Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии)
Подождите немного. Документ загружается.
лапундра. "Тезисы докладов XIII совещ. по физиологич. проблемам, посвящ.
памяти И. П. Павлова". Л., 1948; см. также Н. А. Тих. Ранний онтогенез
поведения приматов.
19 См. Г. И. Ширкова. Значение подражательных реакций для становления и
функционирования различных сложных форм условнорефлекторной
деятельности обезьян. "Биологические основы.. ."; М. П. Штодин. Новые
данные в изучении высшей нервной деятельности. "Тезисы докладов IX
совещания по физиологич. проблемам". М. Л., 1941.
20 См. Г. 3. Рогинский. Подражание у антропоидов. "Рефераты научно-исслед.
работ за 1944 г.". Отд. биол. наук АН СССР. М.. 1945,
21 См. "Вопросы антропологии", 1963, вып. 13.
22 См. Дж. Б. Шаллер. Год под знаком гориллы.
23 С. J. Warden, Т. Н. Jenkins, L. Н. Warner. Introduction to Comparative
Psychology. New York, 1934, p. 562.
24 С. Hayes. The Ape in our House. New York, 1951.
25 См. Н. Н. Ладыгина-Коте. Предпосылки человеческого мышления
(подражательное конструирование обезьяной и детьми).
26 Спорно положение автора о том, что в сфере психопатологии и высшей
нервной деятельности гнездятся следы предшествующих ступеней филогенеза
человека, что патологические нарушения функций мозга и психики
современного человека высвобождают нижние этажи эволюции человека и что,
как утверждает автор, "все истинные или генетически обусловленные
психические болезни можно считать воспроизведением разрозненных черт,
характеризовавших психонервную деятельность на уровне палеоантропов или,
крайне редко, более отдаленных предков". Ред.
27 См. В. С. Мухина. О подражании у нормальных детей пред-дошкольного
возраста и аномальных детей. "Биологические основы. . ."
28 См., напр., Б. М. Берлин. К клинике семенной микроцефалии. "Советская
психоневрология", 1934, No 1.
29 См. A. P. Лурия. Высшие корковые функции человека...
30 См. Б. Ф. Поршнев. Эхолалия как ступень формирования второй сигнальной
системы. "Вопросы психологии", 1964, No 5.
31 См. P. Заззо. Психическое развитие ребенка и влияние среды. "Вопросы
психологии", 1967, No 2.
32 И. М. Сеченов. Избр. философ. и психологич. произв. М., 1947, стр. 265.
33 См., напр., В. Штерн (В. Стерн). Психология раннего детства до
шестилетнего возраста. Пг., 1915.
34 См. О. П. Черныш. О статистическом методе при изучении палеолита и
мезолита (на укр. яз.). "Матерiали з археологи Прикарпаття та Волиш". т. II.
Киiв, 1959; его же. О номенклатуре позднепалеолитических орудий. "Краткие
сообщения о докладах и полевых исследованиях Ин-та археологии АН СССР",
вып. III. М., 1967; F. Bordes. Typologie du paleolitique ancien et moyen. Bordeaux,
1961; его же. Le paleolitique dans le monde. Paris, 1963; D. de Son-neville-Bordes.
La prehistoire moderne. Perigueux, 1967.
35 См., напр., С. А. Семенов. Изучение первобытной техники методом
эксперимента. "Новые методы в археологических исследованиях". М. Л., 1963;
его же. Развитие техники в каменном веке. Л.,1968.
36 См. Г. П. Григорьев. Начало верхнего палеолита и происхождение Homo
sapiens. Л., 1968.
37 А. С. Мальчевский. К вопросу о голосовой имитации у птиц. - "Сложные
формы поведения, стр. 142-143.
38 Там же, стр. 143.
39 См. Г. А. Новиков. Изменчивость видового стереотипа гнездования у птиц.
"Сложные формы поведения", стр. 144.
40 Ср. Н. Д. Прислав. Ранний палеолит северо-восточного Приазовья и
Нижнего Дона. Л., 1968.
41 См. А. С. Мальчевский. К вопросу о голосовой имитации у птиц. "Сложные
формы поведения", стр. 140 142
42 Н. Н. Ладыгина-Коте. Подражательная деятельность высших обезьян
(шимпанзе)... "Биологические основы " стр. 49 50.
43 Полнее см. Б. Ф. Поршнев. Генетическая природа сознания (Интердиктивная
функция речи). "Проблемы сознания". Материалы симпозиума.
