Абрамова Г.С. Возрастная психология. Учебное пособие

Подождите немного. Документ загружается.

Я очень долго сомневалась, нужно ли включить эту тему в книгу так

открыто, как заявлено в названии главы. Было много "за" и не менее много

"против". "За" в целом сводились к банальному утверждению, что смерть

неизбежно присутствует в жизни, и от этого никуда не уйти. "Против" было

этического толка — может быть, не стоит, говоря о развитии, сразу же

упоминать о его естественном земном завершении, может быть, это разрушит и

без того хрупкий для многих читателей оптимизм. Но хотелось сохранить в

тексте возможность обсуждения этой темы, и я оставила эту главу.

Думаю, что в индивидуальной жизни человека — в его онтогенезе —

встреча с феноменом смерти связана с появлением в картине мира важнейшего

ее качества — Времени. Время становится осязаемым, физически

присутствующим в виде преобразований свойств живого в неживое. Мертвый

человек, мертвый жук, мертвая собака, мертвый цветок останавливают для

ребенка время, делают его измеряемым самой глобальной единицей —

единицей жизни — смерти, обозначающей начало и конец.

Поисками начала и конца явления ребенок занят в знаменитом возрасте

от 3 до 5 лет, возрасте "почемучек" (о нем подробно речь впереди). Роковые для

взрослых вопросы:

— Кто родил маму первого человека? (3 г. 2 мес. — из дневниковых

записей. — А. Г.)

— Что было, когда ничего не было? (4,3 г. — из дневниковых записей. —

А.Г.)

— Кто придумал смерть? (4,2 г. — из дневниковых записей. — А.Г.)

В них присутствует ориентация нормально развивающегося здорового

ребенка на самые общие параметры психической реальности; хотелось бы, не

мудрствуя лукаво, назвать их естественными для языка словами — на

параметры жизни и смерти, начала и конца.

В известном смысле, задавая эти вопросы, ребенок занимает позицию

творца мира, не только своего, а мира вообще, переживая свою

непосредственную причастность к феноменам жизни и смерти.

Вопросы и их направленность у 3-5-летнего ребенка — показатель уже

достаточно долгого онтогенетического пути, на котором встречи с феноменом

жизни и смерти были неоднократно, причем сам ребенок мог быть создателем

этих свойств, разрушая или созидая живое, разрушая или сохраняя созданное

другими и им самим.

Не прибегая к длинной череде доказательств, ограничусь одним

наблюдением: зимний парк, только что выпал снег. Дети с увлечением делают

снеговика. Всю их работу от начала до конца внимательно наблюдает малыш

1,5-2 лет. Работа закончена, дети отошли от снеговика. Малыш деловито

подходит к нему и пинает, толкает его что есть силы, получая явное

удовольствие от содеянного.

Аналогичная ситуация: до смешного похожие снеговики, до смешного

похожие комбинезоны на малышах. Но тут другой ребенок, такой же

151

маленький, такой же внимательный к действиям старших детей, нагибается,

двумя руками очень неловко берет снег и пытается прилепить его к фигуре

снеговика — помогает.

Кто и когда уже научил одного — разрушать, а второго — строить?

Сколько их, таких фактов, когда один кроха хлопочет, помогая, заботясь,

охраняя, а другой такого же возраста — ломает, портит, пачкает, словно не

замечая присутствия другого человека в предметах, да и вообще в его

собственной жизни.

Читаю психологические и философские книги о характере человека.

Соглашаюсь с тем, что "да", есть у человека устойчивые качественные

характеристики, вижу их в людях, пытаюсь

понять их происхождение... и не понимаю... Пытаюсь применять к

анализу поведения человека понятие "философия жизни", которое

конкретизируется в переживаниях ценности его жизни, ценности жизни

другого человека, ценности жизни вообще, а также в другом ряде переживаний

— ответственность за жизнь, за живое, переживания по поводу источников

своей жизни, источников собственной силы...

Не думаю, что нашла какое-то единственно верное объяснение, но оно

позволило построить гипотезу, уточнять и проверять ее через наблюдение и

исследование закономерностей индивидуальной жизни.

Суть гипотезы в следующем: с момента рождения ребенок сталкивается с

конкретными формами "философии жизни", задающими границы между

жизнью и смертью, задающими границы между живым и неживым через

переживание боли — своей и чужой. Философия жизни, которую несут ребенку

взрослые люди через их отношение к боли — первому признаку живого, —

задает для ребенка вектор приложения его силы, вектор проявления его силы,

которой будет оказано сопротивление со стороны другого, в том числе и со

стороны собственного тела ребенка (ложка не полезет в рот, а поднять себя за

собственные волосы вряд ли удастся).

