Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии

Подождите немного. Документ загружается.

302

к сфере его личных интересов, и интересы эти будут экономического по-

рядка. Таков материалистический редукционизм, но есть и другие, идеа-

листического порядка, и они ничем не лучше. Так, политику сведут к

религии: вместо того чтобы сказать, что римский император или фран-

цузский король обладал харизматической аурой (культ императора, по-

мазание, исцеление золотушных), поскольку он был властителем, посколь-

ку народная любовь к властителю существует во все времена, а всякая

власть выглядит сверхчеловеческой, скажут, наоборот, что культ монарха

был «основанием» королевской власти. Подобным же образом экономи-

ка будет сведена к психологии; раз первобытные обмениваются какими-

то вещами, то это происходит в силу психологии ответного дара и из со-

ображений престижности. Все будет сведено к чему-то более банально-

му, чем сама реальность: если императоры имели обычай ставить

памятники в честь своего правления - триумфальные арки или Траянову

колонну, - то это не из-за желания оставить память о своем правлении

перед лицом неба и возгласить о своей славе, даже если никто и не слу-

шает, а для «имперской пропаганды». Можно предположить, что в наши

дни персональная подготовка историка, приобретение «клинического

опыта», о котором мы говорили выше, в значительной мере заключается

в устранении редукционизмов, витающих в воздухе, и в восстановлении

самобытности различных сущностей; в результате он приходит к проти-

воречивому и неутешительному выводу: любая сущность объясняется

только сама собой, религия - религиозным чувством, памятники - жела-

нием ставить памятники. Человеческая душа не имеет четкой организа-

ции; в ней нет иерархической структуры, которая бы позволила свести

эти различные чувства к какому-то более глубокому чувству, классовому

интересу или религиозным глубинам. И все же эти чувства, хотя мы и не

видим их основы, упорно сохраняют свою самость; они сосуществуют,

независимые, произвольные и непреложные, как традиционные нации.

Удивительный контраст между отсутствием у них принципов и их устой-

чивостью может объясняться лишь какой-то скрытой причиной и отсы-

лает нас к будущей науке.

Ей почти нечего ждать от науки

Но каково будет воздействие этой будущей науки на ремесло истори-

ка? Оно будет слабым, по той причине, что, как мы знаем, не существует

303

законов самой истории. Из этого следует, что историк должен будет «все

знать», как идеальный оратор, или как детектив и мошенник, но сможет

ограничиться, как и они, любительскими знаниями. Детектив и мошен-

ник должны иметь представление обо всем, поскольку они не могут пред-

видеть, куда их заведет исполнение или воспроизведение криминальной

интриги. Но если для этой интриги могут пригодиться научные знания,

то не существует ли науки о самой интриге, разворачивание которой не

подчиняется законам. Какой далекой кажется нам эпоха всего лишь по-

лувековой давности, когда Симиан советовал искать в истории обобще-

ния и закономерности, чтобы вывести из них индуктивную науку о вой-

нах и революциях; когда надеялись, что однажды удастся объяснить раз-

витие и эволюцию любого общества.

Ни одно общество не просвечивается законом все насквозь, и к тому

же законы, которые привносятся в ход события, могут объяснить лишь

незначительные его детали. Парсонс выразился верно, даже, может быть,

сам не зная, насколько верно, написав, что история - это «синтетическая

эмпирическая наука, которой требуется мобилизовать все теоретические

знания, необходимые для объяснения исторического процесса»

; вот эти

«необходимые знания»: законы, касающиеся деталей, в той мере, в какой

они дополняют понимание интриги и вписываются в подлунную при-

чинность. Мечта Спинозы о полной определенности в истории - не бо-

лее чем мечта; наука никогда не сможет объяснить роман о человечестве,

взяв целые главы или хотя бы абзацы; все, что она может сделать, - это

объяснить какие-то отдельные слова, всегда одни и те же, встречающие-

ся на многих страницах текста, и ее объяснения иногда бывают полезны-

ми для понимания, а иногда - пустыми разговорами.

Причина разрыва между историей и наукой - в том, что история в

принципе рассматривает все случившееся как достойное ее внимания:

она не имеет права выбирать, ограничиваться научно объяснимым.

В результате наука по сравнению с историей бедна и страшно повторяет-

ся. Какую бы экономику, какое бы общество мы ни описывали, общая

теория государства как точки пересечения и экономики как рыночного

равновесия будет справедлива; для того чтобы уравнения Вальраса стали

реальностью, земля должна превратиться в Эдем, где материальные бла-

га не являлись бы редкостью, или в полу-Эдем, где все они были бы вза-

имозаменяемы. Для чего могла бы пригодиться будущая математика по-

Parsons. The Social System, p. 555.

304

305

литической власти специалисту по истории Римской империи? Не для

объяснения того, что императору подчинялись по тем же причинам, что

и любому другому правлению. Эта теория скорее принесла бы ему пользу

негативного плана: она помогла бы ему не уступать редукционизму и

ложным теориям, не слишком увлекаться харизмой; в общем, она при-

несла бы ему ту же пользу, что и культура; заключим, вместе с Л. фон

Мизесом (vonMises), что, «когда история пускает в ход какие-то научные

знания, историку необходимо приобрести знания среднего уровня

(a moderate degree of knowledge) в данной науке, уровня, не превышаю-

щего того, каким, как правило, обладает любой образованный человек»

К тому же, наука может быть такой абстрактной, что не знаешь, как с

ней быть. Теория стратегических игр сегодня является столь же впечат-

ляющей, сколь бесполезной, как исчисление вероятности во времена Пас-

каля, и вся проблема- в том, чтобы ее удалось к чему-нибудь применить.

Стоит только взглянуть на осторожность авторов, искушаемых желанием

ее использовать, на то, как они едва прикасаются к ней кончиками паль-

цев

'. Действительно, тут так легко обжечься; вот знаменитая «дилемма

двух заключенных»: оба подозреваемых знают, что если они будут мол-

чать, то отделаются легким наказанием, но если один из них даст показа-

ния, то его отпустят, тогда как его товарищ будет приговорен к суровому

наказанию за то, что не признался первым

. Здесь есть чем увлечь любо-

Epistemological Problems of Economics, p. 100. Подчеркнем значительный

интерес этой книги для эпистемологии истории и социологии; к сожалению, мы не

смогли найти уже распроданную Theory and History того же автора (Yale University

Press, 1957). Ясность подхода, проявленная в отношении эпистемологии истории

авторами, чье базовое образование было научным (будь то физик Поппер или эконо-

мисты Мизес и Хайек), - это урок, над которым стоит подумать.