44 См. Ю. М. Пратусевич. Речевые раздражения у детей (экспериментальное
исследование тормозных речевых сигналов). М., 1960.
45 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 488 489. В письме к П. Л. Лаврову
Энгельс говорил, что "первые люди, вероятно, жили стадами, и, насколько наш
взгляд может проникнуть в глубь веков, мы находим, что так это и было" (К.
Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т, 34, стр. 138).
46 См. Н. А. Тих. Предыстория общества. Л., 1971.
47 Наблюдения Дж. Гудолл отражены в нескольких публикациях, в том
числе: /. van Lowick-Goodall. My Friends the Wild Chimpanzees. Washington,
1968; ее же. The Behavior of Free-Living Chimpanzees on the Qombe Stream
Reserve. "Animal Behavior Monographs", vol. 1 (3), 1969.
48 Дж. Б. Шаллер. Год под знаком гориллы, стр. 198 199.
49 См. там же, стр. 197 198.
50 С. П. Толстое. Проблемы дородового общества. "Советская этнография",
1931, No 34, стр. 83.
51 См. Дж. Б. Шаллер. Год под знаком гориллы, стр. 199, 218. 343
52 См. С. Н. Замятин. О возникновении локальных различий в культуре
палеолитического периода. "Происхождение человека и древнее расселение
человечества". М., 1951. Эту концепцию пробовали пересмотреть и
опровергнуть (В. С. Сорокин, А. А. Формозов, В. Е. Ларичев), однако поиски
этими авторами локальных "культур" в нижнем и среднем палеолите, как и их
предшественника X. Мовиуса, в основном обнаружили либо те различия,
которые восходят к особенностям местных пород камня и их залеганий, либо к
различиям второстепенного характера на этологическом уровне, например
прослеживаемой традиции обработки камня в одних районах с двух сторон, в
других с одной (см. А. А. Формозов. Этнокультурные области на территории
Европейской части СССР в каменном веке. М., 1959). В целом обобщение С. Н.
Замятнина в глазах биогеографа сохраняет капитальное значение и в своих
главных чертах остается непоколебленным.
53 См. П. И. Борисковский. Проблемы становления человеческого общества и
археологические открытия последних десяти лет. "Ленинские идеи в изучении
истории первобытного общества, рабовладения и феодализма". М., 1970, стр. 74
75; его же. Древний каменный век Южной и Юго-Восточной Азии. Л., 1971,
стр. 109 114.
54 Я. Я. Рогинский, М. Г. Левин. Антропология, стр. 447; Я. Я. Рогинский.
Проблемы антропогенеза, стр. 135 136.
55 См. Г. П. Григорьев. Начало верхнего палеолита и происхождение Homo
sapiens.
56 A. Leroi-Gourhan. Le geste et la parole.
57 Читатель здесь и дальше может заметить некоторые точки соприкосновения
моего хода мысли (как и различия) с позицией А. А. Леонтьева (см. А. А.
Леонтьев. Проблема глоттогенеза в современной науке. "Энгельс и
языкознание". М., 1972).
Глава 6. У порога неоантропов
Глава 6. У порога неоантропов
I. Некоторые данные и предположения о сигнальном воздействии
палеоантропов на диких животных
Как выше было сказано, я полностью исключил представление об ископаемых
троглодитидах как охотниках. А ведь именно такое представление с
необходимостью влечет приписывание им тех или иных свойств по аналогии с
человеком. Мы имеем право утверждать, что троглодитиды даже и не могли бы
убивать, ибо им это запрещал жизненный инстинкт абсолютный, не
допускающий исключений. Те популяции, которые нарушали бы эту
биологическую норму поведения по отношению к животной среде, вымерли
бы; иными словами, "не убивать" это был наследственный безусловный
рефлекс, врожденный видовой закон, безоговорочно закрепленный
естественным отбором, а не навык, от которого особь могла бы и отвыкнуть.
