Тюпа В.И. Анализ художественного текста

Подождите немного. Документ загружается.

ных и творческих позиций обоих авторов, аналогичную примире-

нию

враждовавших помещиков. Сколь бы ни были мало уместны

жан-полевские рассуждения Белкина о

человеческом

величии

в при-

менении

уездным

барышням,

они по сути своей созвучны напря-

женно

обдумываемой в Болдине пушкинской идее «самостоянья»

человека как залога его «величия». Поскольку условием такой са-

мобытности человеческого «я» для Пушкина являются два чув-

ства

любви: к родному живому

(пепелищу,

т.е.

очагу)

и родному

мертвому

(отеческим

гробам),

— постольку притча о блудном сыне

как

нельзя лучше отвечает авторской интенции

ухода

(самостоя-

нья), предполагающего неразрывность

духовных

корней и любов-

ное

возвращение к отеческим истокам бытия.

Именно

такова непостижимая для Белкина жизненная пози-

ция

вечных

любимцев

счастья

— графа Б., Бурмина, Минского и

Берестова-младшего. Все четверо начинают свой жизненный путь

гуляками

праздными

(слова Сальери о Моцарте), однако все они

обретают семейное благополучие, основывают собственный дом,

как

и сам биографический автор, болдинский помещик А. П. —

сочинитель Белкина.

Как

мы могли убедиться, Иисусова притча о блудном сыне —

подлинный

ключ к истолкованию «Повестей Белкина» в качестве

художественного целого. Она явилась своего рода парадигмой сотво-

рения

текста. Однако

история

блудного

сына

в данном

случае

все

же не обладает монопольным правом на организацию смысловой

перспективы.

Рассмотрев притчевую «кровеносную

систему»

кни-

ги,

перейдем к той стороне ее поэтики, которая обусловлена жан-

ровой стратегией анекдота, и в частности смеховым мироотноше-

нием

в качестве эстетической характеристики внутреннего един-

ства «Повестей Белкина».

Не

приводимые в тексте анекдоты упоминаются в предисло-

вии

«От издателя» и в заключающей цикл «Барышне-крестьян-

ке»; косвенно — в

«Метели»

(гусарские

проказы

из

прежнего

време-

ни отставного корнета Дравина). В

«Выстреле»

анекдот рассказан

самим повествователем — о своей стрельбе по бутылке и остроте

забавника

ротмистра. Анекдотически прозаизированный вакхиче-

ский

мотив застолья и пребывания

навеселе

вообще оказывается

лейтмотивом

всех

без исключения частей целого.

Например,

как замечает И.Л.Попова, «ясно, при каких обсто-

ятельствах русский человек <...> готов клясться в готовности жер-

твовать жизнью для первого встречного без видимой на то причи-

ны»

. Этими-то обстоятельствами (о которых, вероятно, умолчала

Менее догадливая девица К. И. Т.) и может быть вразумительно

мотивирована невероятная оплошность оказавшегося

навеселе

Жениха. Однако простодушным трезвенником Белкиным, которо-

Попова

И.Л.

Указ.

соч. — С. 490.

229

го его биографу никогда не случалось видеть навеселе, эта мотиви-

ровка не была эксплицирована.

Если

в притче всегда случается то, что и должно было случить-

ся

(по тем или

иным

соображениям), то в анекдоте происходит

нечто маловероятное или даже вовсе не вероятное. Движущей си-

лой здесь выступает не

моральный

императив, а личная инициа-

тива, беспрецедентностью своей вызывающая веселое восхище-

ние в случае удачи или бессострадательное осмеяние в противо-

положном случае. Так возникает культивируемая анекдотом окка-

зиональная, случайностная картина мира, где может произойти

все,

что угодно, но всегда торжествует карнавально-смеховое на-

чало жизни.

Важнейшие

события пушкинско-белкинских повестей, как

правило, имеют двойную мотивировку: притчевую (императив-

ную) и анекдотическую (инициативную). Бурмин поехал в

самую

бурю,

поскольку, казалось, кто-то его так и толкал, однако само

венчание — это его инициативная проказа, вызванная

лишь

тем,

что девушка показалась ему недурна. Владимир оставляет свою не-

весту

на попечение судьбы, тогда как сам полагается

лишь

на

себя.

