Тюпа В.И. Анализ художественного текста

Подождите немного. Документ загружается.

обнаруживается

лишь

самая поверхностная (одинокий отец — но

не сыновей, а дочерей; застолье с ложными, как полагает оскор-

бившийся Адриян, друзьями; треугольная шляпа и рубище с не-

мецкой картинки — в одеянии мертвецов; расточительность мо-

лодого

наследника Трюхиной и т.п.). Все основные компонен-

ты ритуально-мифологического комплекса мотивов инициации

представлены здесь достаточно отчетливо и

даже

троекратно. Име-

ется

три исхода: переезд на Никитскую, выход в гости, отправле-

ние на Разгуляй (весьма значимый в данном контексте топоним!)

к покойнице; три возвращения: из гостей (т.е. от

немцев,

чуже-

странцев), от покойницы Трюхиной — во сне, из «загробного

мира» сна — пробуждение; три пира, включая чаепития (пригла-

шение к третьему пированью-чаепитию — финальная реплика

повести);

три искушения, которым Прохоров легко поддается:

покупка за

порядочную

сумму

(намечен мотив расточительности)

домика,

соблазнявшего

воображение; приглашение на серебряную

свадьбу, где Адриян пил с

усердием;

предложение

выпить

за здоровье

своих

мертвецов, провоцирующее приглашение мертвых на ново-

селье;

три испытания: испытание чести —

чем

ремесло

мое

нечест-

нее

прочих;

испытание совести — наследник купчихи во

всем

пола-

гается

на его

совесть;

наконец, испытание любви и доброжела-

тельности к

мертвецам

православным.

Итак,

Адриян Прохоров — персонаж, претерпевающий, хоть

помимо своей воли, процесс инициации.

Здесь

и следует искать

ответ

на давнишний вопрос: происходит ли с героем нечто, или

читательское ожидание комически, как полагал Б.М.Эйхенбаум,

«разрешается

в ничто». Содержательная глубина мифопоэтиче-

ского

подтекста повести свидетельствует о справедливости перво-

го соображения. В глазах Белкина, сверхзадача которого состоит в

придании жизненному материалу

приличной

для сочинителя лите-

ратурности, развеселившийся в финале гробовщик приобщается

к авторитетному ряду персонажей У. Шекспира и В. Скотта. В гла-

зах

же подлинного автора герой приобщается к живой радости

жизни

размыкая «сумрачно замкнутый

круг

уединенной мысли»

(М.Столяров).

Обряд

инициации был в значительной степени предуготовле-

нием инициируемого к брачному обряду: возвращающийся к жиз-

ни после символической смерти юноша приобретал статус мужчи-

ны — воина, охотника и жениха. Мифопоэтическое значение ини-

циации для всего многосоставного целого проявляется, в частно-

сти,

в повсеместном присутствии свадебного мотива. Сюжетообра-

зующая роль этого мотива в первой, второй и заключительной по-

вестях

очевидна. Однако и в сюжете «Гробовщика» ключевая роль

Принадлежит

опьянению Адрияна на немецкой

серебряной

свадьбе;

'См.:

Бочаров С. Г. О художественных мирах. — М.,

1985.

— С. 68.

219

к тому же во сне он задается вопросом: Не ходят ли любовники к

моим

дурам?

Наконец, финал «Станционного смотрителя» недву-

смысленно говорит о замужестве Авдотьи Выриной во исполнение

обещания Минского: ...не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она

будет

счастлива, даю тебе честное слово. А появление Минского

зимним

вечером и, судя по его одеянию, в метель {Сняв мокрую,

косматую

шапку, отпутав шаль

и сдернув шинель...) прозрачно со-

относится

с появлением Бурмина на венчании вместо Владимира.

От

А.С.Долинина

(Искоза)

идет продолженная В.С.Узиным,

М.А.Столяровым, А.З.Лежневым и др. традиция обнаружения

в «Повестях Белкина» антитезы героев «моцартианского» и «саль-

ерианского» типов. Рассмотрение этой проблемы под углом зре-

ния актуализируемого

притчевыми

картинками комплекса ини-

циации многое проясняет и уточняет. Путь к счастью (для моло-

дых героев «Барышни-крестьянки», для Минского и Дуни, для

Бурмина и Марьи Гавриловны, для графа Б.) — это

путь

иници-

ации, предполагающей открытую позицию по отношению к

миру

(но

без разрыва с родным, отеческим). Это приобщение к жизни

посредством

искушений, испытаний, блужданий. Все герои, из-

бирающие такой путь, характеризуются самобытностью, моцар-

товским самостояньем (характерное пушкинское слово из болдин-

ского наброска «Два чувства дивно близки нам...»).