Теперь этот вывод нам важен и для того, чтобы нащупать едва ли не самое
неясное и зыбкое звено во всей цепи анализа и реконструкции происхождения
человеческой речи. Мы говорили, что невозможно вообразить себе семейство
троглодитид в роли хищников, у его представителей на всех уровнях не было
почти ничего для нападения, а в природе все объекты нападения имеют те или
иные средства самозащиты от хищников: рыбы уходят в воду, птицы взмывают
в воздух, копытные убегают и т. д. Но теперь посмотрим оборотную сторону
медали: сколь трудно представить себе троглодитида в роли нападающего,
столь же трудно, оказывается, вообразить себе и защиту его самого от
хищников. Что касается обезьян, они защищены древесным образом жизни
(некоторые виды наскальным). Несомненно, наши предки отчасти сохранили
подобные элементы самообороны: будучи легче тех крупнейших хищников,
которые стали бы на них систематически охотиться, они могли быстрее
последних и в менее доступных местах передвигаться посредством лазания,
благодаря наличию (сохранению от обезьян) рук, по ветвям или по крутым
скалам. Но если развить эту мысль последовательно, выходит, что предки
человека не могли спуститься на землю с деревьев (или скал), ибо они были бы
съедены. Так и думал Энгельс: на низшей ступени дикости люди "жили, по
крайней мере частью, на деревьях; только этим и можно объяснить их
существование среди крупных хищных зверей"
1
.
Однако за прошедшие сто лет мы неоспоримо узнали, что они таки к тому
времени спустились с деревьев. Значит, нужно как-то иначе объяснить их
существование среди крупных хищников. Мысль археологов и антропологов
искала разгадку лишь в одном направлении: в увеличении боевой силы наших
предков в результате, с одной стороны, их вооруженности палками и камнями, с
другой соединенных действий группами. Это имеет некоторый
филогенетический резон, так как обезьяньи стаи подчас успешно противостоят
таким хищникам, как леопард. Но все это, даже если бы отвечало
действительности, рисовало бы нам картину "оборонительного"
приспособления к хищникам. А не было ли оно "наступательным", хотя и не в
обычном смысле слова? Экологический анализ показывает нам колоссальную
связанность палеоантропа со всем окружающим животным миром. И
абсолютно иными путями, "палеонтологическим анализом языка", столько раз
оспоренный и все же притягательный своим талантом и прозрениями лингвист
Н. Я. Марр снова и снова возвращался к одному из своих казавшихся
парадоксальными тезисов: наидревнейшие слои языка свидетельствуют о
некоей тесной связи перволюдей с окружающим животным миром, какую
нынешний человек не может себе и представить.
Не упускала ли до сих пор наука о происхождении человека из виду гигантские
возможности активного воздействия высокоорганизованных предков человека
на центральную нервную систему животных, на их высшую нервную
деятельность? Если змеи "гипнотизируют" обезьян, то почему бы отказать
высшим приматам в свою очередь в чем-либо подобном. У них степень
подвижности нервных процессов выше, чем у других животных. Почему бы не
применить это преимущество, не использовать слабые стороны нервной
деятельности, поведения других видов. К сожалению, нигде не обобщены
широко известные, но разрозненные сведения, что хищные не могут долго
выдерживать взгляд человека. Не остаток ли это некоторой древней адаптации?
Представим себе, что, еще не умея говорить между собой, троглодитиды могли
адресовать каким-либо животным зримые или слышимые тормозные сигналы
типа интердикции, которые в нашей сегодняшней речи преобразовались во что-
нибудь вроде "киш", "фу", "брысь".
Только не упрощать! Конечно, палеоантроп не мог оказывать сигнального
воздействия на все виды, на всех особей. Палеоантроп прежде всего укрывался
от опасных видов тем, что использовал их природных антагонистов и
конкурентов, стимулируя их враждебность и разобщение. Если в верхнем
палеолите человек углубил антагонизм двух разновидностей волков ныне
дикого и предка собаки, а вместе с тем этого последнего со всеми другими
хищниками, то от данного явления анализ может нисходить в глубь времен.
Так, гиена отгоняла других от своей норы, и палеоантроп в какой-то мере,
найдя те или иные успешно воздействующие на нее сигналы, был в некоторой
безопасности "за ее спиной", по крайней мере пока находился в соседстве с ней.
Впрочем, во множестве случаев это средство не годилось и приходилось
больше рассчитывать на преимущество, которое давали собственные цепкие
руки, отсюда пристрастие и археоантропов и палеоантропов к обрывам,
отвесным берегам и т. п. Но, возвращаясь к антагонизмам среди окружавших их
животных, надо учесть не только антагонизмы между видами, но, может быть,
еще больше между индивидами. Широко известно, как сложны разделы
охотничьих участков между особями того же хищного вида; "пристроившись" к
одному, уже можно было не опасаться соседних.