Например, р. 210 в G. Granger. Essai d'une philosophie du style. A. Colin, 1968.

Другой пример: в Théorie économique et analyse opérationnelle, p. 395, W.J. Baumöl

заявляет, что "игра двух заключенных" раскрывает фундаментальную причину ус-

тойчивости государственного контроля и в самом демократическом обществе; он

ссылается при этом на свою книгу Welfare Economics and the Theory of the State.

Longman, 1952; прочитав эту книгу, замечаешь, что он не сделал там ни малейшего

намека на теорию игр, но читатель найдет в ней описание множества ситуаций, к

которым ему захочется применить эту теорию, как это наверняка хотелось и самому

автору при создании книги.

R.D. Luce and H. Raiffa. Games and Decisions, p. 94; W.J. Baumol. Théorie

économique..., p. 395; W. Edwards. Behavioral Decision Theory, in W. Edwards and

го, у кого имеется малейшее социологическое воображение: так вот поче-

му социальная жизнь основана на диалектике «всех» и «каждого»

; всем

хочется, чтобы правительство добилось успеха, но никто не хочет пла-

тить налог, не будучи уверен, что и остальные станут платить. Так вот

зачем нужны власть, порядок, вот объяснение солидарности, осторожно-

сти homo historicus; вот окончательное опровержение анархизма и вот

почему не происходят революции; более того, из этой неразрешимой ди-

леммы сделают вывод о необходимости безусловного правила: «делай,

что должен, и пусть будет, что будет», - и тем самым дадут обоснование

кантовской морали... Ну просто чудо, это уже чересчур, это не более чем

аллегория; самая простая монография с верифицируемыми выводами из

этой дилеммы принесет нам гораздо больше пользы. Увы, человек - су-

щество такое зыбкое и изменчивое, что гуманитарные науки могут быть

только очень абстрактными, поскольку им еще очень далеко до открытия

инварианта.

Пример: экономическая теория и история.

Гуманитарные науки не многое объяснят в истории и останутся слиш-

ком абстрактными для историка; это будет сейчас показано на примере

одной из них, уже существующей, - экономической теории. Известно,

какую дилемму она ставит; она либо дедуктивна и может по праву гор-

диться тем, что остается истиной «навеки», независимо от изменения

институтов; но в этом случае ее практическое и историческое примене-

ние весьма ограничено. Либо ее можно применять, с большей или мень-

шей сложностью и приблизительностью, но за счет того, что ее содержа-

ние институционально, привязано ко времени и бесполезно для истори-

ка, который уже не может перенести ее в «свой период», не впав в

анахронизм. Неоклассическая экономическая теория довольно хорошо от-

ражает первый элемент дилеммы, а макроэкономическая теория, начи-

ная с Кейнса, ближе ко второму; главное - как следует различать их, и

этим мы сейчас займемся. Примечательно, что многие специалисты по

A. Tversky (ed.). Decision Making. Penguin Modern Psychology, 1967, p. 88. Times

Litterary Supplement недавно объявил об издании книги A. Rappoport and

А.М. Chammath. Prisoner's Dilemma. Ann Arbor, 1970.

Sartre. Critique de la raison dialectique, p. 306-377.

306

экономической истории не очень хорошо знают экономическую теорию

и нисколько от этого не страдают; экономическая история гораздо более

склонна к описанию экономических фактов, нежели к их объяснению;

она восстанавливает кривые изменений цен и заработной платы, показа-

тели распределения земельной собственности, описывает экономические

институты, торговую и налоговую политику, а также экономическую пси-

хологию; она прослеживает экономическую географию прошлого. Когда

она рассуждает о проблемах монетаризма (как это мастерски делает

Ch. Wilson), то она больше похожа на техническое умение, чем на теоре-

тическое разумение: чистый экономист увидел бы в этом умении лишь

«материал» для квантитативной теории денег.

Если говорить языком эмпирической логики, то в экономической ис-

тории вес «данных» институционального и исторического типа гораздо

больше, чем вес «законов». Теория никак не может помочь восстановле-

нию фактов; она их не столько объясняет, сколько толкует; однако мы не

станем говорить об ореолах фон Тюнена всякий раз, как встанет вопрос о

расстоянии между двумя экономическими метрополиями

. Зато теория

будет играть очень важную роль в негативном плане: она не позволит

впасть в предрассудки «здравого смысла»; ведь, в конце концов, она ро-

дилась из протеста против этих предрассудков, касающихся денег и та-

моженного протекционизма. В наши дни она может показать историку -

специалисту по Древнему Риму, что пресловутое утверждение Плиния:

«latifundia разорили Италию»

, - не имеет совершенно никакой ценно-

сти для экономической истории (в отличие от истории популярных идей

Der isolierte Staat фон Тюнена переиздано в 1968 г. в Wissenschaftliche

Buchgesellschaft.

Упомянем лишь о следующем (пусть даже придется к этому вернуться в дру-

гом исследовании): 1) у Плиния не было никаких архивных документов, которые бы

позволили ему сделать подобное утверждение. Для утверждений квантитативного,

демографического и экономического порядка требуется архив и статистическая ра-

бота. В Римском государстве не было архивов подобного рода, не существовало и

статистики. 2) Даже если бы у Плиния были архивы и он выстроил бы колонки

цифр, то делать из этого вывод о том, что крупная собственность была ответственна

за разорение сельского хозяйства в Италии, нельзя без технологичесого и экономи-

ческого исследования, немыслимого в ту эпоху: даже в наше время это стало бы

предметом бесконечных научных дискуссий. А во времена Плиния экономической

науки, как и статистики, не существовало. Ценность его фразы для экономической

истории Древнего Рима равна ценности, какую имело бы для физика утверждение

Лукреция по какому-либо пункту физической науки. Мы вновь встречаемся здесь с

307

об экономической морали); что нужно взвесить эти слова, прежде чем

говорить, что древняя Италия была разорена в результате конкуренции с

прочими частями Империи; что проблема инфляции непроста, и пола-

гать, что неполновесная монета III века могла быть удобна для бедных, -

совсем не абсурдно

. В общем, теория играет роль культуры; она показы-

вает, что «вещи всегда сложнее, чем кажется». Но вот чтобы сказать, ка-

ковы они...