Переживание боли не обязательно связано с внешними изменениями

другого, поэтому от ребенка требуется ориентация на собственное усилие (силу

воздействия), которое должно быть соразмерено со свойствами другого, чтобы

не разрушить его и свое собственное тело тоже.

Естественно, это только гипотеза, гипотеза о возможном переживании

боли как критерии своего воздействия на другого, как критерии наличия

живого.

Доказательства, подтверждающие, по-моему, право гипотезы на

существование, нахожу в патопсихологии и психиатрии

, где

нечувствительность к боли, отсутствие ориентации на состояние другого

человека квалифицируются как признаки душевного нездоровья, а отсутствие

переживаний границ собственного тела и его возможностей также

рассматриваются как психопатология.

Словно Здоровье и Болезнь, Добро и Зло проявляются как отношение к

Жизни и Смерти в человеческих типах биофильской и некрофильской

См., например: Башина В.М. Ранняя детская шизофрения. — М., 1989.

152

ориентации, описанных Э.Фроммом

Любовь к живому и любовь к мертвому — крайние проявления

человеческого в человеке. Что это?

Это и факты жизни, узнаваемые уже в младенческих движениях, в

подростковом вандализме, в стяжательстве и накопительстве в старости, в

страхе перед новым у пожилого человека — в тысяче фактов из судеб людей,

которые приходили и приходят ко мне на прием. Это и попытка размышления о

чем-то трудно уловимом, что присутствует в различиях между людьми.

Остановлюсь пока на этом. Ясно, что сама жизнь во всем ее бесконечном

разнообразии ограничена смертью. "Философия жизни", как жизнеутверждение

или жизнеотрицание, составляет основу переживания феномена времени

жизни, феномена силы жизни — наличие жизненной энергии и ее

направленности. Человек встречается с ним как со своими возможностями

сопротивления другому, сила этого сопротивления рождает боль. Через

сопротивление, через боль (свою боль) ребенок приходит к переживанию

несоответствия себя и другого, к переживанию начала и конца как неизбежных

характеристик любого явления.

Вернусь к понятию обратимости — именно с ним, во всей полноте,

сталкивается ребенок, переживая боль как обратную связь, идущую от факта

собственного существования, — боль, преобразующую действие,

фиксирующую переживание, уточняющую образ, изменяющую все проявления

психической реальности.

Обратная связь, обратимость — боль как преобразованная сила, как

преобразованная энергия обращает человека к ее источнику, то есть к самому

себе. Боль в предельно ясной форме позволяет разграничить источник боли и ее

содержание — переживание боли: "мне больно от" и "я болею". Таким образом

обозначается граница физической реальности тела человека и граница

психической реальности, их несоответствие другим видам реальностей.

Протяженность психической реальности за пределы физического тела человека

выделяется тоже через феномен боли, через переживание присутствия другого

человека как фактора, преобразующего активность, трансформирующего ее до

боли со всеми ее проявлениями:

— Мама, тетя глазами толкается! (3 г., из дневниковых записей. -А.Г.)

— Я за дядю плачу (3 г. 2 мес., из дневниковых записей. — А.Г.) (плачет

горючими слезами, жалея персонажа оперетты).

— У меня сердце остановилось, умерло от страха. Я боялся, что поросят

съедят (3 г. 4 мес., из дневниковых записей. —А.Г.).

Зыбкость, неопределенность границ психической реальности

преодолевается через феномен боли при сопоставлении, разделении источника

боли и содержания переживания боли. Так появляются в картине мира его

контуры, которые позднее оформляются в Я—концепцию (ее основа —

содержание переживания боли), в концепцию другого (в том числе и другого

человека). Основу концепции другого, думается, составляет переживание

несоответствия содержания боли и источника боли, вызванное плотностью

Фромм Э. Душа человека. — М., 1992.

другого.

Источником боли может быть в принципе любой материальный предмет

(в том числе и слово с его специфической материальностью, и взгляд, и тому

подобное). Содержание боли принадлежит психической реальности человека и

является, как мы уже отмечали, признаком жизни, присущим самому живому

существу.

Итак, можно думать, что существование феномена жизни и смерти при

встрече ребенка с ними задает в онтогенезе важнейшее свойство психической

реальности — протяженность во времени, а переживание боли способствует

структурированию, организации пространства психической реальности,

подготавливает предпосылки для появления Я—концепции и концепции

другого как форм, фиксирующих качество психической реальности.