Гибнущие персонажи «Повестей Белкина» (Сильвио, Влади-

мир, Самсон Вырин), напротив, остаются вне законченного сю-

жета

инициации. Так, Владимир идет по этому пути, но не сво-

бодно,

а расчетливо; он не выдерживает тех испытаний метелью,

затем войной (эквивалент царству мертвых), которые благопо-

лучно проходит Бурмин; он уклоняется от искушения соединить-

ся

с Машей, когда получает нежданное согласие ее родителей.

Сама

гибель всех этих персонажей говорит, что им (творческой

волею подлинного автора) не дано пройти инициацию как испы-

тание их жизненной позиции — смертью. Все они, разумеется,

далеко

не «отрицательные» герои, но и «положительными» их,

вопреки стараниям мнимого автора Белкина, признать невозможно.

«Сальерианская» жизненная позиция Сильвио, Владимира и даже

Самсона

Вырина эквивалентна позиции второго сына из Прит-

чи — завистника, обоснованно, как ему представляется, пре-

тендующего на превосходство или предпочтение. Не вина, а беда

этих

персонажей состоит в их отгороженности от искушающего

течения жизни, в их фанатической приверженности готовому ук-

ладу, плану или идее, в конечном счете в авторитарности их мыш-

ления.

Для Пушкина «шаль» — принадлежность семантического комплекса «же-

нитьбы». Ср.: «Жениться! Легко сказать — большая часть людей видит в женитьбе

шали, взятые в долг...» (Из наброска «Участь моя решена. Я женюсь...»).

220

Второй

выстрел графа —

жест

поистине антиавторитарный,

поскольку он противоречил правилам дуэли и чести. Однако он

ускорял течение дуэли, за этой поспешностью — беспокойство

не за

себя,

а за любимого человека: Я считал секунды... я думал о

ней...

«Поспешность» и «беспокойство» — пушкинские характе-

ристики блудного сына лубочных картинок, что в контексте це-

лого художественно как бы снимает с графа даже столь явное пят-

но

бесчестья. Это парадоксально, но не более чем парадоксальна

сама

Иисусова притча.

сущности, белкинские повести разворачивают перед нами

противостояние всего двух основных характеров или жизненных

позиций, пронизывающее едва ли не каждую клеточку повество-

вания. Так, когда Минский

прибыл

на станцию, смотритель раз-

линевывал

новую книгу, а дочь его за перегородкой шила себе платье.

Вырин готовится к продолжению размеренного, спланированно-

го,

бессобытийного существования, тогда как Дуня — к обновле-

нию своего облика и фактически к побегу: с этим самым шитьем

она

просидит три дня возле Минского, после чего отправится с

ним к воскресной обедне (можно быть уверенными, что в новом

платье).

Дуэльное

противостояние Сильвио и графа в первой повести

сменяется

неявным,

скрытым

от них самих соперничеством Вла-

димира и Бурмина. Например, высказывание последнего: Непо-

нятная,

непростительная ветреность... я стал подле нее перед на-

лоем,

— так явственно напоминает одну из фраз графа (Не пони-

маю,

что со мною было и каким образом мог он меня к тому прину-

дить...

но — я выстрелил), как будто они произнесены одним че-

ловеком. Что касается Владимира, чья смерть столь же «историч-

на», как и смерть Сильвио, то обратим внимание на присутствие

на его свадебном мероприятии трех свидетелей — подобно тому,

как Сильвио является на поединок в компании трех секундантов

(графа

же сопровождает всего один секундант, как и Бурмина —

один

слуга).

«Станционном смотрителе» Минский, несомненно, про-

должает

линию Бурмина. Тайный увоз невесты из родительского

дома

— такая же в сущности преступная проказа, что и венчанье

Бурмина с чужой невестой. А Самсон Вырин, подобно Владими-

ру, теряет женщину, которую с полной уверенностью считал

своею;

оба с опозданием добираются до церкви в надежде найти

эту

женщину там; оба, сломленные невероятным происшестви-

ем,

решительно отступаются от дальнейшей борьбы и т.д.