Не стоит обманываться макроэкономическими успехами

наших нынешних правительств; умение не есть разумение. Если мини-

стру финансов известны рецепты укрепления денег, то из этого еще не

следует, что квантитативная теория денег достигла совершенства; но в

таком случае историк не может переносить в прошлое уроки нынешней

экономической практики, поскольку переносить с полной ответственно-

стью мы можем лишь свои собственные заключения; если неизвестно,

почему рецепт увенчался успехом, то как узнать, были ли соблюдены в

прошлом условия его успеха? Историк, буквально понимающий слова

Кейнса о «законе, касающемся склонности к потреблению» (согласно ему,

потребление растет медленнее, чем доходы), готовит себе разочарование:

мнимый «закон» является лишь эмпирической констатацией, которая была

опровергнута фактами нашей же эпохи.

Если переносить с уверенностью можно лишь то, что является на-

шим выводом, то объем экономической науки, которым историки могут

проблемой критики источников, упомянутой нами в конце VIII главы: понять, о ка-

кого рода фактах дает нам сведения источник такого рода. Утверждение Плиния

является источником не по экономической истории Рима, а по истории популярных

идей древнеримской эпохи в области экономики и социальной морали. Ведь это ут-

верждение аналогично таким лозунгам современности, как "что хорошо для Джене-

рал Моторз, хорошо и для нашей страны" или "возврат к земле спасет французскую

экономику"; дискуссия или даже простое изложение проблематики на таком уровне

невозможны.

Неполновесная монета была удобна для бедных, имевших долги: см. реалис-

тичные строки М. Блока в Esquisse d'une histoire monétaire de l'Europe, p. 63-66.

Прежде чем критиковать теорию S.Mazzarino, исходя из общеизвестных предрас-

судков о неполновесной монете и инфляции, следует прочесть F.A. Hayek. Prices

and Production. Routledge and Kegan Paul, 1935 и 1960, где показано, что воздей-

ствие вливания денег на цены зависит от того, в какой точке системы произведено

это вливание.

Возможно, ни одна экономическая теория не позволит сказать о древнеримс-

кой экономике лучше, чем Ростовцев; но, возможно, однажды она позволит сказать о

ней

меньше.

308

уверенно пользоваться, уменьшается как шагреневая кожа; это значитель-

ное уменьшение является выкупом за избавление от анахронизмов. По

нашему мнению, неоклассическая экономическая теория представляет со-

бой культуру, наиболее соответствующую потребностям историка

, хотя

бы уже потому, что неоклассики обладали обостренным методологичес-

ким сознанием и твердо придерживались различия между чистой теори-

ей и институциональными и эмпирическими данными, между «тем, что

относится к природе экономической системы, в том смысле, что оно не-

избежно вытекает из действия экономических факторов, предоставлен-

ных самим себе», и тем, что, будучи экономического порядка (какой-ни-

будь институт или паника на бирже), «чуждо чисто экономической сфе-

ре»

. Различие, тем более необходимое, что экономическая теория, даже

самая чистая, исходит все же из современной экономики (и еще уже - из

национальной экономики, «богатства наций»).

Поэтому неоклассическая теория, сведенная к чисто теоретическому

аспекту, ничего не может сказать историку о двух особо интересующих

его моментах: о потреблении и социальном распределении богатства;

точнее, она оставляет ему всю работу, поскольку, с ее точки зрения, это

вопросы исключительно психологического и институционального поряд-

ка, иначе говоря, эмпирического, описательного, исторического. То есть

потребление благ, то, как общество использует свои богатства - на пло-

тины, автодороги, войны, храмы или потлатчи. Экономическая наука

ничего не может нам сказать о том выборе, который общество сделает в

использовании своих богатств, ни о мотивах этого выбора; все, что мо-

жет сделать экономист, - это спросить людей, как они предполагают ис-

пользовать свои богатства; установив шкалу их предпочтений и доход

каждого из них, он проследит кривую безразличия и предположит, что

потребитель намерен извлечь из своих средств максимум пользы; он ука-

жет ему оптимальную комбинацию, доступную в соответствии с его до-

ходами: столько-то масла и столько-то пушек, исходя из того, что выяс-

A. Marshall. Principles of Economics, 8

ed., 1920 (Macmillan, Papermacs, 1966);

J. Schumpeter. History of Economic Analysis. Allen and Unwin, 1954 и 1967; Id. The

Theory of Economic Development, trad. Opie. Oxford: Galaxy Book, 1967 (пожалуй,

шедевр мэтра и всей школы; существует и французская традиция); К. Wicksell.

Lectures on Political Economy, trad. Classen. Routledge and Kegan Paul, 1934 и 1967.

Schumpeter. Economic Development, p. 218, cf. 10 и 220-223. Австрийцы раз-

личали эндогенные изменения, возникшие внутри системы, и изменения, внешние

по отношению к данной гипотезе.

309

нится о большей или меньшей склонности потребителя к тому и другому

продукту. И не следует смешивать, объединяя под названием теории по-

требительского поведения, действительно теоретический аспект и про-

сто социально-психологическое описание. Собственно экономический

анализ не может выходить за пределы транзитивности выбора

, кривой

безразличия и эффекта замещения

; объяснение выбора как такового -

не его дело: экономика изучает не экономические цели, а их последствия

в мире, где материальные блага редки и не вполне взаимозаменяемы.

Часть исследований о функции потребления относится к экономической

науке не в большей степени, чем исследование о технологических дан-

ных функции производства; на самом деле это социологические иссле-

дования, и историку не приходится ждать от них чего-то особенного, так

как он, наверное, предпочтет сам придумать ту социологию, которая ему

нужна. Специалист по экономической социологии говорит ему, что неко-

торые потребители покупают дорогие продукты, поскольку они дорогие,

чтобы доказать всем, что они достаточно богаты для этого, и что это по-

ведение называется conspicuous consumption?