Впрочем, Марья Гавриловна совершает свой

путь

к замужеству

при участии не только сверхличной судьбы, но и персонального

искусства

Терешки кучера\ а Владимир не достигает своей цели не

только по

причине

своей личной оплошности, но и как бы по

воле судьбы: стоило ему без кучера выехать за околицу, как в одну

минуту

дорогу занесло.

Аналогичные

примеры

можно множить и множить. Притчевый

по своей сути эксперимент Сильвио (Посмотрим, так ли равно-

душно примет он смерть перед своей свадьбой) осуществляется в

окказиональном мире анекдота, поэтому запыленный и обросший

бородой мститель настигает графа

лишь

после свадьбы. Вероятно,

его,

как и Владимира, тоже ожидали в дороге непредвиденные

затруднения. Не это ли обстоятельство делает поведение педан-

тично расчетливого человека столь странным, а если вдуматься,

просто

нерешительным?

Если

жанровая ситуация

притчи

создается иносказательностью

рядовых, узнаваемых фактов, отношений, поступков, то жанро-

вая ситуация анекдота возникает в результате инверсии или ги-

перболизации нормального и

привычного.

«Повестях Белкина» очевиден анекдотический гиперболизм,

например, стрельбы Сильвио по мухам, вследствие которой стены

его

комнаты были источены пулями <...> как соты пчелиные', или

самоотверженности

трех случайных свидетелей Владимира, ко-

торые клялись ему в готовности жертвовать для него жизнию*

позднее вчетвером (считая

горничную)

поддерживали невесту и

заняты

были только ею; или заполненности кухни и гостиной гро-

бовщика, выпивающего седьмую чашку чаю, гробами всех цветов

230

всякого размера; или симптомов мнимой болезни Минского; или

позерства

Алексея и маскарада Лизы, восклицающей, в частно-

сти:

...ни за какие сокровища не явлюсь я перед Берестовыми.

Что

касается анекдотической инверсивности ситуаций, то наи-

более

приметная инверсия организовывает сюжет «Станционного

смотрителя»: вместо возвращения блудной дочери в отчий дом

отец

сам отправляется за ней вдогонку. Это далеко не единичный

пример. Большими и

малыми

инверсиями пронизана вся тексто-

вая ткань

книги.

Одна из наиболее существенных — инверсия сен-

тиментально-романтической пары:

коварный

соблазнитель и его

беззащитная

жертва.

Эффектной

заявкой на эту традиционную тему

(остро

значи-

мую для

вымышленного

автора, при всей его девической стыдли-

вости

имевшего, однако, к женскому полу великую склонность)

выглядит

картина из «Выстрела»: Маша Б. у ног Сильвио. Другая

Маша,

поддерживаемая со всех сторон свидетелями и горничной,

тоже

выглядит

жертвой преступной проказы Бурмина, но

лишь

момент венчания; впоследствии военные действия мнимой жерт-

вы бросят полковника Бурмина к ее ногам. В «Гробовщике» между

мужским и женским полюсами устанавливается весьма своеоб-

разное

равновесие: умирающая Трюхина — своего рода жертва

мрачного адриянового ремесла, однако и он — своего рода жерт-

ва ее затянувшегося умирания, не позволяющего гробовщику воз-

местить свои убытки.

Рассматривая

женскую тему в «Станционном смотрителе» и

анализируя интертекстуальные связи пушкинского произведения

бальзаковской «Физиологией брака», В.Шмид остроумно дока-

зывает, что «хозяйкой положения является теперь Дуня», воссе-

дающая элегантной наездницей и наматывающая на свои сверка-

ющие

пальцы

кудри того, кого ей пришлось умиротворять, когда

он

возвысил было голос и нагайку. Эта сцена, списанная Белкиным

Бальзака (впервые это отметила А.А.Ахматова), достаточно ясно

«намекает, что в войне полов побежденным является скорее Мин-

ский, что он жертва искусного кокетства со стороны знающей,

чего она хочет, красивой женщины, которая уже в доме смотри-

теля

научилась обхождению с мужчинами»

Наконец,

в «Барышне-крестьянке» женщина

впервые

оказы-

вается

главным

действующим лицом, «инициатива все больше

переходит

от соблазнителя к его жертве»

— отношения здесь яв-

ственно инверсированы. Холодная рассеянность и гордая небреж-

ность

Алексея, предназначенные закоренелой кокетке, пропадают

втуне,

поскольку достаются старой мисс Жаксон, тогда как, уго-

Ш м и д В.