В пользу самой возможности такого "сожительства" говорят разные данные
полевых зоологов. Установление контактности исследователя с тем или иным
хищным животным, даже на простом условнорефлекторном уровне,
оказывается возможным. Так, в южнотаежном сибирском заповеднике
"Столбы" сотрудница метеостанции настолько приручила одну из страшных
хищниц рысь, что та на зов своей "хозяйки" выбегает из чащи и сопровождает в
экскурсиях по лесу не только ее, но и ее гостей
2
. Опубликованы данные
натуралистов о безопасном длительном проживании их и относительном
контакте среди медведей, среди волков
3
. Этот результат достигается только
длительным и осторожным общением, однако высшая нервная деятельность
человека неизменно берет верх. Кажется, особенно легко устанавливаются
отношения полуприрученности с ирбисом (снежным барсом), который,
впрочем, и вообще никогда не нападает на человека.
Попутно скажем, что в природе нет "диких" животных (ни хищных, ни
травоядных) в обыденном смысле слова: в некоторых местах Африки
непуганые животные разных видов, движимые ориентировочным инстинктом,
приближаются к человеку, если только нет резких движений, которые вызовут
иную реакцию пассивно-оборонительную, т. е. бегство. Но в этом случае
отрицательным раздражителем является не сам человек, а необычное резкое
движение, хотя бы оно исходило и не от человека: если нет сильного ветра,
заставляющего двигаться ветви и траву, животное убегает просто от какого-
нибудь "необъяснимого" шевеления, способного таить опасность. Что касается
хищников, нападение их на человека вообще мало характерно. Оно
наблюдается там и со стороны тех видов, где имеет место постоянная охота, т.
е. человек представляет опасность. Конечно, бывают особи-людоеды. Однако,
как мало-мальски регулярная добыча, человек не только сейчас нигде не входит
в нормальный пищевой рацион хищника, но и не входил на памяти истории,
такие факты в биологии хищников всегда представляли отклонения от нормы.
Надо только уметь обращаться с диким животным на воле, говорят
натуралисты. Несмотря на зрелищную эффектность дрессировки хищников, она
для биолога свидетельствует об их врожденной совместимости с человеком.
В отношениях человека с животными и в настоящее время дело отнюдь не
сводится простой противоположности: дикие и домашние животные. Надо
пользоваться и такими понятиями, как непуганость, полуприрученность и
прирученность по отношению к животным, которых искусственный отбор
отнюдь не преобразовал в специальные одомашненные виды.
Полуприрученными и прирученными являются, конечно, не виды, а индивиды,
особи, в лучшем случае отдельные стада или стаи. Эта прирученность
оказывается индивидуальным признаком, несколько противопоставляющим
данного индивида (например, данную рысь в приведенном примере) прочим
особям того же вида. Большее или меньшее приручение не индивидов, а стад
(кабанов) или стай (волков) предполагают в мезолите. Одомашнением же
называется возникновение новых видов, и оно датируется в основном временем
неолита и позже. В настоящий момент в поле нашего зрения попадает как раз
не видообразование, а диапазон явлений от непуганости до прирученности или,
если угодно, симбиотичности, но не в экологическом смысле, а на уровне
нейрофизиологических взаимодействий.
Впрочем, как проведешь жесткую границу между биологической взаимной
пользой и нейрофизиологической адаптацией между индивидами разных
видов? Лишь недавно выяснилось, что подчас бабуин в Африке выступал как
бы в роли пастуха в стадах некоторых парнокопытных. Обезьяна издавала
предупреждающие крики при возникновении опасности, подтаскивала
заблудившихся детенышей при беспокойном крике самок в стаде, но зато,
видимо, сама поедала их ослабевших или больных детенышей, можно
предположить, что иногда и сосала молоко. Готтентоты издавна дрессируют
отдельных бабуинов, используя их инстинкты и превращая в неплохих
"пастухов" козьих стад.
По такому образцу мы можем представить кое-что и во взаимоотношениях
ископаемых троглодитид со стадами травоядных. Если не усматривать
предвзято в доисторическом прошлом обязательно войну нашего предка со
всем животным миром, то откроется широчайшее поле для реконструкции его
необычайно тесной и бескровной . связи с этим миром. Это, а не версия об
охоте, важнейшая сторона процесса, который приведет его к порогу
очеловечения. Даже в памяти первых европейских переселенцев в Южную
Америку запечатлелось явление обитания вместе с семьями индейцев большого
числа практически бесполезных разнообразнейших прирученных животных. Но
тогда эти нравы и сцены, конечно, были не более чем реликтом.