После

лиминального кризиса четвертой повести в «Барышне-

крестьянке» аналогичное противостояние редуцируется до ссоры

Двух

помещиков, заочно обменивающихся колкостями, подобно

Сильвио и графу Б. Из этих двоих

бывший

гвардеец Берестов (тезка

самого

Белкина) с его гордостью, планомерностью и ненавистью

221

нововведениям

явственно продолжает линию Сильвио — Влади-

мир —

старый

солдат

Вырин, тогда как Муромский,

промотав

Москве

большую

часть

имения

своего

и продолжая

проказничать

(на

заграничный манер) в своем имении, несомненно, принадлежит

к линии «блудных» Минского — Бурмина — графа Б.

Однако,

нечаянно очутившись в

расстоянии

пистолетного

вы-

стрела

друг от друга, антиподы не вступают в поединок, а на-

против, мирятся. На смену притчевому их противостоянию при-

ходит

анекдотическое единение

(старики

вспоминали

прежнее

вре-

мя

анекдоты

своей

службы).

Зато

фигуры Алексея и Лизы здесь

определенно

раздвоены

(жеманная,

блестящая,

набеленная

по уши

барышня и смуглая, сметливая крестьянка; разочарованный бай-

ронический сердцеед и добрый и пылкий малый с

чистым

серд-

цем);

у героини два имени

(Бетси

и Акулина), у героя — две

жизненные позиции

(мрачный

разочарованный

бешеный

балов-

ник).

«Гробовщике», где нет сюжетообразующего противоборства

сторон,

Адриян Прохоров своей угрюмостью и приверженностью

самому

строгому

порядку

напоминает Сильвио и отчасти Выри-

на (которому Пушкин в процессе работы передал первоначальное

имя гробовщика). При этом он явственно противопоставлен как

веселым гробокопателям Шекспира и Скотта, так и веселящимся

немецким ремесленникам, в частности Готлибу Шульцу с его ве-

селым

видом

открытым

нравом.

Но, пожалуй, еще существеннее

для этого зародыша

книги

(как известно, «Гробовщик» возник

прежде

остальных ее частей) то, что состояние героя после про-

буждения

входит в противоречие с его обычной жизненной пози-

цией,

создавая легкий эффект раздвоения, который будет суще-

ственно

развит в заключительной повести.

Центром

развертывания коллизии двух разнонаправленных спо-

собов

присутствия человеческой личности в мире следует при-

знать лиминальную фазу макросюжета

книги

— «Станционного

смотрителя».

Ян

ван дер Энг был, кажется, первым, кто заметил, что Сам-

сон

Вырин размышляет и ведет

себя

не столько как отец, сколько

как соперник возлюбленного своей дочери

. Развивая

этот

тезис,

В.

Шмид весьма убедительно, на наш взгляд, доказывает, что горе

смотрителя составляет «не несчастье, угрожающее любимой до-

чери, а ее счастье, свидетелем которого он становится»

; что в

глубине души это «ревнивец» и завистник, безуспешно противо-

См.: Eng J. van der. Les recits de Belkin: Analogie des procedes de construc-

tion//

Eng J. van der., Hoik A.G.F. van, Meijer J.M. The Tales of Belkin

by A.

Puskin. — The

Hague.

—

1968.

— P. 9

—

60.

м и д В.

Проза

Пушкина в поэтическом прочтении: «Повести Белкина». -~

СПб.,

1996.

- С. 99.

222

стоящий Минскому в борьбе за обладание Дуней (знаменательно,

что имя Авдотья этимологически означает: рабыня). В самом деле,

вслушаемся в эти слова:

Уж

я ли не

любил

моей

Дуни

<...>

уж ей ли

не было

житье?

— тогда как Минский утверждает: Она

меня

лю-

бит',

она

отвыкла

от

прежнего

своего

состояния.

При этом он спра-

шивает смотрителя:

Зачем

тебе ее? Известно зачем:

Бывало

барин,

какой

бы

сердитый

ни был, при нец

утихает

милостиво

со мною

разговаривает.

По

прошествии трех лет смотритель уже не ожидает возвраще-

ния кающейся блудной дочери (что было бы наиболее естествен-

ным после слов о голи

кабацкой),

а желает ей

могилы;

он притво-

ряется,

что не слышит вопроса о ее замужестве (по-видимому,

предполагая вероятность именно такого исхода). Иными словами,

притчевым

эквивалентом Вырина с картинок его

обители

оказы-

вается

не

почтенный

старик в колпаке и

шлафорке,

ожидающий

праздничного воссоединения, а

старший

брат,

вопрошающий слуг

причине

таковой

радости.