Проза

Пушкина в поэтическом прочтении: «Повести Белкина». —

С.

137.

Там же. - С. 243.

231

варивая

простую

девушку

не отказываться от свиданий, мнимый

соблазнитель

обещал

<...>

повиноваться

ей во

всем.

другой

сторо-

ны,

самолюбие Лизы

было

втайне

подстрекаемо

темной,

романи-

ческою

надеждою

увидеть

наконец

тугиловского

помещика

у ног до-

чери

прилучинского

кузнеца.

Итак,

несмотря на исключительную роль притчи в организа-

ции

всех

частей пушкинского произведения, характеристика бел-

кинских

сочинений как новелл (жанровых образований, восходя-

щих к анекдоту) отнюдь не беспочвенна. Достаточно обратить вни-

мание

на обостренную перипетийность

всех

пяти повествований,

где обязательно происходит «перемена событий к противополож-

ному»

, и каждое событие завершается, как и положено новелле,

пуантом. Таковы и байроническая гибель Сильвио в финальной

фразе

«Выстрела»,

и взаимное узнавание героев в финале «Мете-

ли», и радостное пробуждение

«угрюмого»

гробовщика, и приход

славной

барыни

Дуни на могилу своего отца, и утреннее объясне-

ние

любовников в «Барышне-крестьянке».

Из

всех

конститутивных признаков анекдотического типа вы-

сказываний

наиболее существенная роль принадлежит внеимпе-

ративному, антиавторитарному, смеховому мироотношению и ви-

дению человеческого «я-в-мире».

Наличие

юмора в повестях Белкина обычно не подвергается

сомнению.

Юмористические аспекты этого пушкинского текста

убедительно акцентируются, например, В. Е.Хализевым и С. В. Ше-

шуновой в монографии, специально посвященной данному цик-

лу. Однако

даже

эти авторы, справедливо полагающие, что такое

произведение

«вряд

ли может быть верно воспринято при невни-

мании

читателя к его смеховой стороне», усматривают здесь на

равных основаниях «и идиллическое начало, и драматизм, и ко-

мическое»

. Столь многоплановой в эстетическом отношении мог-

ла бы оказаться книга повестей, составленная как суммативный

цикл.

Но перед нами гораздо более интенсивное художественное

единство, в отношении которого неопределенность эстетической

модальности не представляется убедительной.

Как

покажет последующий анализ, «Повести покойного Ива-

на

Петровича Белкина, изданные А. П.» являют собой

комиче-

ское

художественное целое, пронизанное именно этим строем

художественности от первого слова и до последнего.

Такое утверждение, столь спорное для многих пушкинистов,

возможно,

не вызвало бы возражений у читателей пушкинского

'Определение

перипетии

см. в кн.:

Аристотель.

Об

искусстве

поэзии.

М, 1957.-С. 73.

Хализев

В.Е.,

Шешунова

СВ.

Указ.

соч. — С. 53, 31.

См.:

Тамарченко

Н.Д.,

Тюпа

В.И.,

Бройтман

С.Н.

Указ.соч.—

Т. 1.

С. 64-66.

232

круга,

например Баратынского или Кюхельбекера. Характеристика

Пушкиным читательской реакции первого («ржет и бьется») об-

щеизвестна. Но особого

внимания

заслуживает дневниковая за-

пись Кюхельбекера от 20 мая 1833 г. Напомним, что сделана эта

запись узником одиночной камеры, отнюдь не предрасположен-

ным к смеховым эстетическим переживаниям, но зато «доверен-

ным»

читателем Пушкина, распознающим скрытые в тексте ин-

тенции авторского сознания, быть может, проницательнее, чем

это

дано современному исследователю.

