Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого

Подождите немного. Документ загружается.

стоянно видим, как целые пласты жизни утрачивают свой язык. Мы ви-

дим, как они снова развязывают гражданскую войну или возвращаются

в стадию тупости, как феллахи. Это заставляет нас считать, что язык в

высшей степени нуждается в защите. Тот, кому известна хрупкость вла-

сти языка, силы именования, должен бояться за нее. Из этого страха в

каждом серьезном человеке заново возникает его религия. Ибо тогда он

знает, что вся душа каждого отдельного человека, которого он встреча-

ет, мужская или женская, должна участвовать в процессе сопряжения.

Человеческий род распадается, если только один его член, будь то муж-

чина или женщина, не участвует в его образовании. А он не участвует

тогда, когда не принимает всерьез смерть и вместе с другими не пережи-

вает страх смерти. Лишь испытывая этот страх, он может снова произне-

сти благословение всему сотворенному и узнать свое предназначение.

Именно этот характер и обнаруживает ритуал. Он основан на про-

тивоборстве двух природ, женской и мужской. И на этом основании он

создает порядок, стремящийся преодолеть смерть. Ритуал добивается

первой победы над отсутствием языка. Он притязает на создание устой-

чивого порядка на все времена, побуждая нас признать, что все постав-

лено на карту, что мы можем потерять все, достигнутое ранее, что, как

выражает это племя

«шиллуки»

в Африке, «больше нет земли» (48); так,

как во время Пасхи евреи признают, что они вышли из богатой земли

египетской; так, как римляне говорили, будто с 24 февраля до 1 марта

Марс и его воплощение, rex (49), отсутствуют и потому существует

только междуцарствие (50); что, как верят христиане, в страстную пят-

ницу мы снова и снова лишаемся надежды (51). В «Письмах в Каир»

такое повторное впадение в хаос будет рассмотрено применительно к

фараону как ритуал могущественного Нового года. С 1750 г. все это

подвергается осмеянию и потому с необходимостью должно было при-

вести к закату Европы (52).

8. Уподобление

Если мы примем во внимание связь между священными часами ритуа-

ла и отдаленным будущим, то мы сможем понять другой, не понятый в

наши

дни аспект языка.

Люди все еще думают, что в один прекрасный день некий человек

назвал голову «головой», а руку — «рукой», а затем, как считается, эти

слова попали в словарь и, если не умерли, то живут и поныне. Верно

как раз противоположное. Ни одно слово во время, предшествующее

нашему, не попадало в словарь, если оно не было использовано в ри-

туале. Ни одно слово в те дни не было словом, если оно сперва не было

введено в качестве священного имени. Незабудки не были бы незабуд-

ками, тростник — тростником, дубы — дубами, если бы вождь или зна-

харь задолго до того, как кто-либо вообще начал о них говорить, не об-

ращался к ним в ходе публичного ритуала. Они именно потому получа-

ли полные имена, а не случайные обозначения, что к ним в человечес-

кой группе впервые обращались сречъю. Тот, кто хотел о них говорить,

должен был сначала говорить с ними. Ибо все живущее тоже внимало

140

ему. Мальчик и его мать могут показывать на орех или палку и во вре-

мя своих игр, здесь или там, издавать радостные крики, вызванные эти-

ми предметами. Они могут повсюду искать пищу, предметы для игры,

оружие. Но ни одно имя не возникает из такой жизни, основанной на

мгновениях. Ибо мгновению недостает уважения к сорванным только

что незабудкам. Для того чтобы создать язык, который существовал бы

на протяжении жизни пятидесяти или ста пятидесяти поколений, не-

обходим ритуал. Ритуал является существенным для такого языка. От-

ношение какого-либо ритуала ко времени — это отношение часа или

дня ко всему прошлому, к которому этот час взывает от его имени, и ко

всему будущему, которое он облачает в праздничные одеяния. Когда

открывается и получает имя новый элемент, современное человечество

все еще использует древнюю ритуальную дисциплину. Ритуал продол-

жался как можно дольше в соответствии со своей удивительной зада-

чей — представить собою промежуток времени, в течение которого обе-

тование дается и исполняется. Племя могло праздновать что-то в тече-

ние трех дней или недели. Но никуда не деться от того факта, что со-

бравшиеся в конце концов должны были разойтись. Люди должны

были возвратиться домой. Проблема ритуала заключалась в том, чтобы

компенсировать это нарушение непрерывности и телесного присут-

ствия. Язык и одежда превратились в заместителей ритуала на все то

время, когда племя не собиралось вместе.