', историку этого недоста-

точно: показное потребление может принять самые различные формы, и

историку нужно знать, .кто потребляет «напоказ», как, зачем и кому он

хочет пустить пыль в глаза. Другой экономист сообщает ему, что классы

и народы испытывают чувство неудовлетворенности при виде класса или

нации, более богатой, чем они, что их склонность к потреблению увели-

чивается вследствие этого, и что эту реакцию окрестили demonstration

effect. Эти крестины излишни, если просто дается название самой ба-

нальной реакции; но они недостаточны, если мы хотим понять эту реак-

цию, то есть увидеть, как она действует в историческом контексте: мел-

кая буржуазия, подражающая крупной, или тягостное чувство, испы-

тываемое Третьим миром перед лицом американской цивилизации. Эко-

номист-социолог ограничится раздачей названий для трюизмов, а всю

остальную работу придется делать историку.

Потребитель, предпочитающий пушки маслу, а атомную бомбу пушкам, дол-

жен будет предпочесть эту бомбу маслу, чтобы оставаться последовательным и не

затруднить расчеты.

Об эффекте замещения и дохода см. J.R. Hicks. Valeur et Capital, trad. fr. Dunod,

1956,

p. 23 sq.

Th. Veblen. The Theory of the Leisure Class, an Economic Study of Institution,

1899 (New York: the Modern Library, 1934). См. интереснейшие замечания у R. Ruyer

in Cahiers de l'Institut de science économique appliquée, n°55, mai-déc. 1957.

310

Другой пример: распределение богатств

Распределение материальных благ отличается от потребления; речь

на этот раз идет о внутренней проблеме в сфере чистой экономической

теории и о ее следствиях, но эта теория является именно чистой: она не

претендует на разбор реального, исторического распределения матери-

альных благ между членами общества; она хочет вывести отвлеченную

модель, которую историк и социолог всегда смогут применить к реально-

сти; здесь видно различие между реальным объектом и объектом позна-

ния. К сожалению, ничто так легко не сглаживается, как сознание этого

различия: из-за этого и удивляются тому, что теория теоретизирует. Ко-

нечно, такому специалисту, как Шумпетер, изначально ясно, что теория

может проследить только теоретическое распределение

; зато для других

авторов это станет новостью или даже скандальным открытием. По-ви-

димому, здесь перед нами две различные, или неодинаково здравые кон-

цепции природы экономики.

В сфере распределения, как и во всякой иной сфере, чистая экономи-

ческая теория является не описанием происходящего, а выводами о том,

что произошло бы, если бы экономические механизмы были предостав-

лены сами себе и изолированы от всего прочего (эта гипотеза в случае

либерального капитализма несколько менее отдалена от реальности, чем

в других экономических системах); историк должен измерить разницу

между этой моделью и реальностью, и, если эта разница слишком вели-

ка, сказать, как логика экономической деятельности отомстила за пре-

небрежительное отношение к ней. Это кажется очевидным; к сожалению,

существует постоянный риск смешения точки зрения теоретика и точки

зрения историка.

С началом макроэкономичской революции и с усилением государ-

ственного вмешательства в экономику развился некий стиль неокамари-

льи, превративший экономистов в советников правителей и создателей

моделей роста; однако экономист, говоря о распределении, понимает под

этим словом разные вещи, в зависимости от того, является ли он членом

камарильи или теоретиком. Теоретик обращает внимание только на хо-

зяйствующих субъектов, их ренту, их заработную плату, их квазиренту и

Economic Development, p. 145-147 и 151. Я не смог найти исследование Шум-

петера "Das Grundprinzip des Verteilungstheorie" in Archiv für Sozialwissenschaft und

Sozialpolitik, XLII, 1916-1917.

возможные доходы; а член камарильи исходит из реальности, из картины

национального дохода своей страны — базового документа любой эконо-

мической политики. Так что он будет вынужден обращать внимание на

жалованье чиновников и на закладные прислуги, которые присутствуют

на этой картине, но неинтересны теоретику (правда, он и их пытался све-

сти к теории)

Разница между теоретическим и историческим распределением, в

конечном счете, так велика, что теория распределения сама по себе едва

ли составляет отдельную главу: «зарплата» и «рента», а не реальные зар-

платы и ренты, представляют собой некие показатели, которые отража-

ют предельную производительность труда и почвы, а распределение -

это всего лишь приложение к главе о производстве. На таком уровне обоб-

щения нельзя отличить даже рабовладение от наемного труда. Теорети-

чески предполагается, что зарплата работника равноценна предельной

производительности его труда

; но этот наемный работник - не более

чем отвлеченное понятие с минимумом индивидуальности, необходимым

для ясности описания; на деле его зарплата наверняка сильно отличается

от этой предельной производительности, которую к тому же очень трудно

точно измерить, и назначается она хозяевами, профсоюзами и правитель-

ствами. Но «истинной» остается зарплата теоретическая, в том смысле,

что теория отомстит, если от нее слишком отклониться. Что же в таком

случае произойдет в рабовладельческом государстве, где работник не по-

лучает заработной платы? Нам скажут, что зарплата попадает в карман

Так делает J. Ullmo. "Recherches sur l'équilibre économique" in Annales de

l'Institut Henri-Poincaré, vol. VIII, fasc. I, p. 49-54; cf. Schumpeter. History, p. 929 n.

и 630 n.

A точнее, что, когда экономика предоставлена сама себе, конкуренция иде-

альна и достигнуто равновесие, показатели зарплаты устанавливаются с учетом спро-

са и предложения, на уровне предельной полезности для потребителя, от той части

продукта, которая зачитывается предельному работнику любого предприятия. Вот

другая, куда более институциональная формулировка: этот уровень - "институцио-

нальный", установленный обычаем или в результате политической борьбы, он впи-

сывается в абсциссу как независимая переменная, при том что занятость - одна из

зависимых переменных. При этом уровень зарплат не подчиняется механизму бе-

зусловного зачета (согласно австрийской школе, стоимость "заново спускается" по

ступеням производства, от готового продукта к сырью: сырье, из которого ничего

нельзя извлечь для продажи, не эксплуатируют); зато машины - другая зависимая

переменная - не ускользают от механизма зачета.

