трусость либерализма идет дальше. К разрушительным силам, всходящим на дрожжах
крупных городов, проявляется терпимость, которой они не требуют. «Приличное» общество
Западной Европы с омерзительной сентиментальностью восхищается русскими нигилистами и
испанскими анархистами, их восхваляют, приглашают из одного элегантного салона в другой.
В Париже, Лондоне и, прежде всего, в Швейцарии заботливо охраняется не только их
существование, но и их подпольная деятельность. Либеральная пресса проклинает темницы, в
которых томятся эти мученики свободы, и ни слова не говорит о бесчисленных защитниках
государственного порядка, простых солдатах и полицейских, которые при исполнении своего
долга гибнут от взрывов и пуль или становятся калеками [190].
Понятие пролетариата, специально созданное социалистическими теоретиками, принимается
буржуазией. В действительности оно не имеет ничего общего с тысячами видов тяжелой и
сложной работы, начиная с ловли рыбы и заканчивая печатаньем книг, от лесоповала и до
вождения локомотива. Прилежными и обученными рабочими оно презирается и
воспринимается как ругательство. Оно нужно исключительно для того, чтобы включить их в
сброд крупных городов с целью свержения общественного порядка. Именно либерализм
переместил его в центр всеобщего политического мышления, используя как устоявшееся
понятие. Под именем натурализма возникла убогая литература и живопись, которые вознесли
грязь до эстетического удовольствия, а пошлые чувства и мысли пошлых людей — до уровня
обязательного мировоззрения. Под «народом» понималась уже не вся нация, а только та часть
городской массы, которая восстала против подобной общности. Пролетарий предстает как
герой на сцене прогрессивного мещанства, а вместе с ним проститутка, тунеядец,
подстрекатель и преступник. С этого момента становится модным и современным смотреть на
мир снизу, из забегаловки, из темного переулка. Именно тогда в либеральных кругах
Западной Европы, а не в России в 1918 году, возник «пролеткульт». Тяжелая по своим
последствиям фантазия, состоящая наполовину из вранья, наполовину из тупости, начинает
занимать головы образованных и полуобразованных людей — «рабочий» становится
собственно человеком, собственно народом, смыслом и целью истории, политики и
общественного внимания. При этом забывается, что все люди трудятся, и, самое главное, что
другие выполняют большую и более важную работу: изобретатель, инженер, организатор.
Больше никто не решается подчеркнуть ранг и качество результатов труда как меру его
ценности. Трудом считается лишь измеренное в часах время. «Рабочий» при этом является
бедным и несчастным, ограбленным, голодающим и эксплуатируемым. Только к нему
применимы слова «забота» и «нужда». Уже никто не думает о крестьянах низкоурожайных
областей с их неурожаями, опасностью града и холода, трудностями со сбытом продукции. Так
же как и о жалком существовании бедных ремесленников в районах с развитой
промышленностью, о трагедиях мелких торговцев, рыбаков, изобретателей, врачей, которые
постоянно должны думать о своем куске хлеба и тысячами разоряются незаметно для других.
Один только «рабочий» достоин сострадания. Лишь его одного поддерживают, обеспечивают и
страхуют. Более того, его делают святым, идолом времени. Весь мир вертится вокруг него. Он
центр экономики и любимое дитя политики. Бытие всех лишь ради него. Большинство нации
должно служить ему. Можно насмехаться над тупым и толстым крестьянином, ленивым
чиновником, нечестным лавочником, не говоря уже о судье, офицере и предпринимателе —
излюбленных объектах злобных шуток, но никто не посмел бы с подобной издевкой глумиться
над «рабочим». Все остальные являются бездельниками, только не он. Все эгоисты, кроме
него. Вся буржуазия машет кадилом перед этим фантомом; кто так же много работает в своей
жизни, тот должен стать перед ним на колени. Его существование выше всякой критики.