В этом заключается недостаточность ритуала: по сравнению с теми

промежутками времени, влиять на которые он пытается, его собствен-

ная продолжительность никогда не является достаточной. Поэтому он

и создал длящиеся замещения! И это имело такой успех, что мы и се-

годня говорим на языках, возникших шесть тысяч лет назад. Языки бес-

смертны потому, что они стремились к бессмертию. Но стали бы мы го-

ворить «вождь», «язык», «рука», «корона», «столб», «огонь», если бы эти

слова только сказал своей матери какой-нибудь ребенок? Конечно же,

нет. Слова, которые мы употребляем сегодня, первоначально не были

чисто техническими средствами взаимопонимания. Они были освя-

щенными именами, силами, правами и законами, священными про-

клятиями и благословениями, помощниками и противниками. Совре-

менные слова «вождь», «корона», «рука», «язык» и т.д. первоначально

были провозглашены как имена в ходе короткого празднества. На этом

празднестве должны были быть организованы длинные промежутки

времени. Для того чтобы перенести на преемника героя его право на

его народ, он короновался, он становился «главой» и обозначался как

«язык» (орган) героя. На него надевалась маска. Каждый римский пол-

ководец, в честь которого организовывали церемонию триумфа, носил

красную маску Ромула. Он говорил языком другого человека и носил

голову другого человека.

Оба эти выражения с самого начала употреблялись символически.

Никто не нуждался в окончательных именах для «головы» или «язы-

ка» до тех пор, пока можно было высоко держать голову и показывать

на другого пальцем. Но праздники нуждаются в именах, поскольку

при этом используется такая телесная вещь, которая должна свиде-

тельствовать о политическом порядке. Формальный язык возник как

141

священный ритуал. Всякое произнесенное слово выходило за пределы

физического или «объективного» и указывало на свой политический и

религиозный смысл. Язык именовал не предметы природы, он имено-

вал историческую роль людей и вещей в том их виде, в каком они

представали на

Thing'e

или

thingus'e

(53). Почка была названа почкой,

печень — печенью, язык — языком, поскольку все эти выражения по

своему происхождению были священными именами. Происхождение

языка является

сакраментальным.

«Вещи», физические вещи исполь-

зовались для того, чтобы выразить новый порядок, введенный властью

умерших вождей. Язык как орган человеческого тела был таинством,

посредством которого новый руководитель, начиная говорить, дока-

зывал свой авторитет. Печень была средоточием духа и страдания. Го-

лова была главой племени тогда, когда на голову нового вождя наде-

вали большую маску. Половые органы свидетельствовали о возобнов-

лении жизни. Каждое имя, было ли это название части человеческо-

го тела или имя некоего творения, выступало в качестве таинства, че-

рез посредство которого мимолетный телесный акт вызывал к жизни

длящуюся политическую действительность!

Мы обычно говорим, что «семь» или «девять» использовались в ка-

честве священных чисел. По всей вероятности, они использовались в

качестве священных в том же смысле, что и другие имена. Они были

освящены с самого начала, поскольку во время ритуала определенные

действия повторялись три, девять или семь раз. Древнейшая часть

персидской

«Зендавесты»

является чудесным примером языка, в кото-

ром не существовало слов, но который состоял из имен. Масло и вода,

молоко и огонь, воздух и ветер — все было личностями, с которыми

говорил проповедующий вождь. Он действительно никогда не мог го-

ворить о них как об объектах, с помощью слов. Они для него более

реальны, чем он сам. Он реализует себя лишь посредством того, что

дает им всем правильные имена и в то же самое время продвигается

среди них в правильном порядке. В этом ритуале из имен постоянно

возникают новые имена для обозначения новых действий. С другой

стороны, общность не допускает никакого действия, прежде чем ри-

туал не провозгласит, что оно проверено и найдено приемлемым. Вы-

ражения, употребляемые сегодня для обозначения видов стряпни (жа-

рить, парить, тушить и т.д.), вошли в употребление в качестве обозна-

чения специфических форм ритуала принесения в жертву животных.