312

рабовладельца, обязанного кормить раба

: это позволяет подсчитать до-

ход владельца, понять, было ли рабовладение рентабельным; или позво-

лило бы, если бы такой подсчет был возможен на практике. Но рабовла-

дельческий режим ускользает от теории, вернее, он навязан ей как дан-

ность; так что распределение порождает не научное объяснение, а

историко-социологическое описание, классическим примером которого

для современности остается Распределение национального дохода Мар-

шала и Лекайона

. Таково расслоение между нашим опытом и опреде-

ленным, подлунным и научным, doxa и épistémé.

Историческая истина и научная истина

Историю можно преобразить при помощи гуманитарных наук в той

же мере, в какой можно преобразить нашу жизнь при помощи техники; у

нас есть электричество и атомная энергия, но наши интриги по-прежне-

му состоят из причин, целей и случайностей. Ни одна манера историопи-

сания не может быть революционной, так же как жизнь не может не быть

повседневной. Лингвистика не помогает понять тексты, так же как тео-

рия света не помогает развить восприятие цвета; так что филология — это

не практическое приложение лингвистики, которая, как и любая теория,

не имеет иной цели, кроме себя самой. Возможно, завтра семиология

объяснит нам, что есть прекрасное, и это удовлетворит наше любопыт-

ство, но не изменит нашего восприятия красоты. История (как филоло-

гия или как география) есть «наука для нас», и она воспринимает насто-

ящую науку лишь постольку, поскольку та вмешивается в наш опыт.

Впрочем, она не получает никакого эстетического или антропоцентри-

ческого удовлетворения от того, что придерживается такой точки зрения;

Schumpeter. Economie Development, p. 51; о сомнительной рентабельности

рабовладения см. Marshall. Principles, Papermacs ed., p. 446.

J. Marchai et J. Lecaillon. La répartition du revenu national, 3 vol., Librarie de

Médias, 1958 sq.; очень интересный социально-экономический анализ другого типа

принадлежит J. Fericelli. Le revenu des agriculteurs, matériaux pour une théorie de la

répartition. Librarie de Médicis, 1960, напр. р. 102-122. Немецкий историзм, на сме-

ну ноторому в этом пункте пришел логический эмпиризм, по-прежнему борется про-

тив чистой теории и продолжает Methodenstreit в недавней книге Hans Albert.

Marktsoziologie und Entscheidungslogik, ökonomische Probleme in soziologischer

Perspektive. Berlin: Luchterhand, 1967, p. 429-461.

313

если бы она действительно могла сменить doxa на épistémé, то сделала

бы это без колебаний. К сожалению, наша способность познания харак-

теризуется тем, что эти два плана познания не удается соединить несмот-

ря на некоторые частные совпадения. Бытие многосложно и в то же вре-

мя четко организовано; можно заниматься описанием этой многослож-

ности и никогда не дойти до его завершения, либо искать подступы к

точному знанию и никогда не дойти до многосложности. Тот, кто привя-

зан к нашему опыту, никогда не покинет этот уровень; тот, кто выстраи-

вает формализованный объект, отправляется в иной мир, где он найдет

нечто новое, но оно не станет ключом к миру видимому. У нас ни о чем

нет полного знания; даже событие, к которому мы имеем самое прямое

отношение, известно нам только по его следам. Мы можем смириться с

отсутствием полноты знания: иногда нам удается воспроизвести частич-

ную модель реальности; научное знание, возможное во всех случаях, даже

в случае с человеком, освобождает нас от знания конкретики, всегда не-

полного. Тем не менее вещи не даются нам целиком, они присутствуют в

нас лишь частично и косвенно; наш ум приходит к точному и полному

знанию о реальности, но ему не доступен ее оригинал

История — это дворец, который мы еще не обошли полностью (мы не

знаем, сколько не-событийного нам остается историзировать) и анфила-

ды которого мы не можем охватить одним взглядом; поэтому нам никог-

да не скучно в этом дворце, в нашем заключении. Абсолютный ум здесь

заскучал бы, постигнув его геометрал и не имея возможности что-то еще

открыть и описать. Для нас этот дворец - настоящий лабиринт; наука

предоставляет нам удачные формулировки, которые позволяют найти в

нем выходы, но не дают плана всего сооружения. Идею о постоянной

незавершенности науки следует принимать безоговорочно; это означает

не только то, что мы ни в чем не уверены, что итог наших знаний не

застрахован от ошибок, но и то, что итога не существует; наука прибавля-

ет все новые открытия и никогда не подводит черты под столбцом. Науч-

ные высказывания замкнуты сами на себе и не подразумевают ничего

такого, о чем они не говорят. Рассмотрим ньютонову гравитацию; она

предполагала, казалось, немыслимую идею действия на расстоянии, и

некоторые современники заключили из этого, что Ньютон ошибался; она

предполагала, как казалось, и другую тайну, силу притяжения, и Вольтер

M. Guéroult противопоставляет Лейбница Спинозе: Spinoza, vol. I, Dieu. Aubier-

Montaigne, 1969, p. 10.

314

заключил из этого, что такова сущность вещей и что Создатель дал мате-

рии эту силу

. Вплоть до того дня, когда Эйнштейн открыл более глубо-

кое обобщение: то, что в физическом пространстве кратчайшее расстоя-

ние между двумя точками - это кривая, а притяжение не представляет

собой ничего иного. Не надо заключать из этого, что пространтсво дей-

ствительно искривлено, поскольку физика на этом не остановится: тео-

рии относительности когда-нибудь придется выйти из своего нынешнего

великолепного одиночества. Когда Вальрас и Джевонз открыли закон

предельной полезности, тоже не обошлось без реалистического перетол-

кования: припомнили закон Вебера и Фехнера, сокращение наших по-

требностей; не было недостатка и в возражениях: как отмечалось, неко-

торые потребности возрастают параллельно с их удовлетворением, вмес-

то того чтобы сокращаться. Одни из этого заключали, что маргинализм

был бесполезен или бессмыслен; другие более осторожно замечали, что

самым главным было то, какие верифицируемые выводы из этого можно

сделать; и вот теперь математика игр, возможно, позволит поднять выво-

ды на более высокий уровень и интерпретировать их по-другому.