Переживание жизни и смерти, переживание боли составляет главное

содержание философии жизни, которое конкретизируют для ребенка

окружающие его люди.

Но постоянно обращает на себя внимание система жизненных фактов,

показывающая предельную избирательность активности уже маленького

ребенка. Обычно в общем виде их можно описать через качественные различия

между детьми: активный — пассивный, любознательный — равнодушный,

чувствительный — безучастный, ласковый — злой, смелый — трусливый,

внимательный — рассеянный, сосредоточенный — отвлекающийся, веселый —

плаксивый и т. п.

(Примерно эти же различия принадлежат и другим живым существам,

например животным.)

Это не только характеристики динамики неких "процессов" в человеке

(эмоциональных, волевых, познавательных), но и описание различий в

ценностях (отношениях, состояниях), которые преобладают в активности

ребенка. Недаром уже у шестилетних детей можно выделить достаточно

устойчивые типы ценностей

, выступающих как преобладающее содержание

активности, как основной вектор, как главное направление построения картины

мира. С полным основанием можно говорить о том, что за вариантами

ценностей стоят глобальные переживания жизни и смерти, которые Э.Фромм

описывал как биофилия и некрофилия. Они не обязательно выступают в чистом

виде как любовь к живому или любовь к мертвому. Современная психология

дает возможность качественно анализировать живое и мертвое в психической

реальности, применяя для этого общее понятие психической смерти, которое не

тождественно понятию физической смерти.

Прежде чем обратиться к этому понятию, попробуем увидеть на

конкретном материале, характеризующем ценности детей, проявление

биофильской и некрофильской ориентации. Этот материал нам нужен для того,

чтобы еще раз уточнить роль и место переживания жизни и смерти в картине

мира каждого человека.

Используем для анализа данные из уже упоминавшейся книги

См.: Непомнящая Н.И. (упоминаемая ранее книга).

Н.И.Непомнящей (1992, с.51). "В настоящее время люди с ценностью реально-

привычного функционирования составляют большинство (среди детей 6-7 лет

таких 50-60%), людей с универсальной ценностью меньшинство

(универсальность ценности — это возможность свободного выбора человеком

способа действия, отношения к предмету в соответствии с изменением

характера ситуации. — А.Г.)

Такое соотношение есть объективная необходимость, с которой

приходится мириться (хотя в этическом и практическом смысле оно радовать

не может)".

Ценностность реально-привычного функционирования я рассматриваю

как вариант любви человека к неживому, важнейший признак неживого —

постоянство, отсутствие изменений, следование, говоря словами Э.Фромма,

"закону и порядку". Один из главных признаков некрофильской ориентации

человека — жизнь в прошлом, постоянное ее воспроизведение в настоящем,

"для него существенно только воспоминание, а не живое переживание,

существенно обладание, а не бытие" (Э.Фромм, 1992, с. 32). Говоря иначе, в

фактах существования ценностное™ реального привычного функционирования

у детей можно видеть проявление некрофильской ориентации, естественно, не в

тех ее крайних формах, которые описаны Э.Фроммом в психологических

портретах Сталина и Гитлера, а в ее бытовых, распространенных формах

ориентации большинства людей на воспроизведение своего привычного

функционирования как действительной сущностей жизни.

Посмотрим, как обсуждает это явление (распространенную в наши дни

ценностность реального привычного функционирования) В.Франкл. Он пишет

о том, что сегодня человек страдает не от фрустрации (то есть невозможности

удовлетворения) потребностей сексуальных, а от фрустрации потребностей

экзистенциальных, то есть от утраты смысла собственного существования.

Позволю себе уточнить мысль В.Франкла применительно к своим задачам —

человек страдает от утраты собственной ориентации на жизнь, на жизнь как

феноменальное явление, которое не тождественно существованию его

физического тела и физических тел других людей.

Эта утрата приводит к субъективному ощущению пустоты, которое

В.Франкл называет экзистенциальным вакуумом и объясняет его причины

следующим образом: "...в отличие от животных инстинкты не диктуют

человеку, что ему нужно, и в отличие от человека вчерашнего дня традиции не

диктуют сегодняшнему человеку, что ему должно. Не зная ни того, что ему

нужно, ни того, что он должен, человек, похоже, утратил ясное представление о

том, чего же он хочет. В итоге он либо хочет того же, что и другие

(конформизм), либо делает то, что другие хотят он него (тоталитаризм)" (1990,

с. 24). С этим нельзя не согласиться, наблюдая множество реальных фактов.