В Аравии до сего дня некоторые блюда можно готовить только на со-

браниях всего племени, тогда как другие блюда дозволяется употреб-

лять отдельной семье. Настолько сильно продукты питания были вов-

лечены в политический ритуал. Это соответствует природе явлений, и

это имеет отношение к животным. А человек был связан с ними. Ког-

да человеческие семьи обеспечили свою безопасность, человек на-

учился выращивать волов, и он использовал одно и то же имя для обо-

значения как кастрации животных, так и целомудрия в семье. Ибо ка-

страция была религиозной церемонией точно так же, как и бракосо-

четание. Я знал одну старую добрую повариху-католичку, которая ни-

когда не отрубала курице голову, предварительно не сказав: «Да бла-

гословит Бог эту курицу». Такая христианская формула заменила со-

142

бой жреческий ритуал, который совершался тогда, когда требовалось

зарезать гуся или утку: о нем мы еще можем прочитать на стенах еги-

петских храмов. Наши грамматические формы — это остатки ритуала.

Даже простые, скромные профессии пекаря, мельника, кузнеца нуж-

дались в ритуале. Технические процессы зажигания огня, сбивания

масла, пахоты и охоты должны были добиться признания своего име-

ни, прежде чем они были легально включены в мир племени.

Ритуал повторялся. Его можно было бы обозначить как постоян-

ные «вольные упражнения» сформированной социальной общности.

Через посредство языка, одежды и празднеств ее члены вдыхали поря-

док союза.

9. Грамматика и ритуал

Если наш исходный пункт является правильным, то логика суждений

должна соответствовать структуре ритуала. Ранее логика раскрылась как

последовательность второго грамматического лица, первого граммати-

ческого лица, третьего грамматического лица, отглагольного имени, по-

лученного с помощью императивов, лирического модуса, форм пове-

ствования и суждений. Можно ли распознать схему

eamus,

ierant,

ire

в качестве процесса, происходящего в границах ритуала?

Эту схему можно распознать сразу же, если учитывать всю группу —

мертвого и слушающих, так же как и говорящих. Восприятие исходящего

от мертвого порядка слушающим через посредство говорящего на самом

деле порождает те грамматические ситуации, которые являются основой

формального языка. Первые христиане, когда они чувствовали, что бла-

годаря приобщению

телу Христову мертвые из седой древности возвра-

щаются к жизни, относились к этому точно

также.

В начале ритуала слу-

шающие считаются такими же важными, как и говорящие: они идут, со-

вершая низкие поклоны, или падают ниц, или становятся на колени.

Они принуждаются к слушанию и повиновению. Этот процесс является

настолько существенным, что собрание как целое намного сильнее оп-

ределяется возбуждающим слушанием, чем самим говорящим. Обычно

первым, самым впечатляющим актом ритуала является звучание голоса,

обращающегося к некоторому кругу людей. Община должна быть поня-

та как второе грамматическое лицо, к которому обращаются в ходе убе-

дительного ритуала. Ибо в императиве нет никакого грамматического

«я».

Имеется только «ты» в сердце каждого слушателя. Научная психоло-

гия начинает с «я» и затем добавляет к своему инвентарю некоторые «он»

и «оно». Но действительная история человеческого духа всегда начинает-

ся с того, что мы усваиваем некий новый императив. Мы понимаем, что

именно нас имеют в виду, и выполняя то, что от нас требует наша мать,

мы впервые осуществляем себя в качестве «ты» нашей матери, нашего

отца или нашего учителя. Я являюсь «ты» для общества еще задолго до

того, как стану «я» для самого себя. Этот подлинный порядок граммати-

143

ческих лиц в душе проявляется во всех ритуалах. «Мы» как существа —

это отнюдь не говорящие. Напротив, «вы» принуждаетесь к слушанию.