В распоряжении биологической науки есть своеобразное средство для
распознания, с представителями каких животных видов троглодитиды ранее
всего и полнее всего находились в мирных взаимосвязях, во взаимном
"приручении". Этим средством познания далекого прошлого ледниковой эпохи
является удивительный факт весьма разной степени приручаемости и
дрессируемости современных зверей и птиц разных видов. Конечно, правы те,
кто утверждает, что разумное применение методики условнорефлекторной
адаптации всегда дает некоторый положительный результат. Но бесспорно и то,
что дрессировщикам в весьма разной степени удается нащупать у того или
иного вида врожденную готовность к восприятию "антропического фактора" их
поведения. По-видимому, практический опыт всякого рода зоопарков,
зверинцев и цирков свидетельствует о худшей в общем приручаемости диких
видов животных Нового Света (где не было ископаемых троглодитид) по
сравнению с животными Старого Света. Вероятно, можно было бы построить
целую иерархию всех животных по степени их на- / следственной
приспособленности воспринимать тормозные или направляющие команды
человека. Любопытно, что хищники Старого Света займут в этой иерархии
далеко не последние места, а, скажем, гиены окажутся одним из самых "легких"
объектов для цирковых дрессировщиков. Со временем с этой
палеоэтологической точки зрения ученые рассмотрят и ныне сенсационную
высокую дрессируемость дельфинов. Во всяком случае это очень
перспективная научная дисциплина: восстановление ближайшей зоологической
среды палеоантропов по коэффициенту дрессируемости и тем самым
синантропичности всяческих видов животных, филогенетически восходящих к
плейстоцену.
Если постараться представить себе, как это полуприручение и приручение
могло протекать на практике, надо выдвинуть на первое место общение
палеоантропа с детенышами животных, может быть, похищение их и
вскармливание. Именно лабильность и адаптивность нервной деятельности в
раннем онтогенезе животных представляли палеоантропу колоссальное
многообразие и могущество средств их "воспитания". Для многих инстинктов в
раннем онтогенезе еще не включены "пусковые механизмы", например
подражание взрослым особям своего вида; поэтому эти инстинкты в раннем
детстве могут быть полностью или частично угашены. С другой стороны, как
мы уже знаем, имитативность особенно сильно действует в раннем возрасте. А
став взрослыми, эти хорошо прирученные особи сохраняли, естественно,
контактность, тормозимость, редуцированность некоторых инстинктов и могли
служить буфером между себе подобными и палеоантропами.
Все сказанное лишь подступ к проблеме: вскрыв явление и механизм
интердикции (см. гл. 5, разд. VI), следует ли сразу переходить к зачаткам
второй сигнальной системы в общении между людьми или нужен данный
посредствующий блок ив эволюционно-биологическом и в
нейрофизиологическом смысле. Второе вероятно, но сегодня мы можем только
предположительно говорить об этом и указать разрозненные симптомы из
разных сфер знания, свидетельствующие в пользу возможного появления в
будущем цельной концепции.
В современной человеческой речи в отличие от звуков, издаваемых животными,
господствуют звуки, производимые струей выдыхаемого воздуха; животные,
напротив, как правило, используют вдыхаемую струю. Но человек все же
использует и этот прием "инспираторных" шумов. Я имею в виду не то
исключение из общего правила, что в языках бушменов и готтентотов налицо
немного инспираторных, в том числе щелкающих, звуков, подобных звукам
подзывания животных, чмокания и т. п. Но дело в том, что и во всех
человеческих языках такие инспираторные звуки используются в качестве
междометий или в обращении к животным. Это дает основание считать такие
звуки остатком древнейшей стадии
4
. Следующий логический шаг, может быть,
и ведет к представлению, что древнейшая "звуковая речь" адресовалась не от
человека к человеку, а от человека (точнее его предка) ко всевозможным иным
животным. Ныне в обращении с животными мы употребляем не только эти
оставшиеся от прошлого вдыхательные звуки, но и особые интонации,
недопустимые по отношению к людям.