Из этого следует, что историческая истина сильно отличается от на-

учной истины: обе они имеют временный характер, но по-разному. На-

ука, как сказано, постоянно находится в состоянии незавершенности, но

не происходит ли того же и с историей? Разве не могут признанные исто-

рические истины быть опровергнуты новыми открытиями? Неважно,

физики мы или историки, мы никогда ни в чем не уверены. Это верно, но

в то же время мы понимаем, что эти аргументы оставляют в стороне прин-

ципиальное различие. Наука не завершена, потому что она никогда не

подводит итога, а история не завершена, потому что ее итоги подверга-

ются пересмотру в связи с ошибками и упущениями. Физик немного на-

поминает сообразительного дикаря

, который, дергая рычаги управле-

ния автомобилем, открыл бы, что, включив зажигание и нажав на аксе-

Эйлер, напротив, сохранял в этом отношении осмотрительную сдержанность

и ограничивался фразой: "Все происходит, как если бы..."; в своих Письмах герман-

ской княжне о разных сюжетах истории и философии, 2, 68, он писал: "Во избе-

жание какой бы то ни было путаницы, могущей возникнуть из-за слов, следует гово-

рить, что тела этого мира движутся так, как если бы они действительно притягива-

ли друг друга".

Конечно, это подражание известной притче о часах с плотно закрытым корпу-

сом в Einstein et Infeld. L 'Evolution des idées en physique, trad. Solovine, p. 54.

315

лератор, он может запустить мотор, которого он не может видетьпод плот-

но закрытым капотом. Исходя из установленной им «модели» зшуска, он

непременно выдвинет какие-то гипотезы о том, что же может из себя пред-

ставлять этот мотор, но ему не дано увидеть мотор своими собственными

глазами. Может быть, даже случится, что он выяснит функции всех кно-

пок и ему уже нечего будет открывать на панели управления: ю он даже

не узнает, завершено ли его познание мотора, и ему нет никакого смысла

задаваться этим вопросом, поскольку нет смысла спрашивать себя о том,

что нам не доступно. Утверждать, что пространство представляет собой

кривую, - не значит утверждать, что оно искривлено; и напротив, утвер-

ждать, что Сократ или Иисус существовали и не являются мифическими

фигурами, — значит действительно говорить, что они существовали: это

утверждение должно восприниматься буквально, и больше тут говорить

не о чем; однажды оно может оказаться ложным, да и весь исторический

процесс постоянно пересматривается; но он не может быть угл>5лен: при-

говор всегда будет звучать

как

«да»

или

«нет».

Эпистемолог

сказал

бы:

эмпирический факт есть* факт; научная теория, напротив, не является

положительной истиной; она, как максимум, не опровергнута, Христиа-

нин сказал бы: конфликт может быть между историей и Откровением, но

не между наукой и верой.

XII. История, социология,

полная история

Но не слишком ли высоко мы целимся? Разве история не поюжа боль-

ше на геологию, чем на физику? Формализованные науки - зто еще не

вся наука, и нельзя заявлять, что в пространстве между mathtmata и ис-

торико-филологией ничего не существует; есть же науки, которые, не бу-

дучи гипотетико-дедуктивными, тем не менее являются научными, по-

скольку они объясняют конкретное, исходя из уровня конкретных фак-

тов, изначально скрытого и обнаруженного ими: геология объясняет

нынешний рельеф через структуру и эрозию, биология объясняет меха-

низмы наследственности через хромосомы; патология объясыет инфек-

ционные болезни через микробы. Вопрос о возможности наушой исто-

рии или социологии будет звучать тогда так: существует ли уровень фак-

316

TOB, который, по крайней мере в целом, определяет остальные факты?

Может ли история превратиться в геологию человеческой эволюции? Как

мы сейчас увидим, найти такой уровень фактов - это старая мечта; его

последовательно искали в климате, политическом режиме (politeiaî), в

законах, нравах, экономике; марксизм остается самой известной среди

этих попыток создать геологию. Если бы ее удалось создать, то история и

социология стали бы науками, они позволили бы вмешиваться, или по

меньшей мере предвидеть; они были бы похожи, соответственно, на ис-

торию Земли и общую геологию, на историю солнечной системы и аст-

рофизику, на фонетику конкретного языка и на фонологию. Вместо опи-

сания они стали бы объяснениями, при том что история была бы прило-

жением социологических теорий. Как известно, эти мечты, к сожалению,

- всего лишь мечты: не существует такого уровня фактов, всегда одного и

того же, который бы неизменно обуславливал остальные факты; история

и социология обречены оставаться понимающими описаниями. Вернее,

существует только история: социология - это просто тщетная работа по

кодификации ktema es aei, профессиональный опыт, обращенный лишь

к конкретным случаям и не имеющий тех постоянных принципов, кото-

рые только и могли бы сделать из него науку.

Почему же в таком случае считается, что социология существует и

что она - нечто большее, чем фразеология, используемая историками?

Потому что история не делает всего того, что должна была бы делать и

предоставляет социологии заниматься этим вместо нее, рискуя зайти

слишком далеко. История современности, ограничиваясь рассмотрением

сменяющих друг друга событий, предоставляет социологии заботу опи-

сывать не-событийное современной цивилизации; скованная старой тра-

дицией описательной и национальной истории, история прошлого об-

ращается исключительно к последовательному рассказу о временно-

пространственном континууме («Франция в XVII веке»); не часто осме-

ливается она отказаться от единства места и времени, стать еще и срав-

нительной историей или тем, что так называют («Город на протяжении

веков»). Однако можно заметить, что если история решится быть «пол-

ной», стать в полной мере тем, чем она является, то она сделает социоло-

гию ненужной.