Не случайно на выринских картинках

евангельский текст

притчи

оказывается усеченным — без карти-

ны негодования старшего сына, утрачивающего свою потенци-

альную власть над отцовским наследством.

Тщательно проведенное В. Шмидом «сопоставление смотри-

теля

с его библейскими прототипами показывает: Вырин не яв-

ляется

ни бескорыстным, великодушным отцом из

притчи

о блуд-

ном сыне, ни добрым пастырем (из Евангелия от Иоанна. — В. Т.).

Дуня

не нуждается в спасении от Минского, а Вырин не тот че-

ловек, который мог бы дать ей счастье. <...> За покровом устанав-

ливаемых им ложных эквивалентностей он раскрывается как сле-

пой ревнивец»

. Выявляя ключевой для данного текста мотив ос-

лепления

(смотритель

не

понимал

<...> как нашло на него

ослепле-

ние).

В.Шмид вслед за В.

Н.

Турбинным

предлагает «каламбур-

ный оксюморон "слепой смотритель", смысл которого недосту-

пен Вырину и не входил в намерение рассказчика», однако от-

крыт

истинному автору и проницательному читателю, поскольку

«эта

семантическая фигура <...> развернутая в повествовании <...>

указывает на общий смысл действий Вырина в целом сюжете»

Прибавим к этому, что мотив ослепления пронизывает всю

линию обездоленных

старших

претендентов на счастье и благопо-

лучие. Владимир, застигнутый метелью,

ничего

не

взвидел.

Прохо-

рову не удается

порядочно

разглядеть

своего недавно похоронен-

ного гостя, да и прочих мертвецов с их

мутными,

полузакрытыми

глазами

он во сне не узнает; однако после слов

наконец

открыл

он

глаза

мы имеем дело уже, как говорилось

выше,

с преобразив-

м и д В.

Проза

Пушкина в поэтическом прочтении: «Повести Белкина». —

132.

Тамже.-С.

100.

223

шимся

гробовщиком. Поразительную слепоту демонстрирует

Алексей Берестов, не различая своей Акулины под маской из

белил

сурьмы:

Что

касается

до

белил

и до

сурьмы,

то в

простоте

своего

сердца,

признаться,

он их с

первого

взгляда

не

заметил,

да

после

не

подозревал.

Но ослепление такого рода постигает не того

Алексея,

который

самым

бешеным

слогом

Акулине

предлагал

свою

руку, а того, который и сам надевает маску

холодной

рассеянности

гордой

небрежности.

Сильвио в этом ряду отличает, напротив, физическая сверх-

зоркость стрелка, оборачивающаяся, однако, той же самой сле-

потой в переносном смысле. Он не видит, что ради единого вы-

стрела, хотя бы и предельно меткого,

губит

свою жизнь и даже

честь

(честь

его

была

замарана

и не

омыта

по его

собственной

вине).

Желая помешать жизни

другого

человека, Сильвио лишает пол-

ноценной

жизни себя самого (все его

пожитки

умещаются в од-

ном

из

двух

чемоданов, второй заполнен пистолетами).

Интенция

смерти также объединяет всех героев сальерианско-

го типа. Вырин желает

могилы

своей дочери. Сильвио ежедневно

готовится к убийству графа. Прохоров мечтает о смерти купчихи

Трюхиной. Молодой Берестов до знакомства с Лизой-Акулиной

носил

черное

кольцо

изображением

мертвой

головы.

Наконец,

для

отправляющегося в армию Владимира

смерть

остается

единою

надеждою.

Никто из альтернативных им персонажей, напротив,

не

помышляет о смерти. На языке притчи это весьма значимое

различие: вспомним негативную реакцию старшего брата на про-

возглашаемое отцом

воскресение

младшего.

Всем «неблудным» персонажам свойственно ощущать себя в

жизни

«праведниками, не имеющими нужды в покаянии», чем

питается их гипертрофированное самолюбие. С

видом

довольного

самолюбия

говорит о дочери Самсон Вырин. В «Гробовщике» после

шутливого

тоста

все

захохотали,

но

гробовщик

почел

себя

обижен-

ным и

нахмурился',

уязвленным самолюбием героя мотивировано и

само его сновидение. Оплошавший Владимир в ответ на пригла-

шение

ненарадовских

помещиков

объявлял

им, что

нога

его не бу-

дет

никогда

в их

доме.