Назову только несколько особенно ярких в свете обсуждаемой проблемы:

— публичная нецензурная брань;

— социальная и бытовая неряшливость;

— превышение пределов компетентности представителями разных

профессий;

— отсутствие любознательности как стремления к новым знаниям;

— интеллектуальная пассивность и страх перед интеллектуальными

усилиями;

— отказ от сложных способов организации жизни, ориентация на

простоту;

— раннее физическое старение — физическая пассивность;

— отсутствие активного индивидуального и социального протеста в ответ

на все виды насилия;

— нарушение рамок конфиденциальной физической жизни тела

человека;

— ориентация на возможного лидера, отказ от собственной картины мира

и тому подобное.

Сопоставляя эти факты и рассуждения, хотелось бы еще раз уточнить

ситуацию онтогенетического проявления переживаний жизни и смерти у

конкретного человека.

В ней с неизбежностью возникает вопрос о том, в какой момент своего

онтогенетического развития, в какой момент детства ребенок в полной мере

переживает содержание своей ориентации (био— или некрофильской) как

основы становления ценностей, как основы построения картины мира.

По-видимому, ответ на этот вопрос связан напрямую с ответом на вопрос

о природе Добра и Зла, Созидания и Разрушения.

Психологически удовлетворительного ответа я не знаю. Могла бы

ограничиться общими метафизическими размышлениями о том, что Добро и

Зло вечны и их конкретное воплощение в людях — в детях — естественно, как

наличие в сутках утра и вечера, восхода и заката, света и тьмы... Естественно

так же, как в жизни есть смерть, а в любви притаилась ненависть.

Знаю только одно, что любовь к жизни не надо объяснять словами, она

естественна, как естественна искренняя радость, которая передается другим

людям и принимается (понимается) ими без слов. Любовь к неживому — это

уныние, скука, обесценивание, тоска по прошлому, это один из грехов, который

человек должен искупать, если в него впадает.

Лучше избегать этого греха, чтобы своим унынием не погасить ростки

радости в других, не погасить в себе свою собственную радость — жизнь — и

тем самым избежать психологической смерти.

Психологическая смерть подстерегает человека на этом пути: от скуки к

унынию и пустоте — пустоте психической реальности, которая теряет свое

содержание; границы этой реальности сужаются до точки физической или

душевной боли. Только боль остается при психологической смерти

единственным признаком жизни, и если исчезает источник боли — жизнь

замирает. Физическое тело человека существует, меняется по физиологическим

законам функционирования организма, но психологическая смерть накладывает

и на тело свой отпечаток: глаза теряют блеск, речь становится

невыразительной, монотонной, движения теряют пластичность и гибкость,

появляется машинообраз-ность, роботообразность движений, мимика бедна и

невыразительна, волосы тускнеют, кожа становится землистого цвета. Недаром

впечатление от такого человека (независимо от его физического возраста)

выражается в словах: "жизнь из него уходит".

Страшнее всего видеть признаки психологической смерти в юных лицах

детей, подростков, молодежи. "Не знаю" — их реакция на изменение ситуации,

на необходимость выбора, на необходимость принятия решения. "Мне все

равно" — реакция на необходимость проявления Я—концепции и концепции

другого. "От меня ничего не зависит" — их реакция на необходимость

социальных действий. ("Я как все" — формула ответственности. "Мне сказали,

я и сделал" — правило организации жизни... Грустная картина.

У взрослых людей она обостряется трудностями в профессиональной

деятельности. Обратимся еще раз к тексту Н.И.Непомнящей: "У взрослых

ценность реально-привычного функционирования становится одной из

важнейших причин трудностей профессиональной деятельности, такой, как

управленческая или любая другая, требующая осознания, анализа, соотнесения

разных условий деятельности. Еще больше трудности вызывают у таких людей

профессии, связанные с совершенствованием способов выполнения

деятельности. Заслуживает внимания и тот факт, что особенности ценностности

реально-привычного функционирования (ситуативность, "погружение" в

ситуацию, инертность, трудность в принятии новых способов действий,

отношений с людьми), приобретая особую силу, очень часто становятся

причиной патопсихологических процессов (неврозов, навязчивых состояний,

фобий, истерии, некоторых форм депрессий). При этом больные с данным

типом ценностности плохо поддаются психотерапевтическому воздействию"

(1992, с. 50).

По существу это описание психологической смерти у взрослого человека,

состояние которого можно было бы выразить в следующем Я-высказывании:

"Я умею то, что я умею. Не требуйте от меня большего, я уже завершил свое

развитие, у меня нет ни сил, ни возможности изменяться".