Итак:

«Прочел я четыре повести Пушкина (пятую оставляю

<...>

на завтрашний день) — и, читая последнюю, уже мог от

доброго

сердца смеяться. Желал бы я, чтоб об этом узнал когда-

нибудь мой товарищ; ему, верно, было бы приятно слышать, что

произведения его

игривого

воображения иногда рассеивали ханд-

ру его несчастного друга»

Несомненно,

что «смех от доброго сердца» — одно из возмож-

ных определений юмора. Но не парадоксально ли, что смех

этот

прозвучал наконец над страницами четвертой повести — послед-

ней из прочитанных Кюхельбекером в тот день? Кюхельбекера

рассмешил «Станционный смотритель»,

вызвавший

впоследствии

столько публицистических «слез» по поводу несчастной доли пре-

словутого маленького человека. И

даже

исследовательница иной

научной ориентации, всматриваясь в «комическую изнанку груст-

ных повестей», приходит к выводу, что Пушкин «по канве Прит-

чи о блудном сыне написал самую печальную свою повесть»

ведь, казалось бы, элегический (или все же псевдоэлегический?)

финал этой «истории скорби и гибели»

должен был не «рассеять

хандру», а возвратить заживо погребенного в казематах крепости

читателя к меланхолическим переживаниям обстоятельств своей

собственной

несчастной судьбы.

Впрочем, есть основания утверждать, что сочувствие несчас-

тью в аристократической русской

культуре

первых десятилетий

XIX в. не играло столь существенной роли, какую оно приобре-

тает

в разночинной

культуре

второй половины столетия. Во вся-

ком случае Пушкин

размышлял

в письме Прасковье Осиповой от

ноября 1830 г., т.е. почти одновременно с работой над

«Пове-

стями Белкина»: «Мы сочувствуем несчастным по некоторому роду

эгоизма: мы видим, что в конце концов мы не одни. Сочувствие

счастью предполагает вполне благородную и вполне незаинтере-

сованную душу». Примечательно, кстати, что в этом контексте

письма, написанного по-французски, Пушкин вспоминает вели-

кого юмориста

Рабле.

Не сложно предположить, что Кюхельбекер

'Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи.—Л.,

1979.—

С. 250.

Попова

И.Л. Указ. соч.— С. 480, 504.

Там же. — С. 506.

233

прочел «Станционного смотрителя» в истинно пушкинском клю-

че «сочувствия счастью» Минского с Дуней.

тексте повестей имеется целый ряд факторов юмористическо-

го художественного впечатления, обнаружение которых для совре-

менного исследователя сопряжено с немалыми затруднениями.

Однако

дело здесь не только в эзотеричности пушкинского

смеха

питаемого «арзамасской» традицией игрового мироотношения.

Исключительно важен, как уже говорилось

выше,

момент двой-

ного авторства. Дезавуируемая подлинным автором интенция бел-

кинского сознания состоит в преображении живой жизни, жи-

тейской

«истории» в

«приличную»

литературу (ср.

приличные

не-

мецкие

стихи под лубочными картинками и тульскую печатку с

приличной

надписью).

Так возникает смеховой

эффект

распознан-

ной маски как существеннейший и многообразно

явленный

фак-

тор

целостности сложносоставного произведения. Характерно, что

Кюхельбекер

отзывается о

«Повестях

Белкина» как о произведе-

нии

«игривого

воображения» творца, укрывшегося за фигурой

сочинителя с

недостатком

воображения.

Практически любая фраза белкинских сочинений имеет «ли-

цевую» и «изнаночную» стороны, вследствие чего «производит

впечатление двусторонней ткани: с лица виден один цвет и узор,

изнанки все

выглядит

совершенно иначе»

. Не

вникнув

в эту их

особенность,

легко можно стать читателем повестей именно Бел-

кина, а не гениально лукавого пушкинского творения — т.е. вос-

приятие целого подменить рассматриванием его осколков.

...Сильвио,

во

время

возмущения

Александра

Ипсиланти,

предво-

дительствовал

отрядом

этеристов

был

убит в

сражении

под Ску-

лянами

— такова «лицевая» сторона финала «Выстрела». Однако

мы опустили начало

этой

фразы:

Сказывают,

что

Сильвио...

Между

тем

в начале второй части рассказчик «проговаривается», что был

остается

лишенным

общения с кем-либо, кто мог бы поделить-

ся

с ним этим слухом. Мы уже говорили о несомненном для вни-

мательного читателя тождестве этого рассказчика с Белкиным,

вышедшим

в отставку в 1823 г. А поскольку сражение под Скуля-

нами имело место в 1821 г. и никаких сведений о байронической

смерти своего загадочного знакомого у мнимого

подполковника

И.