Сюжетное движение

«Выстрела»

питается

гордостью самолюбивого Сильвио, поскольку первопричина всех

событий повести состоит лишь в том, что, по выражению самого

героя,

первенство

его

заколебалось.

А вот

добрый

и пылкий

малый

Алексей Берестов со своим чис-

тым

сердцем

способен лишь на внешние проявления

гордой

не-

брежности

(Алексей

продолжал

играть

роль

рассеянного

задумчи-

вого). В этом отношении он выступает подражателем, имитато-

ром,

хотя

мрачность

разочарованность,

утраченные

радости

увяд-

шей

юности

кольцо

мертвой

головой

— все это

было

чрезвы-

чайно

ново

в той

губернии.

Другое дело, когда он заговорил с Ли-

зой

языком

истинной

страсти

и в эту

минуту

был

точно

влюблен

—'

224

в ответ на поразившие его

мысли

чувства,

необыкновенные

в про-

стой

девушке.

Подобно

старшему сыну из притчи, который не отступал в

своем

нормативном поведении от усвоенного образца, все бел-

кинские персонажи этого ряда являются подражателями.

Наибо-

лее

знаменателен открывающий линию имитаторов Сильвио, ко-

торый, как показывает анализ В.

Шмида,

не является подлинным

романтиком: «В своем прозаическом существовании он только

инсценирует черты романтического поведения», поскольку, «по-

добно

другим неудачникам повестей Белкина, Сильвио

тоже

чи-

татель»; «Сильвио-читатель буквально воплощает литературу в свою

жизнь вплоть до горького финала»

, имитирующего гибель Байро-

на — добровольного борца за независимость Греции.

Читателем

с не менее

романическим

воображением,

чем у Ма-

рьи Гавриловны (берегущей книги, им некогда

прочитанные

<...>

стихи,

переписанные

для нее), предстает Владимир, не случайно

мыслящий сплошными стереотипами:

...умолял ее предаться ему, венчаться тайно,

скрываться

несколько

времени, броситься потом к ногам родителей, которые, конечно, будут

тронуты

наконец героическим постоянством и несчастием любовников,

и скажут им непременно: «Дети! Придите в

наши

объятия».

Как

видим, мысль о подлинном

уходе,

пришедшая

голову

Алек-

сею

Берестову, здесь начисто отсутствует; Владимир намеревает-

ся

расчетливо имитировать «блудный» путь.

Вырин, судя по его речи, — также читатель, но не романов, а

Библии

да нравоучительных историй. В особенности же его харак-

теризует

истовое доверие к

нравственным

поговоркам,

о которых в

«Метели»

сказано, что они

бывают

удивительно

полезны

в тех слу-

чаях,

когда

мы

от

себя

мало

что

можем

выдумать

себе в

оправдание.

Отсюда

и несамостоятельность жизненного поведения этого ге-

роя.

При разрешении своих конфликтов с господами проезжаю-

щими он укрывается за обаянием дочери, которая вся в

покойницу

мать,

вероятно, ранее выполнявшую аналогичную функцию в

жизни

смотрителя; а после исчезновения Дуни, как показывает

В.

Шмид,

«Вырин имитирует три центральных действия своего

соперника»

Гробовщика Прохорова к числу читателей причислить невоз-

можно;

не случайно подчеркивается и его несходство с литера-

турными

гробокопателями.

В сущности, не является читателем и

Алексей Берестов, для которого

воспитание

университете

оказа-

лось

безрезультатным, ибо он рвется

вступить

военную

службу;

'Шмид

В.

Проза

Пушкина

поэтическом прочтении: «Повести Белкина».

—

С.

176, 184.

Там

же.

— С. 106.

8тк,п,

225

к «Наталье, боярской дочери» он обращается только

лишь

для

обучения

Акулины

чтению. Не в свободе ли от литературных сте-

реотипов кроется способность

этих

двух героев менять свою жиз-

ненную позицию?

Каково же место самого Ивана Петровича Белкина в этом раз-

межевании героев на самостоятельно «блудных» и подражательно

«праведных»? Во-первых, он покойник, что демонстративно объяв-

лено

уже в заглавии

книги.

