способности приобретать, сохранять и использовать собственность — именно из зависти к
таким способностям, которые у них совершенно отсутствуют; всякая высокая культура
нераздельно связана с роскошью и богатством. Роскошь, свободное обращение с вещами
культуры, духовно связанными с личностью, является предпосылкой всех творческих эпох,
например, возникновения великого искусства, которого сегодня больше не существует также
из-за того, что с прошлого века прекратилась подлинная жизнь искусства, протекавшая в
обществе среди ценителей и творцов великих произведений, а не среди торговцев искусством,
культурных критиков и снобов, не среди «народа» или, тем более, «публики». Богатство,
накопленное в руках немногих из высшего сословия, является, кроме того, важной
предпосылкой для воспитания поколений руководителей по примеру высокоразвитого
окружения, без которого невозможны здоровая экономическая жизнь и развитие
политических способностей. Изобретатель может быть бедным человеком, но среди нищего
народа его дарование не достигает зрелости из-за отсутствия больших задач и часто даже не
осознается им самим. То же самое относится и к политике, и к искусству. Поэтому с 1648 года
[153] немцы стали чуждым миру народом теоретиков, поэтов и музыкантов, — ведь для этого
не нужно денег. Они путали и еще сегодня путают романтические фантазии с реальной
политикой, а ведь нет иного критерия кроме успеха. Однако богатство всегда относительно.
То, что считалось в Англии в 1770 году скромным состоянием, было в Пруссии огромным
богатством. То же самое касается бедности: прусское дворянство в свои лучшие времена было
бедным, поэтому оно — в отличие от английского — было бедно на политические дарования,
предпосылкой возникновения которых за редким исключением является жизнь в большом
мире; оно жило в бедности, но не воспринимало ее как бедность [154]. Отсутствие
значительной собственности или доходов само по себе не является несчастьем или нищетой,
так же как и их наличие не означает счастья в обыденном смысле. Не сам факт, а только
определенное отношение к нему, восприятие различий как противоречий и зависть делают
людей несчастными. Чтобы кто-нибудь почувствовал себя несчастным, необходимо отравить
его скромное существование, в этом и состояла задача демагогов всех времен. Например, в
Нюрнберге Альбрехта Дюрера [155] простой человек радовался роскоши высших сословий без
всякой зависти. От блеска родного города что-то попадало и на него. Он понимал, что от этого
зависит образ его жизни, и что он никогда не почувствовал бы себя счастливым, примерив на
себя жизнь других. Именно необразованный рассудок батраков и ремесленников осознавал,
что собственность означает, прежде всего, ответственность, заботу и труд. Но с XVIII века, с
приходом рационалистической мысли о жизни, истории и человеческой судьбе, планомерно
прививалась зависть, глубоко чуждая прилежному и деловому рабочему. Она навязывалась
именно дном профессиональных демократических политиков и писак на потребу дня, вроде
Руссо, которые зарабатывали этим или же просто тешили свое больное самолюбие. Желание
чужой собственности, именуемое воровством, без учета и уважения связанных с ней труда и
таланта, проповедуется как мировоззрение и приводит к соответствующей политике снизу.
Именно в результате такого отношения общественная революция получает экономическую
направленность, находящую свое выражение в агитаторских теориях, интересующихся не
целями и организацией экономики, но лишь денежной ценностью вложений и прибыли.
Богатство и бедность противопоставляются друг другу с целью организации борьбы между
ними. Люди хотят иметь «все», все что есть, на чем можно делать деньги — путем раздела или
общего владения, а все, что нельзя получить, хотят уничтожить, чтобы этим не могли владеть
другие. Из подобных чувств и мыслей — не нижних слоев общества, а его самозваных вождей,
— возникло все то, что в античности называлось равным разделом богатств, а сегодня