Ритуал притязает на сверхмогущество той власти, которая заставляет

кого-либо говорить во время собрания. Единственное «я» — это Бог. И

с тех пор, как люди племени соприкоснулись с Богом в моменты беспо-

мощности, смерти и покинутости, дух мертвого человека говорит, а жи-

вые слушают. Таким образом, в своем опыте восприятия самих себя

они — звательный, а не именительный падеж. Здоровье любой души до

сего дня зависит от этого отношения, в соответствии с которым мы сна-

чала являемся слушателями и лишь благодаря этому можем стать гово-

рящими. В грамматике души сперва стоит мое «меня», которое окликну-

ли, т.е. тот, к кому обращаются как к «тебе», на «ты», а мое «я» стоит на

втором месте. Дух может обратиться к каждому, но лишь благодаря тому,

что он слушает, а не говорит, и уж тем более не мыслит. Напротив, дух

определяет нас, и когда он овладевает нами и одухотворяет нас, мы на-

чинаем петь, танцевать, отвечать.

Как только научная догма перестанет преграждать читателю путь, он

сам узнает в лирике и балете, хоре и припеве и в своей собственной жиз-

ни второй акт ритуала.

Тогда начинается третий акт. Тогда сообщается об истории. Расска-

зывается о герое. Надевается его маска, его сила прославляется, его дела

воспеваются. Так он погребается и оплакивается. Притом это повторя-

ется снова и снова, как только произносится великое имя. Иными сло-

вами, начинается повторение — три, четыре раза

даже чаще. К этому

могут торжественно призывать пролог, герольд, глашатай. Заключение

также оформляется с большой тщательностью. Священник еще и в наши

дни моет чашу.

«Ite,

missa

est»

(54) — эта древняя формула в конце мес-

сы связывает нас с доисторическим ритуалом. Мы можем назвать ее чет-

вертым актом всякого ритуала, поскольку здесь служитель выходит из

ритуала и отпускает общину.

Церковь, племена и священники не ждали, пока придет г-н Бультман

(55) для того, чтобы завершить их ритуалы, демифологизировать их. Они

сами смиренно снова поставили чашу в шкаф и возвратились к повсед-

невности. Повседневность — нормальное состояние только для ученых.

Для всех смелых людей нормальным является праздник. И поскольку на

праздниках приводятся в действие длинные промежутки времени жизни,

все существа обрели свои часы торжеств, на которые они могут быть

приглашены. Были организованы разнообразные праздники. Часто слу-

чалось, что необходимым казался новый праздник, и тогда санкцию об-

щины должны были получить процессии, которые нередко казались про-

тиворечащими предшествующему празднеству. Когда сегодня мы раска-

пываем черепки и остатки захоронений, насчитывающие тысячи лет, то

кажется, что мы находим нечто, относящееся к повседневной жизни

прошлых эпох. Но те кости, которые мы откапываем, не являются остан-

ками людей, а обугленные камни — не те глыбы, что остаются в камено-

ломнях. Окаменелости — это не химические или биологические факты,

а недвусмысленные остатки языка и ритуала. Они — «жизнь жизни», а

именно тот порядок, в силу которого смерть вызывает рождение, а конец

служит истоком начала.

144

И мы живем отнюдь не по-другому. Мы тоже сплачиваемся посред-

ством ритуала. Только в наши дни великий ритуал называется искусст-

вом, наукой, правом, религией, спортом, воспитанием. Эти виды дея-

: тельности также стремятся к характеру оригинала, по крайней мере в

своей очередности. Они образуют великую грамматику общества. И они

должны провести нас через те же фазы слушания,

«ты-бытия»

клирике

субъективности

нашего желательного наклонения, эпике биографичес-

кой

истории и арифметике или числовой объективности, как это имело

место для всех людей во все времена.

И так же, как во все времена, в наши дни многие люди не вполне

участвуют в этом ритуале. Мы должны подумать над тем, что для боль-

шинства людей наши слова представляют собой не что иное, как череп-

ки. Словарь Вебстера содержит 175 000 слов. Это — братская могила че-

репков. Все эти слова, с помощью которых мы можем говорить обо

всем, что существует под солнцем, некогда были славными именами,

воспевавшимися в молитве, они возглашались в ходе ритуала и вдох-

новляли человека на совершение тех или иных действий. Ни одно из

них не могло быть произнесено, не побуждая все общество двигаться,

становиться на колени, разводить огонь, маршировать, призывать, уби-

вать, танцевать, обнимать и повиноваться.