Наряду с такими частными звуками и интонациями замечено вообще явление
реакции всевозможных животных на сам звук человеческого голоса будь то
речь или пение. Индейский писатель-натуралист канадец Вэша Куоннезин
(Серая Сова) описал, как шаг за шагом он выработал некое специальное слово,
произносившееся с одной и той же интонацией на определенной высоте звука.
Автор пишет, что это слово приобрело "магическую силу" над зверями оно их
успокаивало, освобождало от тревоги. Если при его неожиданном появлении на
виду у белок, мускусных крыс, бобров, лосей или при любом необычном звуке
все они тревожно замирали, "словно каменные изваяния", то стоило произнести
это уже привычное им всем слово (хоть звуки его были чужды зверям от
природы), все они, как один, оживали и продолжали прерванную
жизнедеятельность
5
.
Никак невозможно утверждать, что миф о пении Орфея, зачаровывавшем всех
птиц и зверей, отразил какую-нибудь реальность. Но вот наблюдения из моего
личного, куда более скромного опыта: когда я пел в лесу для собственного
удовольствия, не раз птицы поднимали галдеж; когда однажды запел вблизи
лошади, она ответила ржанием; когда пел в присутствии собаки (эрдельтерьер),
она интенсивно подвывала. Интересно, что в особенности эти подражательные
звуки вызывали самые высокие тона моего голоса.
Некоторым людям свойственно умение подражать голосам разных животных.
Но лишь единожды был описан, а именно голландским врачом Тульпом в XVII
в., "блеющий юноша", не обладавший ни в малой степени человеческой речью,
но приспособившийся к блеянию, поскольку он вырос среди диких овец в горах
Ирландии. Однако описание Тульпом особенностей морфологии его черепа
делает более вероятным то, на первый взгляд совершенно невероятное,
предположение, что это был вовсе не человек, а реликтовый палеоантроп. Если
так, он мог "разговаривать" с животными, но еще не с людьми.
Все это разрозненные клочки, которые невозможно пока соединить даже в
сколько-нибудь цельную гипотезу. Пока назовем это лишь допущением.
Подражая видовым голосам животных, в немалой части представлявшим собой
неадекватные рефлексы, палеоантроп был вооружен сильным и небывалым
оружием: он вызывал их имитативно-интердиктивную реакцию. В своем еще
нечеловеческом горле он собрал голоса всех животных раньше, чем обрел свой
специфический членораздельный голос. Итак, если наши реконструкции и
допущения справедливы, палеоантроп занял совсем особое место в мире
животных. Этот эврибионт, даже убиквист, т. е. обитатель неограниченно
разнообразных биотопов, был абсолютно безопасен для всех зверей и птиц, ибо
он никого не убивал. Но зато он как бы отразил в себе этот многоликий и
многоголосый мир и смог в какой-то мере управлять поведением его
представителей благодаря опоре на описанные выше механизмы высшей
нервной деятельности.
II. Некоторые механизмы нейросигнального взаимодействия между
особями и популяциями палеоантропов
Социальная психология как наука будет неполна, ибо не сможет вести нас в
глубины истории и доистории, пока не включит в себя асоциальную
психологию. Последняя должна состоять, очевидно, из двух разделов: а)
криминальная психология (психология преступлений), б) патологическая
психология (психопатология). Но криминальную психологию нам придется
отложить: слишком много изменялось в истории в представлениях о "норме" и
"преступлении". Революционер считался (и в капиталистических странах
считается) преступником, его казнили, или ссылали, или держали в заключении.
Джордано Бруно тоже был казнен как преступник. "Подрывные" мысли
преследовались как преступление, хотя в другую эпоху они же вознесены как
величайшая общественная ценность. Как показал французский исследователь
Фуко, еще в XVII и XVIII вв. во Франции преступники и умалишенные
содержались в одном заведении, так как сводились к некоему общему
социальному знаменателю ненормальному поведению
6
, иными словами,
нарушению принятых в данном обществе и в данное время норм социального
поведения. Но мы обратим главное внимание на психопатологию как еще один
источник, способный вести исследователя в глубины той дивергенции, с
которой пошел род людской.
Психическое заболевание не установлено, пока нет ненормального поведения.
Что же такое ненормальное поведение в самом широком обобщении? Это не те
или иные действия, а невозможность их корректировать извне, т. е. привести в
соответствие с требованиями среды или отдельных людей. Следовательно,
ненормальность с точки зрения психологии это невнушаемость. Такое V
определение справедливо для любого общества, для любой эпохи. Что именно
внушается, какие именно нормы поведения, речи и мышления это исторически
изменчиво. Но психическая болезнь состоит в нарушении элементарных
механизмов, с помощью которых вообще люди подвергаются суггестии со
стороны других людей (исключение составляют слабая олигофрения, т. е.