Во-вторых, он, насколько можно су-

дить по тексту «Выстрела», является страстным читателем, а в

качестве сочинителя — подражателем прочитанному. Таким обра-

зом,

Белкин — фигура, эквивалентная неблудному сыну

притчи.

Положение,

однако, усложняется тем, что у литературного

«отца» Белкина нет второго «сына». На Ивана Петровича возложе-

на двойная миссия. Если сознание Белкина-сочинителя занимает

проблема превращения житейской «истории» в литературу, то ин-

терес

Пушкина привлекает преображение бытовой личности в

творческую индивидуальность на пути приобщения к литературе

как к национальной

культуре

слова. Это и побуждает его, как пи-

шет Н.К.Гей, «ввести в повествование определенную

интригу,

но

не сюжетно-событийного плана <...> а именно самое повество-

вание сделать предметом

интригующего

самораскрытия, в

ходе

которого обнаруживаются новые измерения и смыслы»

. Однако

сам

Белкин с этой стороны подобен гробовщику Прохорову: его

инициация происходит неявно для него самого; по воле действи-

тельного автора он идет, не ведая того,

верным

путем литератур-

ного «блудного сына».

«Уходу»

соответствует устремленность рассказчика «Выстрела»,

его от природы романическим воображением от бессобытийной

повседневности (вспомним

первые

абзацы

обеих

частей повести)

бурным

романтическим страстям и таинственным историям.

Мрачная

бледность, сверкающие

глаза

и густой дым, выходящий изо

рту,

придавали ему вид настоящего дьявола — эта диковатая фраза

есть

поистине стилевой «блуд» простодушного сочинителя. Вслу-

шаемся в

напыщенную

искусственность ремарки: Граф указывал

пальцем

на простреленную картину;

лицо

его горело как огонь; гра-

финя

была бледнее своего платка: я не мог воздержаться от воскли-

цания.

Это, говоря словами самого Пушкина, «смешно, как ме-

лодрама». Высшая точка литературного «блуда» Белкина — наив-

но-хитроумная финальная фраза, подверстывающая Сильвио к

судьбе

Байрона,

тоже

павшего в борьбе за независимость Греции.

Если

эпиграф был взят Белкиным из повести Марлинского «Ве-

чер на бивуаке», если Сильвио подозрительно

похож

на «венгер-

ского дворянина» из «Вечера на Кавказских водах в 1824 году»

того

же автора, то фраза о его героической гибели закономерно

'Гей

Н.К. Указ.

соч.-С.

70.

226

связывается с гибелью Владова во «Втором вечере на бивуаке».

Здесь

Белкин и Пушкин (явившийся в свое время с черешнями

на дуэль с Зубовым) расходятся максимально.

«Метели» Белкин, вдохновившись

вычитанным

в старом жур-

нале («Благонамеренный» за 1818 г.)

анонимным

«истинным про-

исшествием» под названием «Кто бы это предвидел?», подда-

ется

вполне «искушению» литературщиной и вступает в новые

для него «партнерские» отношения с

широким

кругом

«истинных

сочинителей» подобных повестей. Эклектичность подражания здесь

поистине «расточительна», как поведение блудного сына, прома-

тывающего отцовское наследие. Сочинитель контаминирует рас-

хожие

у сентименталистов и романтиков фольклорные сюжеты

увоза

невесты (Карамзин, Бестужев-Марлинский), мертвого же-

ниха

(Бюргер, Жуковский, Ирвинг), подмены жениха

(«Отече-

ское

наказание» В.И.Панаева, «Суженого конем не объедешь»

Н.Хмельницкого), неузнанных супругов (слезные комедии де Ла-

шоссе,

де Мервиля); вставляет в сновидение героини ситуацию

карамзинского «Острова Борнгольма»; цитирует Грибоедова, Пет-

рарку,

Руссо;

блистает эрудицией (Артемиза, ирония по поводу

французских

романов и т.п.). В итоге «из многочисленных услов-

ных мотивов Пушкин (лучше было бы сказать: Белкин по воле

Пушкина. — В. Т.) составил сюжет, который своей неправдопо-

добностью

выходит далеко за

рамки

всех своих претекстов»

«Гробовщик» в общей композиции

книги

занимает место риту-

ального путешествия в литературный загробный мир

. И дело здесь

не только в могильной теме и сне с

мертвецами

православными.