Дошедшие до нас черепки древних языков — это слова, которые

мы можем употреблять, не совершая действий. От наших законов,

нашей поэзии, религии и истории мы ждем, что они позаботятся о

жизни великих имен. Мы стремимся к тому, чтобы жить «упрощен-

но», как средний человек, и культивируем сленг. Кто может оставать-

ся серьезным и днем, и ночью? На самом деле, нам это не под силу.

Мы не хотим быть сентиментальными. Неформальный, местоимен-

ный язык, гнусавый и гортанный, вытеснил все звуки светлого песно-

пения из груди и торса, с помощью которых человек говорил перво-

начально. Мы употребляем «это» и «то», «как-то» и «что еще?» вмес-

то правого и неправого, Бога и вдохновения. Но краткая история те-

лефонной компании Белла может даже сегодня напомнить нам о дей-

ственном существовании формального языка и его различных видоиз-

менениях на Востоке и на Западе.

Попытка, предпринятая телефонной компанией Белла, проливает

свет на формальный и неформальный язык. Когда компания рекомен-

довала своим служащим вместо слова «three» (три) произносить про-

тяжное

«thththrreee»,

она,

сама

того не подозревая, вернулась к cantus

firmus, к формальному языку древних. Для того чтобы компенсировать

строгость таких формальных звуков, компания пошла по тому пути,

на котором народы Востока, китайцы, в повседневной жизни освобо-

дились от бремени серьезности формального языка: еще и в наши дни

китайцы используют модуляции долгих гласных при произнесении

кратких. У них нет местоимений, но, несмотря на это, они не фор-

мальны, поскольку улыбаются: с помощью улыбки мы смягчаем зву-

ки, и тот, кто улыбается, находится, так сказать, в фонетических до-

машних тапочках. Китайцы могут быть неформальными благодаря

улыбке точно так же, как мы для этой цели используем местоимения.

Американская телефонная компания Белла на самом деле требует от

145

своих служащих, чтобы они улыбались, когда они говорят особенно

точно. Так неформальный язык Востока — китайцам неизвестны ме-

стоимения — был вновь открыт в Америке.

10. Вопрос и ответ

Мы еще не говорили об одной языковой форме, преобладающей во

многих грамматиках, которые предназначены для изучающих иност-

ранный язык. «Что это такое?» — «Это гвоздь». «Кто этот человек?» —

«Этот человек — мой отец». Игра вопросов и ответов настолько силь-

но преобладает в преподавании современных языков, что мы должны

проанализировать связанное с ней притязание. Противоречит ли это

нашему тезису о языковом ритуале? Не все вопросы схожи друг с дру-

гом. В вышеприведенных примерах вопрос и ответ, как мы увидим, в

ритуале оказываются второстепенными. С другой стороны, существуют

драматические вопросы, которые могут относиться к какой-нибудь

клятве, какому-нибудь обету или ордалии (суду божьему) и, похоже,

имеют ритуальный характер. Когда при заключении брака священник

спрашивает: «Хочешь ли ты взять в жены эту

девушку?»,

а невеста от-

вечает: «Он хочет», то что она подразумевает под этим ответом?

Сначала мы рассмотрим тот тип вопроса, который у нас является

обычным и в котором просто спрашивают совета или наставления. Он

объяснит неразрывную связь языка с действием путем противопоставле-

ния. Анализ показывает, что вопросы и ответы подготавливают нас к

участию в движении общества. «Ты должен чтить отца твоего и мать

твою», «Этот путь ведет в Париж» — именно эти суждения могут быть

преобразованы в следующие вопросы:

а)

(Кто)

(Какой)

Ь) Ты?

должен

путь ведет

будешь

можешь

должен

чтить отца своего и мать свою

в Париж

чтить отца и мать

Эта?

с) Ты будешь?

тропа

река

дорога

не слушаться

слушаться

любить

ведет в Париж

отца и мать

Этот путь?

в Париж

приведет

привел

146

d) Ты должен чтить?

Этот путь?

бабушку

сестру

дочь

дядю

ведет

не ведет

скорее всего

приведет

и мать

в Париж

е) Ты должен чтить отца?

Этот путь представляет собой?

Ты должен чтить отца и?

Ведет ли эта дорога в?