дебильность, и микроцефалия, при которых внушаемость, напротив,
гипертрофирована).
Болезнь ли это в точном смысле слова, т. е. имеются ли нервно-мозговые
нарушения во всех случаях отклонения человека от нормального диапазона
внушаемости? Еще сравнительно недавно все психические заболевания делили
на две группы: органические и функциональные (чисто духовные). Только у
первых поддавались наблюдению и определению те или иные нарушения в
нервно-мозговом субстрате. Сюда относятся опухоли, повреждения
кровоснабжения мозга, инфекции, интоксикации, травмы, врожденные
аномалии морфологии мозга, нейрогистологические изменения.
Функциональные же заболевания представлялись бестелесными. По поводу них
возможны были философско-психологические спекуляции.
Но вот стена, разделявшая эти две группы, была пробита. Роль тарана пала на
фармакологию: оказалось возможным "средствами химии лечить дух"
7
. Вернее,
химия не лечит сам корень болезни, а компенсирует нечто, порождающее
ненормальное поведение, подобно тому как издавна компенсируют
близорукость и дальнозоркость с помощью очков или с более недавнего
времени диабет с помощью инсулина. Но это "нечто", подправляемое химией,
будет выглядеть как некоторое число разных явлений, пока мы не сумеем
свести его к единому явлению к проблеме внушения.
Однако, прежде чем прийти к такому обобщению, нужно сделать другой очень
важный вывод из великих фармакологических побед над "нематериальными"
психическими процессами. Раз химическими средствами можно воздействовать
на самые различные формы ненормального поведения (как и обратно делать
поведение ненормальным), значит, непосредственная причина во всех этих
случаях нарушения в химизмах, в обменных процессах, осуществляемых
тканями мозга. Но тем самым рушится принципиальное отличие от
"органических заболеваний": химические процессы и их изменения и
нарушения это не менее органическое, т. е. "телесное", явление, чем поражения
кровеносных сосудов головного мозга или структур нервных тканей.
Более того, сходство и даже общность многих симптомов при "органических" и
"функциональных" психических болезнях заставляет считать, что и все
структурно-морфологические изменения при "органических" болезнях ведут к
ненормальному поведению больного через посредствующий механизм
нарушения обмена веществ, т. е. через вызываемые ими сдвиги в химии тканей
мозга (гистохимии). Таким образом, бурные успехи технологии
фармакологических средств дали в руки психиатров возможность не только
подлечивать психические болезни, но и доказать, что это бесспорно
материальные нарушения, ибо то, что можно снимать введением в организм тех
или иных химических веществ, несомненно, порождено отсутствием или
недостатком в организме этих веществ (или иных, действующих аналогично).
Но речь идет не об одном веществе, а о весьма разных в том числе даже
противоположных по своему действию. Так, например, одна группа
медикаментов снижает неумеренную, буйную психическую активность,
успокаивает, а в больших длительных дозах угнетает, приводит к депрессии,
сонливости и летаргии. Другая же группа преодолевает психическую
пассивность, унылость, меланхолию, депрессию, но при больших длительных
дозах превращает недоактивность в сверхактивность, подавленность в буйство.
Одни химические агенты корректируют чрезмерную активность, другие
недостаточную. Есть и более специальные медикаменты.
Что же объединяет все эти разные явления? Только то, что и повышенная и
пониженная активность делают человека в той или иной мере неконтактным и
асоциабильным. Это значит, что окружающие не могут в должной мере влиять
на его поведение. Вот почему медикаментозная терапия (химиотерапия) -
всегда сочетается врачами с психотерапией, в том числе с мягким, заботливым
обращением, восстанавливающим разрушенные или недостающие мостки
контактности и открывающим дорогу внушению в широком смысле (в том
числе, если надо, и гипнотическому). Неконтактность это и есть броня,
закрывающая психотика от внушения окружающих. Неконтактность
тождественна невнушаемости. И в самом деле, эту функцию в равной мере
выполняют обе противоположные аномалии: если психотик сверхактивен, он
заблокирован от воздействия слов и поступков других собственными маниями
(стойкими самовнушениями), бурной двигательной активностью или, наоборот,
кататонией, которые невозможно перебить никаким внушаемым, т. е.