Повествователь,

столь

активный

в начале этого текста, в конце его

символически «умирает»,

умолкнув

(единственный раз из всех фи-

налов «Повестей») и отдав концовку диалогу персонажей. При этом

он

отступается от предпринятой было

попытки

противостоять ли-

тературным авторитетам (У.Шекспира и В.Скотта), следуя

истине

мрачного

ремесла

своего героя: вопреки

начальным

фразам пове-

ствование оказывается именно

веселым

шутливым.

«Станционном смотрителе» Белкин совершает гораздо бо-

лее

серьезную попытку «возвращения» из литературы в повсе-

дневную жизнь. В связь с этим можно поставить не только полеми-

ческое

(по отношению к Вяземскому, Булгарину, Карлгофу —

сочинителям,

писавшим о станционных смотрителях) внимание

к неразрешимым противоречиям реальной действительности, не

только

отход

от благополучного финала «Лоретты» Мармонтеля,

Ш м и д В.

Проза

Пушкина в поэтическом прочтении:

«Повести

Белкина». —

225.

Заслуживает внимания версия Э.

Нерре,

усматривающей в «Гробовщике»

пародийное

воспроизведение франкмасонской повести и лежащего в ее основе

ритуала масонской инициации (см.: Nerre E. Puskins «Grobovscik» als Parodie

auf das Freimaurertum // Winer Slawistischer Almanach. — Wien, 1985. — Bd. 17).

227

как и от несчастной любовной истории карамзинской «Бедной

Лизы», но и возврат рассказчика к статусу действующего лица

(параллель «Выстрелу» — «уходу») и саму открыто заявленную

тему блудного сына, и повторные посещения повествователем

своего

героя. Впрочем, полного освобождения от литературщи-

ны здесь отнюдь не происходит (о чем

речь

пойдет далее). Белки-

ну здесь, как и решающемуся на возвращение сыну из

притчи,

пока еще неведома милость его литературного «отца», которая

будет

явлена в заключительной повести. Стиль «Станционного

смотрителя» крайне неровен, клочковат, соткан из противоре-

чий: имитаторское позерство и подражательность здесь

сосед-

ствуют с подлинной наблюдательностью и простодушной откро-

венностью.

До

сих пор

главными

героями повествований выступали пер-

сонажи

«сальерианского» ряда: Сильвио, Владимир, Прохоров,

Вырин. Как нам известно из биографии сочинителя,

Иван

Петро-

вич

вел жизнь

самую

умеренную,

избегал всякого рода

излишеств.

Это

делает объяснимой его явную, хотя и не всегда однозначную,

симпатию к перечисленным героям. Только в заключительной по-

вести

Белкин переносит свое внимание на таких персонажей, чье

мироощущение, самоопределение и, так сказать, предрасполо-

женность

к счастливому жребию далеки от его собственных жиз-

ненных установок, но зато близки А. П. (не случайно упоминание

Скотинине незадолго до окончания «Повестей Белкина» воз-

вращает нас к общему, открыто авторскому эпиграфу к произве-

дению

в целом).

«Барышня-крестьянка» —

полноправный

композиционный эк-

вивалент веселого

«пира»

воссоединения, не нашедшего места на

выринских лубочных картинках (характерна параллельность во

многих отношениях этой второй «женской» повести — «Метели»,

функционально реализующей ситуацию первого, «искусительно-

го» застолья).

Здесь

Белкин, проведенный Пушкиным по «блуд-

ному» пути, получает в дар подлинную художественность. Истин-

ный автор сложносоставного целого щедро делится с ним своим

собственным стилем, собственным остроумием и

даже...

оне-

гинским

финалом: герой застает героиню одетой по-домашнему

за

чтением письма от него, после чего следует появление отца

(в

романе — мужа, годящегося в отцы), на чем автор и прощается

читателями (отмечено М.С.Альтманом). Более того, Пушкин

приводит своего

вымышленного

собрата по ремеслу к апологии

самобытности

(indevidualite), которой не грозит опасность раство-

рения в чужом (склонность старика Муромцева) или традицион-

ном (склонность старика Берестова).

«Двуголосое»

слово двойного авторства здесь из «контрапунк-

тирующего» слова-спора преображается в сплачивающее слово-

согласие,

осуществляющее своеобразную конвергенцию жизнен-

228