Конечно, то, что часть законных владений истории носит название

социологии, не имело бы никакого значения; или могло бы иметь чисто

корпоративный интерес. Беда в том, что эта ошибка в атрибуции влечет

за собой последствия: история недоделывает (единство места и времени

317

ограничивает ее видение, даже внутри владений, право на которые за

ней всегда признавалось), а социология перестаралась; не признав того,

что она является историей, хотя и под другим названием, она считает

себя обязанной стремиться к научности; то же можно сказать и об этно-

логии. Социология - это псевдонаука, порожденная академическими ус-

ловностями, которые ограничивают свободу истории; ее критика не яв-

ляется даже эпистемологической задачей: это задача истории жанров и

условностей. Между историей, которая станет наконец полной, и четкой

наукой о человеке (которая сегодня имеет облик праксеологии) нет места

ни для какой науки. Стать историей в полной мере - вот истинное при-

звание истории, которой суждено бесконечное будущее, поскольку опи-

сывать конкретное - задача бесконечная.

Условия существования научной истории

«Научная история» - эти слова могут обозначать два совершенно раз-

ных намерения: научно объяснить каждое событие через тот или иной

закон, к которому оно относится, или же объяснять историю как целое,

найти ключ к ней, понять, какой двигатель толкает всю историю вперед.

Мы только что увидели, что первое намерение неосуществимо; объясне-

ние было бы крайне неполным или неоперабельным. Второе намерение

характерно, в частности, для марксистов: можно ли объяснить грань ис-

тории в целом, или, если угодно, найти за каждым событием, будь то

война 1914 г., русская революция или кубистская живопись, причины

одного и того же порядка, то есть капиталистические производственные

отношения? Нельзя ли вместо конъюнктурных объяснений, где природа

причин меняется от случая к случаю, найти какую-то категорию фактов,

всегда одну и ту же, которая бы объясняла, хотя бы в общем, все осталь-

ные факты истории? При этом будет считаться, что история функциони-

рует в соответствии с категориальной структурой, делится на экономику,

социальные отношения, право, идеологию и т.д.; именно так XVIII век

задавался вопросом о том, какая из двух категорий - законы или нравы -

объясняет другую.

Когда мы хотим объяснить рельеф какой-то области с точки зрения

геологии, то мы не изучаем приключения каждого камня в отдельности -

вот этот откололся из-за низкой температуры, а тот отбит пасущимся здесь

бараном; мы ограничиваемся изучением структуры и типом эрозии, по-

318

скольку выясняется, что этого достаточно для понимания самого главно-

го: климат, флора и человеческая деятельность имеют гораздо более ог-

раниченные последствия, или редко приводят к значительным послед-

ствиям. Так и в истории мы отметим, что какая-то категория причин -

экономика- имеет гораздо более значительные последствия, чем осталь-

ные причины, которые, конечно, могут воздействовать на нее, однако сила

этого воздействия остается ограниченной. И как геолог предполагает ха-

рактер подпочвы, видя, какая растительность покрывает почву, или то,

что жизнь сосредоточена вокруг редких источников воды, так и геолог-

истории, видя причудливые цветы, которые называются Дон Кихот или

Бальзак, должен предчувствовать, на каком базисе они растут.

Такой марксизм был бы лишь гипотезой, но разумной; все сводилось

бы к простому вопросу: имеет ли определенная категория причин посто-

янные последствия, более значительные, чем остальные причины? От-

вет геологии, как мы видели, - «да», ответ медицины, скорее, «нет»: ког-

да ищут объяснение неинфекционной болезни, то переходят от анатомии

к физиологии, от физиологии - к гистологии, и от последней - к биохи-

мии, при том что ни одна из этих инстанций не является более рашаю-

щей, чем остальные

. Если в истории должна существовать решающая

инстанция, то было бы резонно думать, что это экономика: ясно, что вне

суматохи великих событий и великих людей жизнь человечества прохо-

дит главным образом в труде ради сущестования.

Остается выяснить, доходит ли экономика, имеющая очень большое

значение для других видов деятельности, до того, чтобы обуславливать

их, то есть объяснять их. Однако что значит «объяснять»? Объяснение

может существовать только при наличии постоянства; объяснение воз-

можно, если мы можем сказать, какие причины, в целом, неукоснительно

приводят к данным последствиям, или же если мы можем сказать, какие

последствия, в целом, будут неукоснительно вызваны данными причи-

нами; все дело - в этом «общем»: приблизительность не должна выхо-

дить за определенные рамки

. Законы физики таковы, что если я хочу

вскипятить кастрюлю воды, то для получения искомого результата мне

достаточно определить количество воды и температуру в целом; а если я

стреляю из пушки, то даже самая точная наводка не предотвратит раз-

F. Dagognet. Philosophie biologique. P.U.F., 1955; cf. W. Riese. La Pensée causale

en médecine. P.U.F., 1950.

D. Bohm. Causality and Chance in Modern Physics. Routledge and Kegan Paul,

1957

1967.

319

броса моих снарядов, но только в хорошо известных пределах расчета

вероятности: поэтому в конце концов я попаду в цель.

Почему она недостижима

Если бы оказалось, что экономические производственные отношения

являются, хотя бы в целом, причиной, на которую можно рассчитывать, и

вызывали бы, хотя бы в целом, последствия, отвечающие нашим ожида-

ниям, то марксизм был бы прав и история была бы наукой. Например,

революция должна была бы быть так или иначе гарантирована, постоль-

ку поскольку причины, к ней приводящие (позиция пролетариата, на-

циональная специфика, генеральная линия партии), варьировали бы в

умеренных пределах; определенному базису (например капитализму) дол-

жны были бы соответствовать элементы надстройки, конечно, разнооб-

разные (роман в духе реализма или эскейпизма), но не какие угодно (не

эпопея). Впрочем, как известно, ничего подобного не существует, марк-

сизм никогда ничего не мог предсказать или объяснить, и мы не станем

на этом останавливаться. Но нужно все-таки понимать, что именно зна-

чит его провал для эпистемологии истории; этот провал означает не то,

что, например, поэзия не объясняется экономикой, а только то, что она не

всегда ею объясняется, и что в истории литературы, как и в любой исто-

рии, существуют не только конъюнктурные объяснения. То, что у поэзии

есть своя собственная ценность и своя собственная жизнь, - слишком

очевидно; но что дает нам право пророчествовать, будто стихотворение

никогда не будет объясняться прежде всего экономикой? Что поэзия выше

этого? Это было бы образчиком назидательного стиля или метафизиче-

ским предрассудком, противоречащим принципу взаимовлияния. Куль-

тура, как и вся история, состоит из отдельных событий, и невозможно

предусмотреть экспликативную структуру для каждого из них. Вот поче-

му нельзя выстроить теорию культуры и истории, или возвести в катего-

рию то, что в общем мнении, а вернее, в современных языках, называет-

ся «культурой». Такое состояние неопределенности является даже харак-

терной чертой социальной жизни и источником нескончаемых дискуссий;