требуемым, рекомендуемым, испрашиваемым, действием; если психотик
слабоактивен, он заблокирован от воздействия слов и поступков других своей
нереактивностью, депрессивностью, дремотой. Оба противоположных фильтра
схожи, так как в равной мере не пропускают тех же самых воздействий
внушения: один неукротимость, другой недоступность. Иными словами, оба
характеризуются неполной проницаемостью или даже непроницаемостью для
специально антропических раздражителей. Один маниакальное упорство,
другой капризность. Следовательно, нормальный человек, т. е. поддающийся и
подвергаемый внушению, вернее, идущий навстречу внушению, находится в
узком диапазоне между этими двумя крайностями (оставляя здесь в стороне
явление гипервнушаемости). Это как бы щель в спектре невнушаемых
состояний, точка уравновешенности двух возможных противоположных по
своему знаку состояний невнушаемости. Недаром при современном
медикаментозном лечении в любом случае прописываются оба
противоположно действующих средства в разных пропорциях, чтобы
предотвратить прямой перевал из одного невнушаемого состояния в
противоположное, не удержавшись в критическом переломном интервале. Если
не применять комбинированных медикаментов, именно это и получается.
Подойдем к этим явлениям с антропогенетической точки зрения. Все
психические заболевания теперь придется поделить на две совсем новые
группы: генетически обусловленные (маниакальные и депрессивные психозы,
олигофрении, шизофрении и т. д.) и экзогенные (травматические,
наркотические, токсические, инфекционные, опухолевые). Нас интересует
только первая группа, вторая же лишь постольку, поскольку она способна
воспроизводить частично или вполне симптомокомплексы первой. Несмотря на
бурное развитие генетики, еще почти никто не подошел с позиции
антропогенеза к материалу психиатрии.
Правда, до появления и генетики, и психофармакологии уже зародилось
научное направление такого рода, но крайне узкое. Это эволюционный подход
к микроцефалии, связанный с именами Фохта (1868 г.) и Домбы (1935 г.).
Мысль была правильная: некоторые врожденные психические аномалии
представляют собой атавизмы, т. е. возрождение в редких особях того, что было
всеобщим в филогенетически предковой форме. Такой атавизм Фохт и Домба
усмотрели в симптомокомплексе микроцефалии. Это было очень
демонстративно и истинно. Но, во-первых, они были вынуждены ограничиться
только той аномалией, при которой налицо прежде всего выраженные
физические уклонения от нормы: малоголовостью, морфологически
"предковыми" признаками черепа (и мозга), а уж глубоким слабоумием только
как сопровождающим синдромом. Во-вторых, они не, могли опираться на
генетику, т. е. научно объяснить и неизбежность возрождения в потомстве
предковых черт, и в то же время неизбежность расщепления предковых черт, т.
е. невозможность повторения полного портрета предковой формы среди особей
последующей биологической формы. В-третьих, ввиду недостаточного
развития антропологии - не только при Фохте, когда ее почти вовсе не было, но
и при Домбе, когда она немало продвинулась, они не имели достаточного
понятия о тех предковых родах, из которых произошел Homo sapiens, т. е. об
археоантропах и палеоантропах.
Но вот сегодня мы можем значительно обобщить открытие Фохта Домбы: все
истинные или генетически обусловленные психические болезни можно считать
воспроизведением разрозненных черт, характеризовавших психонервную
деятельность на уровне палеоантропов или, крайне редко, более отдаленных
предков. Ведь генетически обусловленными могут быть не только
морфологические и морфофункциональные, но и обменные, гистохимические,
химико-функциональные отклонения от нормы у неоантропа в сторону
палеоантропа. Последние, т. е. обменные отклонения в тканях мозга, мы
обнаруживаем только пр. ненормальному поведению. И в самом деле, среди
характерных аномалий поведения душевнобольных сколько замечаем мы
признаков, которые ныне исследователи реликтовых гоминоидов
(палеоантропов) описывают как свойства последних. Например, ночное
блуждание (лунатизм), летаргия и длительный неглубокий сон или дремотное
состояние, гебефрения беспричинный смех и ряд других
8
.
Но нам сейчас важен один, причем негативный признак всех психических
патологий: они воспроизводят эволюционную стадию невнушаемости, т. е. не
контрсуггестивность, а досуггестивность. Впрочем, здесь есть элемент