Л.

П.

до июня 1825 г. не имелось (граф и графиня посетили свое

имение через два года после выхода рассказчика в отставку), то

выдуманность

этой

смерти Белкиным-сочинителем становится и

вовсе

очевидной.

С. В. Шешунова справедливо отмечает «эзотерический пласт цикла, об-

ращенный к тесному

кругу

друзей и единомышленников»

(Шешунова

С.В.

смысле эпиграфа к «Повестям Белкина» // А.С.Пушкин: Проблемы творче-

ства.

- Калинин,

1987.

— С. 93).

Глас с э А. О мужичке без шапки, двух

бабах,

ребеночке в гробике... //

Новое

литературное обозрение. — 1997. — № 23. — С. 94.

234

Несомненность

именно такой датировки событий подтвержда-

ется

также и тем соображением, что столь бравый гусар, каким

был поначалу Сильвио, не мог уйти в отставку ранее 1814 г. (по-

бедное

возвращение армии в

Россию).

Граф Б. вступает в брак

через шесть лет после их дуэли с Сильвио, побудившей гусара к

отставке,

т.е., вероятнее всего, году в 1820, а рассказывает о свое-

образном

возобновлении дуэли через

пять

лет после своего медо-

вого месяца, т.е. в том самом 1825 г., какой мы получили исходя

из

биографии Белкина.

Так приоткрывается «изнаночная» сторона финала повести.

Белкин-сочинитель умышленно «умерщвляет» своего персонажа,

дабы,

уподобив его Байрону, тем самым возвысить, героизиро-

вать Сильвио. Но это чисто литературная смерть, проливающая

свет

не на характер героя, а на усилия его героизации со стороны

повествователя. Поистине «если отбросить романтическую маску

<...>

то

Сильвио из внушающего трепет маньяка превращается в жал-

кого неудачника»

. Соответственно и эстетический итог повество-

вания здесь не героика, а смеховая квазигероизация, которой в

«Выстреле» просвечен, подобно рентгеновским лучам, любой

фрагмент этого двуголосого высказывания.

Не

аналогичным

ли образом обстоит дело и в «Станционном

смотрителе»? Только эстетическая установка Белкина здесь не-

сколько иная — элегический мелодраматизм. Во всяком случае,

«лицевая» сторона финальной фразы предполагает элегическую

растроганность читателя: И я дал мальчишке пятачок и не жалел

уже

ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных.

Однако

вглядимся в «изнанку» концовки. Рассказчик здесь,

очевидно, любуется

собой

перед зеркалом собственного повество-

вания (что всегда

выглядит

несколько смешно для стороннего

наблюдателя). И я... — Белкин всегда и во всем вторичен, в этом

его

суть, такова жизненная и литературная позиция пушкинского

сочинителя, этого персонажа — имитатора. Естественно, что Мин-

ский не мог стать для него объектом героизации: если Сильвио

был

похож

на романического героя, то Минский, будучи импро-

визатором, субъектом свободного жизнетворчества, не умещается

в границах белкинского понимания (еще менее он понятен Сам-

сону

Вырину). В подаче Белкина, к тому же таящего в глубине

души ревнивую зависть к счастливому похитителю, фигура Мин-

ского

выглядит

неубедительно, распадается, казалось бы, на не-

сводимые воедино осколки различного литературного происхож-

дения.

Зато

Вырин — вполне «литературен», его история очевидно

Драматична. Впрочем, форсируя драматичность своего повество-

вания, Белкин добивается обратного эффекта:

создает

искусст-

'Дебрецени

П. Указ. соч. — С. 124.

235

венный

драматизм (мелодраматизм). Не жалел уже... о семи руб-

лях, мною

истраченных

— высказывание весьма двусмысленное на

фоне

исходного заявления рассказчика о своем герое:

...память

одного из них

мне

драгоценна

(дороже

семи рублей?). А тем более на

фоне

первоначальной простодушной реакции рассказчика на из-

вестие

о смерти Вырина: Мне стало жаль семи

рублей,

издержан-

ных

даром.