здесь нет постоянной истины, ничто не является определяющим, все за-

висит от всего, как об этом говорится во множестве пословиц: «Не в день-

гах счастье, но деньги ему немало способствуют», «сюжет романа сам по

себе ни плох, ни хорош», «полувиновник, полужертва, как и все мы»,

320

«надстройка оказывает обратное воздействие на базис». Все это сводит

политику, даже если она уверена в своих целях, к текущей деятельности

правительства, а историю - к ненаучности: историк по опыту знает, что

если он попытается обобщить экспликативную схему, превратить ее в

теорию, схема продавится под нажимом. Короче говоря, историческое

объяснение не следует раз и навсегда проторенной дорогой; у истории

нет анатомии. В ней нельзя обнаружить «твердость мягкости».

Нельзя иерархически расставлять причины по степени важности, даже

в целом, и считать, будто экономика вызывает все же более значимые

последствия в отличие от не самого внятного бормотания истории идей;

категории причин каждого события имеют свою относительную значи-

мость. Мы видели, как национальное унижение низвело на уровень вар-

варства, не преодоленный и ныне, народ, который в течение полутора

веков был Афинами Европы, и как мелкий буржуа, попавший в богем-

ную среду, развязал мировую войну, поставив две цели: уничтожить ев-

реев, что является некой формой истории идей, и завоевать для своего

народа плодородные земли на Востоке

— старинное стремление, идущее

от прежних аграрных обществ и античной «жажды земли», проявление

которой вызывает оторопь в век индустрии и кейнсианства. Отсутствие

постоянной иерархии причин становится очевидным, когда мы пытаем-

ся вмешаться в ход событий: слишком низкий образовательный уровень

рабочих - и пятилетние планы и превосходство социализма сведены на

нет. Самые разные причины перехватывают друг у друга leadership, и в

результате в истории нет ни смысла, ни циклов, она является открытой

системой; в этом пункте наш кибернетический век начинает уже форму-

лировать вполне определенные вещи

Ведь таковы были две главные цели войны, начатой Гитлером: реванш за

Версаль был лишь предварительным этапом; разгром Франции и Англии нужен был

для свободы рук на Востоке. См. H.R. Trevor-Roper. "Hitlers Kriegsziele" in Vierteljars-

heflefür Zeitgeschichte, 1960, E. Jäckel. Hitlers Weltanschauung, Entwur einer Herrschaft,

Tübingen, Rainer Wunderlich Verlag, 1969.

E. Topitsch. "Gesetzbegriff in den Sozialwissenschaften" in R. Klibansky (ed.).

Contemporary Philosophy (International Institute of Philosophy), vol. 2, Philosophie des

sciences. Florence: La Nuova Italia, 1968, p. 141-149. Различные, но в равной мере

обоснованные взгляды на вопрос о том, можно ли говорить об общей эволюции че-

ловеческой истории, изложены в К. Popper. Misère de l'historicisme, section XXVII, с

учетом важных замечаний в предисловии к французскому изданию, р.Х; J. Maritain.

Pour une philosophie de l'histoire, trad. Journet. Seuil, 1957; N. Georgescu-Roegen. La

science économique, ses problèmes et ses difficultés, trad. Rostand. Dunod, 1970, p. 84.

321

В результате получается также, что не может быть истории как науки,

поскольку детерминизм не является достаточным условием для существо-

вания науки: наука возможна только в тех областях, где всеобщий детер-

минизм (который невозможно проследить повсюду в его бесконечных

подробностях) представляет совокупность более глобальных следствий

и может быть расшифрован и использован благодаря упрощенному мето-

ду, который применяется к этим макроскопическим следствиям, методу

моделирования или методу доминантных следствий. Если детерминизм

в рассматриваемой области не содержит этих следствий, то расшифровка

неосуществима, а соответствующая наука невозможна. Представим себе

калейдоскоп; нет ничего менее определенного, нежели разнообразие кар-

тинок, составленных из кусочков цветной бумаги. Можно рассказать ис-

торию последовательной смены этих картинок, но можно ли создать на-

уку о них? Да, но при одном из двух условий: либо калейдоскоп должен

был сконструирован таким специфическим образом, чтобы за разнооб-

разием картинок можно было обнаружить определенные повторяющиеся

структуры, смену которых можно вычислить; либо, как это происходит в

случае с порчеными игральными костями, то или иное движение руки

должно всегда вызывать (в целом) ту или иную картинку. Если эти усло-

вия не выполняются, то самое большее, что можно сделать, — это расска-

зать историю. Правда, можно будет также заняться составлением топики

этих фигур, перечислить цвета кусочков бумаги и основные типы конфи-

гураций, в которые они складываются; короче говоря, можно будет со-

здать общую социологию. Задача довольно бесполезная, поскольку эти

цвета и конфигурации существуют лишь на словах и выделены так же

«субъективно», как и созвездия, традиционно выделяемые на небосводе.

Поскольку у истории нет анатомии и доминантных причин, как нет у

нее своих собственных законов, то следует отказаться от контовской идеи

о том, что история сейчас находится на до-научной стадии и ожидает

возведения ее в ранг науки, причем наукой этой является социология.

Под этим названием Конт, конечно, не подразумевал ту четкую науку об

определенных областях человеческой деятельности, которую сегодня при-

нято называть праксеологией: его социология была наукой обо «всей»

истории, наукой об истории; она должна была установить законы исто-

рии, как, например, «закон трех стадий», представляющий собой описа-

ние движения «всей» истории. Однака эта наука об истории оказалась

невозможной (не по метафизическим причинам — человеческая свобода,

— а по причинам практическим, «кибернетического» порядка). То, что