или

больше, чем мать

не больше, чем

обходную дорогу

цроход

железную дорогу

брата

предков

семью

сыновей

Лондон

Нью-Йорк

Версаль

к Парижу

Все эти вопросы выдают неуверенность говорящего,

относящуюся

одному из членов предложения. Он не может произнести предложение

целиком, прежде чем не найдет недостающего звена цепи. В его созна-

нии высказывание уже готово, и затруднение вызвано только отсутстви-

ем в нем слова или нескольких слов. Вопрос устраняет этот пробел. Ког-

да ответ дан, говорящий оказывается в состоянии высказаться уверенно;

например, четвертая заповедь гласит: «Ты должен чтить отца твоего и

мать твою». Или: «Этот путь ведет в Париж».

Следовательно, вопрос — это предварительное обращение. Он подго-

тавливает говорящего к формулированию предложения. Таким образом,

когда на этот вопрос отвечают, спрашивающий получает возможность

участвовать в разговоре, ведущемся в обществе. Как прекрасно говорят

французы, он теперь аи courant («в

курсе»).

И в самом деле, теперь он

может участвовать в «протекании» событий. Его кораблик теперь на пла-

ву. Он может двигаться вместе с остальными и обретать знания вместе с

ними. Вопросы и ответы устраняют заминки.

Ребенок, изучающий десять заповедей, и чужак, стремящийся вести

себя, как коренной житель, благодаря своим вопросам находят путь к

жизни в сообществе. Таким образом, вопросы предполагают наличие

общности живых существ, и они включают в нее новых членов. Они го-

товят к участию в этой общности. Если мы рассмотрим форму таких

воп-

147

росов, это станет совершенно ясно. Ибо мы всякий раз можем схемати-

чески представить любой вопрос как вырывание отдельного члена пред-

ложения из целостности предложения.

Пусть предложение состоит из нескольких элементов. После каждо-

го отдельного элемента поставим вопросительный знак. Теперь начнем

составлять список вопросов. Не будем трогать эти элементы, кроме од-

ного, который и поставлен под вопрос. Так мы придем к

«quis»,

«quo»,

«quantum»,

«ubi»,

«quando»

или по-гречески —

«tis»,

«tini»,

«ti»,

по-немец-

ки — «was»,

«wer»,

«wo»,

«wann»

(56). Так один из членов предложения

превращается в некую оболочку, наполнением которой намерен заняться

спрашивающий и наполнить которую он просит. Он дает понять, что

применительно к одной части предложения он считает возможным лю-

бое решение. Таким образом, вопрос требует от кого-нибудь другого пре-

вращения предложения в полное. По этой причине стоящая под вопро-

сом часть предложения произносится тихим голосом, приглушенно и

лишь наполовину артикулированно. Вопрос подобен

«ля-ля-ля»

при ис-

полнении песни, слов которой мы не знаем. Мы не могли бы задать воп-

рос, если бы не было песни или предложения, которое необходимо за-

вершить. По этой простой причине некоторые вопросы не имеют смыс-

ла. Нельзя спросить: «Почему толпа

ревет?»,

поскольку люди, обречен-

ные на то, чтобы представлять собой чернь, могут в лучшем случае по-

требовать, чтобы им было позволено больше не быть чернью. В поведе-

нии черни нет никаких «почему». «Что планирует совершить мир?» —

это вопрос идиота. Мир, возможно, может быть распланирован, но с по-

мощью слова «мир» мы называем тот аспект универсума, в котором он

предстает перед нами в качестве объекта нашего сознания. Поэтому сам

мир не может ничего планировать. «Есть ли Бог?» — столь же глупый

вопрос. Бог — это говорящий голос, это способность говорить. Таким об-

разом, когда я задаю вопрос, меня уже коснулась сила Бога или Его

власть. Такие вопросы, как «Чего требуют

массы?»,

«Что планирует со-

вершить

мир?»,

«Есть ли

Бог?»,

не имеют смысла. Ибо массы, поскольку

они суть чернь, не знают никаких оснований для действия. Мир, поскольку

это

мир, не имеет никаких намерений. Бог,

поскольку

Он — чисто речевой

акт, не обладает никаким видимым существованием. Еще до постановки

вопросов «Почему ревут

массы?»,

«Что планирует совершить

мир?»,

«Есть ли Бог?» мы слышим высказывания: «Чернь — это нечто негатив-

ное. Чернь лишена разума», «Мир — это нечто объективное,

он двига-

ется бесцельно в соответствии с законами». Истинно то, что воплощает

акт веры: я верю самому себе как сосуду истины. По этой причине при-

веденные выше вопросы разоблачают себя как псевдовопросы: они не

подготавливают нас к участию в восстановленной жизни человеческой

общности. Они не восстанавливают для человека предложение, уже удо-

стоверенное прежде.