Прочтя

«Станционного смотрителя» с его «изнаночной» сто-

роны

как нечто сочиненное, нарочито сконструированное с це-

лью растрогать читателя, мы обнаружим мелодраматический кол-

лаж

из разнородных литературных реминисценций и неловких

полемических выпадов. А мелодрама в глазах Пушкина — эстетиче-

ский объект смехового отношения: «Смешно, как мелодрама», —

писал он все той же осенью 1830 г. Адекватному восприятию «Стан-

ционного смотрителя» современным читателем препятствует, по-

видимому, последующая интенсивная драматизация темы «малень-

кого человека» в русской литературе.

Не

менее существенным моментом, без учета которого

выяв-

ление подлинного строя художественности «Повестей Белкина»

представляется едва ли возможным, выступает нераздельность

белкинских историй, глубинное архитектоническое единство их

художественного

мира, заданное в предисловии «От издателя»

Если

для Белкина каждая его повесть — завершенное целое, то

для Пушкина белкинское завершение неубедительно и смехотворно

(за

исключением «Гробовщика», где «авторское» завершение со

стороны Белкина отсутствует, и «Барышни-крестьянки», где оно

не случайно передоверяется читателям).

Так, спор Сильвио с графом в глазах подлинного автора вовсе

не окончен — он

лишь

искусственно оборван надуманно герои-

ческой смертью Сильвио.

Этот

принципиальный

спор жизненных

позиций, экзистенциально противоположных способов существо-

вания, «сальерианского» и «моцартианского» типов личности

подхваченный и продолженный в рамках макросюжета Владими-

ром и Бурминым, гробовщиком Прохоровым и его жизнерадост-

ными

сотрапезниками, смотрителем

Выриным

и ротмистром

Минским,

разрешается

лишь

в «Барышне-крестьянке» — и разре-

шается

комически. Причем дело здесь не только во вздорности

вражды и анекдотичности

примирения

Берестова с Муромским,

Этот

момент впервые был по достоинству оценен В.С.Узиным, однако эс-

тетический смысл двойного авторства, к сожалению, оказался при этом вывер-

нутым наизнанку: трагедия, «напялившая на

себя

шутовской колпак комедии»

(Узин

В. С. Указ. соч. - С. 68).

Ср.: «Почти из одних и тех же элементов Пушкин творит все свои Болдин-

ские

произведения <...> то трагические (в «Маленьких трагедиях»), то комиче-

ские

(в

«Повестях

Белкина»)» (И с коз (Долинин А. С.)

Повести

Белкина //

Библиотека

великих писателей: Пушкин. — Т. 14. — СПб., 1910. — С. 186).

236

но

и в том, что антагонистические способы присутствия челове-

ческого

«я» в мире оказываются и для Лизы, и для Алексея всего

лишь

внешними, намеренно

принимаемыми

на

себя

личинами

живого

бытия личности.

Любая

частность, сколь бы драматична она ни была сама по

себе

вплоть до гибели героя, будучи рассмотрена в контексте все-

го белкинского цикла, существенно меняет свою эстетическую

значимость и оказывается в конечном счете причастной к юмори-

стическому

смыслу целого.

Скажем,

грозная реплика Сильвио: Ты не узнал

меня,

граф?

—

пародируется

в «Гробовщике» репликой скелета Курилкина: Ты

не узнал

меня,

Прохоров? В это «магнитное поле» смехового мело-

драматизма, усиленное мотивом неузнавания в «Метели» (И вы не

узнаете

меня?)

и «Барышне-крестьянке», попадают и вторая встре-

ча рассказчика с

Выриным

(Узнал ли ты

меня?),

и приход самого

Вырина к Минскому и в будуар бедной Дуни. Пристрастие Белкина

к неожиданным появлениям героя и неузнаваниям достигает в

«Станционном смотрителе» некоего мелодраматического накала:

сени (где некогда поцеловала

меня

бедная

Дуня)...

— и тут же скры-

то

осмеивается: ...вышла толстая

баба...

Излюбленную сочините-

лем сюжетную ситуацию жизнь, можно сказать, выворачивает наи-

знанку. Впрочем, в финале «Барышни-крестьянки» нежданный

приход

и мотив неузнавания (мнимого) уже и самим Белкиным

использованы с противоположным художественным заданием —

юмористическим.

Следует

подчеркнуть, что адекватному истолкованию

пушкин-

ского

произведения в немалой степени препятствуют несколько

превратные представления об эстетической природе юмора.

