соответствии с логи-

кой и математикой сделает вывод, что справа должно быть

еще одно сердце. Но тут-то он и попадет в ловушку, ибо

сердце у человека одно (Честертон, 1963).

Конечно, этот парадокс нельзя равнять с научной аргу-

ментацией. Тем не менее: существует ли «сердце культуры»,

некая неотчуждаемая топика, хотя бы то, что принято на-

зывать национальным характером? Относительно Древней

Руси сомнений нет: ее топику, ее художественные и нравст-

венные аксиомы реставрировали и А.С. Орлов («устойчивые

формулы»), и В.П. Адрианова-Перетц (Адрианова-Перетц,

1947)

, и Д.С. Лихачев («литературный этикет»). Проблема

в том, не стала ли эта средневековая топика выморочной в

канун и в период петровских реформ. Чтобы решить эту

проблему, необходимы систематические исследования — сна-

чала таксономия, т.е. конструирование комплекса loci com-

munes, а затем проверка таксономии на всем пространстве

русской культуры. Это дело будущего, а пока я отваживаюсь

предложить предварительные заметки по теме топики.

Интересно, что эта книга о древнерусской топике на год опере-

дила известный труд Э.Р. Курциуса по топике западноевропейской

(Курциус, 1948).

240 Вместо заключения

Обратимся к тому фрагменту «Сказания о Мамаевом по-

боище», который касается «испытания примет» в ночь перед

Куликовской битвой. Дмитрий Донской и Дмитрий Боброк

выехали на Куликово поле. Боброк «сниде с коня и приниче

к земли десным ухом на долг час. Въстав и пониче и

въздохну от сердца. И рече князь великий: "Что есть, брате

Дмитрей?" Он же млъчаше и не хотя сказать ему. Князь же

великий много нуди его. Он же рече: "Едина бо ти на плъзу,

а другая же — скърбна. Слышах землю плачущуся надвое:

едина бо сь страна, аки некаа жена, напрасно плачущися о

чадех своихь еллиньскым гласом, другаа же страна, аки

некаа девица, единою възопи вельми плачевным гласом,

аки в свирель некую, жалостно слышати вельми"». Боброк

толкует это предзнаменование как счастливое для русских:

«А твоего христолюбиваго въинства много падеть, нъ обаче

твой връх, твоа слава будеть». Так повествует Основная ре-

дакция (Повести о Куликовской битве, 1959, с. 64-65).

Летописная редакция дает вариацию первой части фор-

мулы: «Слышах землю плачющюся надвое: едина страна,

аки жена некая вдовица, а другая страна, аки некая девица,

аки свирель просопе плачевным гласом» (Повести о Кули-

ковской битве, 1959, с. 98). Остальные редакции принципи-

альных изменений в текст не вносят.

О врагах («еллинство» здесь тождественно язычеству,

«поганству»: Мамай «еллин сы верою») земля плачет, как

мать о детях или вдова о погибшем муже. Эта часть форму-

лы ясна и затруднений не вызывает. В «Очерках поэтиче-

ского стиля Древней Руси» В.П. Адрианова-Перетц привела

многочисленные образцы вдовьих плачей — княгини Евдо-

кии в «Слове о житии и преставлении Дмитрия Донского»,

вдов Михаила Черниговского и Михаила Тверского. Извест-

ны и плачи земли-вдовы — например, по Житию Меркурия

Смоленского, где рыдает «общая наша мати земля».

Это вполне соответствует языческому представлению о

«матери сырой земле». Для наших предков эта мифологема

была живой реалией, а не художественной идеей. В покаян-

ной дисциплине это отразилось вполне наглядно: «Грех есть

легши на чреве на землю, епитимий 15 дней сухо ясти, а

поклонов 30 вечер»; «Аще отцу или матери лаял или бил

или, на земле лежа ниц, как на жене играл, 15 дни»

(Смирнов, 1914, с. 273-274, примеч. 4, 6). «Ни о каком

О топике культуры 241

<...> "олицетворении", измышленном абстрактном уподобле-

нии, — пишет В.Л. Комарович, — и речи тут быть не может:

земля для древнерусского народно-языческого сознания, как

и для древнеэллинского, была доподлинной матерью, без вся-

ких аллегорических натяжек» (Комарович, 1960, с. 99). Это

видно из покаянных правил, где «лежать ниц на земле» —

такой же тяжкий грех, как оскорбление матери и кровосме-

шение.

Тем более требует истолкования вторая часть формулы.

Земля плачет, как девица, как невеста, и параллель находим

в популярном в средние века «Слове святаго пророка Исайи

о последних летех»: «Тогда будет в вас горко рыдание и сте-

нание, от кричания гласа вашего потрясется земля, и солнце

померкнет, и луна в кровь преложится, тогда восплачется

земля яко девица красная за погибель человеческую» (Изма-

рагд, 1912, л. 35, третья пагинация). Эта аналогия объясня-

ет, почему Боброк «въздохну от сердца»: сражение предсто-

яло кровавое, с большими потерями. Но отчего плач девицы-

земли предвещает победу и одоление, отчего, как сказано в

Псалтыри, «сеющи слезами, радостию пожнут» (Псалом 125,

ст. 6)? Такой ход мысли связан со сложным комплексом на-

родно-церковных представлений. Прежде всего это брачная

символика

В «Новой повести о преславном Российском царстве» рас-

терзанная Смутой Русь уподобляется невесте, а король Сигиз-

мунд Ваза — жениху-насильнику. «Некий же злый и силный

безбожник, яко же он, не по своему достоянию и данию <...>

хощет пояти за ся невесту, красну и благородну, богату же

и славну и всячески изрядну, паче же и благоверну. И не-

хотения ради невестня и ея сродников и доброхотов, кроме

ея злодеев, не можаше ю вскоре взяти и за ся пояти. Донде-

же сродников и доброхотов невестних силою и некоим ухищ-

рением их победит и под ся покорит, тогда и невесту за ся

и со всем ея богатством получит» (Дробленкова, 1960, с. 193).

Исконная связь (в сфере топики) брачного венчания и

венчания на царство не раз подчеркнута в «Сказании о Ма-

маевом побоище». Мамай бежит в «лукоморие, скрегча зубы

О брачных мотивах в произведениях разного времени на ку-

ликовскую тему см.: Левинтон, Смирнов, 1979, т. 34, с. 72-95

(здесь же и основная литература вопроса).

Панченко А.М., Живов В.М., Николаев С.И., Плюханова М.Б. и др. Из истории русской культуры. Том III (XVII - начало XVIII века)

Подождите немного. Документ загружается.