Но в рамках ритуала имеется вопрос другого характера. От новичка

могут трижды потребовать ответа на некоторый связанный с торжеством

вопрос, и он должен будет трижды ответить в рамках соответствующей

церемонии. С помощью этих вопросов новичок проверяется и испыты-

вается. Здесь, в отличие от случая

«ля-ля-ля»,

нет необходимости допол-

нять предложение в соответствии со схемой ab?d. Похоже, что в данном

148

случае призванный ответить человек нуждается в подбадривании, и его

сознание должно полностью проясниться. Цель этих вопросов — выну-

дить того, к кому они обращены, со всей ясностью осознать, что же го-

ворится в том суждении, обязанность следовать которому на него возла-

гается. Таким образом, эти вопросы препятствуют исполнению обязан-

ностей только на словах. Клятва, ордалия и обет обладают способностью

проявлять глубинные убеждения человека, т.е. его устойчивое отноше-

ние к определенному суждению. И здесь мы сталкиваемся с великими

ответами — «да», «нет» или «аминь». Мы видим, что в этом случае име-

ют место пиры, братания, заклады, предоставление заложников. Все они

пытаются ответить на вопрос: «Ты действительно так

думаешь?».

Очень

хорошо было сказано: человеческая жизнь должна быть живым подтвер-

ждением истины. С самого начала язык стремился к созданию форм, ко-

торые облачали бы жизнь личности в одеяния истины. Окончание пер-

вого грамматического лица в латинском и греческом языках — amo, dico,

lego — и в древнегерманском — sago, gebo — связано с таким возгласом

подтверждения, как мы это делаем и ныне в наших «О да!» и «О

нет!».

Это грамматическое «первое лицо» в поведении человека появляется под

воздействием клятвы, ордалии, брачного обета, и это «первое лицо» было

не предпосылкой абстрактной истины, а четким добровольным решени-

ем в течение всей жизни хранить верность истине. Высказывание «Здесь

десять тысяч овец» может быть правильным или неправильным. Кто зна-

ет? Но если ты требуешь от меня весомых утверждений, таких, как «Я

это говорю», «Я ручаюсь», «Я обещаю», «Я сделаю», то это — обещания,

заключающие в себе ответственность всего человека. По этой причине их

грамматическая форма

так

явно отличается от изъявительного наклоне-

ния третьего

лица.

«Я

есмь»

и «он есть» совершенно различны (57). В со-

временном английском языке, — поскольку спряжение глагола в нем

почти совсем исчезло, — вся прелесть грамматики перешла в способ на-

писания. Поэтому, если мы хотим понять особенности первого лица,

следует обратить внимание на значение способа его написания. Как

«borrow» и

«borrough»,

«waive» и «wave», «root» и «route» живут в качестве

различных форм благодаря тайне правописания, так и дух единственного

числа первого лица глагола продолжает существовать с помощью заглав-

ной буквы, используемой для написания

«Ich»

(«Я»).

На самом деле важ-

но, что человек может дать свое слово в залог истины. Он — Бог, Кото-

рый посвящает всю свою жизнь истине или ручается сдержать свое обе-

щание всем, что имеет. Человеку, приносящему присягу, сообщается «я»

Бога. Отверзая уста для того, чтобы произнести «Но я говорю тебе», он

соединяет себя с богами. От ученого, который публикует свое открытие,

ждут, что вся его репутация станет залогом возможности его воспроиз-

ведения. И каков же результат? Он заключается в том, что электричес-

кие

динамомашины

производятся в одном из городов штата Нью-Джер-

си, именуемом Ампер, и что мы используем такие единицы измерения,

как «вольт» и «ватт». Наука выдвинула такие «я», которые поставили всю

свою репутацию в зависимость от истины, от способности благодаря сво-

ей истинности стать устойчивыми именами. Никому не следует думать,

что этот процесс присвоения имен наукой является изобретением самой

науки. Традиции науки лишь продолжают обычаи более ранних времен.

149