Даже

в работе столь проницательной читательницы «Повестей Белки-

на»,

как С. В. Шешунова, можно встретить ложное противопо-

ставление

«юмористического пласта

цикла»

его «серьезной, об-

щественно

значимой проблематике»

Между

тем юмор сам по

себе

достаточно «серьезен», и «общественно значим». Это, по слову

М.М.Бахтина,

«серьезно-смеховое» мироотношение, определя-

ющей чертой которого является антиавторитарность (тогда как са-

тира по природе своей глубоко авторитарна).

Серьезно-смеховая

эстетика юмора таит в своей глубине очень

древний «трансисторический» субстрат карнавального миросозер-

цания с его амбивалентностью (что было проанализировано Бах-

тиным).

Карнавальная традиция явственно ощутима и в «Повестях

Белкина».

Сюда следует отнести, например, несомненную свя-

точную тональность «Метели»

; мотив ряженья, что относится не

только к Лизе Муромской, но и к ротмистру Минскому, предста-

'Шешунова

СВ. Указ. соч. — С. 83.

См.:

Попова И.Л. Указ. соч. — С.

489

—491.

237

ющему то в шали, то в колпаке, то

мнимым

больным, и

даже

Сильвио, расхаживающему перед рассказчиком в простреленной

красной

шапке, и к

другим

персонажам; проблему похоронных и

праздничных нарядов в «Гробовщике»; лейтмотив «подмены»

во

всех

повестях и

даже

явственную амбивалентность

дородного

Аму-

ра

опрокинутым

факелом

в руке (совмещение аллегорий любви и

смерти). В этом контексте

открытый

Пушкиным

эффект

двуголосого

слова пришелся как нельзя кстати: серьезное слово Белкина смеш-

но но смешное «белкинское» слово Пушкина вполне серьезно и

насыщено содержанием.

Метакарнавальный юмористический комизм не менее концеп-

туален, чем сатира, героика или трагизм. Он отвергает любой пред-

установленный или укоренившийся порядок (напомним в связи

этим исходное пристрастие к

самому

строгому

порядку гробов-

щика Прохорова), не принимает всерьез саму сверхличную ин-

станцию «миропорядка». Все, что претендует на сверхличную зна-

чимость, юмором низводится до простой условности или при-

вычки,

разоблачается в качестве безликой инерции личного бы-

тия масочно-ролевого стереотипа существования. Пользуясь сло-

вами Издателя, можно сказать, что юмор отслаивает чин или зва-

ние от носящей его индивидуальной

особы,

т.е. личности.

Героизация и юмор ориентированы нередко на одни и те же

моменты человеческой жизни, но расценивают их диаметрально

противоположно. Один из характерных объектов юмористическо-

го смеха, воспользуемся выражением самого Пушкина, «честь,

состоящая

в готовности жертвовать всем для поддержания како-

го-нибудь условного правила, во всем блеске своего безумия»

Напомним в связи с этим о комической функции и самого без-

умия

не

имею

права

подвергать

себя

смерти,

— заявляет жаждущий

возмездия Сильвио, в свое время намеренно оскорбивший графа

спровоцировавший дуэль. Отстаивание мнимо поруганной чес-

ти — всего

лишь

маска,

прикрывающая

личную

прихоть завист-

ника, которая в его собственных глазах приобретает «сверхлич-

ное» содержание. Голос поруганной чести звучит и в последнем

письме Владимира, и в пьяной обиде Адрияна, и в напыщенной

защите Белкиным

сословия

оклеветанных

смотрителей,

и в оскор-

бленности мисс Жаксон или англомана Муромского. Позитивная

ценность, с насмешливым восхищением отстаиваемая юмори-

стическим миропониманием, есть самобытность человеческого «я».

1См.:

Попова И.Л. Указ. соч. — С. 481.

П у ш к и н А. Дневники. Автобиографическая проза. — М., 1989. — С. 109.

g аспекте «народно-смеховой»

культуры

«безумие — веселая пародия на

официальный ум, на одностороннюю серьезность официальной "правды". Это —

чное безумие»

(Бахтин

М.М. Творчество Франсуа

Рабле

и народная

средневековья и

Ренессанса.

- М., 1990. - С. 47).

238