Психологическая смерть возможна потому, что человека, его качества

можно отождествить с вещью, воспринимая его как устойчивую форму. На

пути этого отождествления другими, а потом и в самовосприятии, думаю,

можно искать истоки психологической смерти.

С предельной ясностью сценка из жизни, невольным свидетелем которой

пришлось быть: ясное весеннее утро, на асфальте лужи после первого дождя,

еще кое-где лежит мокрый снег. И они — мама, папа, двое детей (4 и 2 года).

Красиво одетые, особенно дети — в новых нарядных костюмах.

Малыш загляделся на воробьев, поскользнулся, упал, воробьи взлетели

буквально у него из-под ног. Мальчишку гневно подняли за руку с земли, зло

отшлепали: "Сколько раз говорила, надо под ноги смотреть. Весь костюм

испачкал". Об обиженном реве я писать не буду, о померкшем для меня

весеннем дне тоже, а снова напишу страшные для меня самой слова — вот она,

психологическая смерть, в одном из множеств лиц. Здесь оно открыто злобой,

представлено силой шлепков, сверхценностью костюма и полным отсутствием

ориентации взрослого на психическое в своем собственном ребенке.

Выстраивается ряд фактов, объединенных понятием "психическая смерть":

— У нас все в доме есть — и машина, и цветной телевизор, и видео, и

игры электронные, и еда, и одежда, а счастья, знаете, нет, скучно, домой идти

не хочется.

— Я тебе так завидую, ты так умеешь радоваться!

— А я просто боюсь жизни, кто бы за меня жил ее, а я бы смотрела.

— Есть же люди, которые стихи пишут, я вот уже ничего не могу делать

для себя.

— Если дочь уйдет в семью мужа, я-то что буду делать?

— Говорят: о себе надо заботиться, а я не знаю, как это?

— Я боюсь оставаться одна, я не знаю, чем себя занять, — сяду и сижу. У

вас-то откуда столько дел?

— Я раньше тоже хотела жить, жадная была до дела, до пляски, до песен,

потом что-то со мной сделалось — тоска заедать стала, как дед-то умер.

Это факты осознания людьми разного пола и возраста своего состояния

психологической смерти как момента неизменности, константности,

воспроизводимости качеств жизни, как невозможность ее изменения,

отсутствие потенции к преобразованию, преобладание прошлого переживания

над настоящим и будущим.

Философия жизни взрослого человека — носителя психологической

смерти — предполагает отождествление вещи и человека по принципу

инструкции, по принципу нужности, полезности, ситуативной

целесообразности и применимости. С предельной отчетливостью это

проявляется в манипуляциях другим человеком, исключающих ориентацию на

его психическую реальность, это тот предельный эгоизм, который позволяет

многим исследователям говорить о существовании людей без психики. Я

приведу только несколько примеров высказываний взрослых людей,

манипулирующих другими:

— Мне так удобнее. — Это слова учительницы, рассадившей 6-й класс по

принципу успеваемости по ее предмету: слева от нее те, кто может учиться на

"5", посередине класса те, кто учится на "4", а справа от нее "ни то, ни ее".

(Банальный вопрос о том, а хотят ли этого учащиеся, был оставлен без ответа и

внимания.)

— Если он не откликается на первый зов, я его луплю. Ребенок должен

мать слушаться (мать о ребенке 2 лет).

— Ребенку нужно общество сверстников, я его из дому гоню на улицу

(мать о 8-летнем аутичном ребенке).

— У меня уже и приступ сердечный был, и сознание теряла, а ей хоть бы

что — не слушает и все (мать о девочке 15 лет).

— Я тебя любить не буду, если ты меня не будешь слушаться (мать

регулярно это говорит ребенку 3 лет).

И тому подобное.

Манипулирование другим человеком — одно из проявлений

психологической смерти в отношениях между людьми, которые существенно

отличаются от других видов отношений тем, что предполагают ориентацию на

цели воздействия только одного из участников отношений ("Мне так надо...").

Манипулирование — это одна из форм власти одного человека над другими,

демонстрация своей силы, своей психологической непроницаемости, тяжести,

если хотите.

Недаром от человека — носителя психологической смерти — остается

тяжелое впечатление у людей, которые с ним общались. Этот человек обладает

удивительным свойством гасить всякую радость, всякое проявление движения

в психической реальности других людей, кстати, для этого существуют весьма

стандартные формы обесценивания, которыми блестяще владеют носители

психологической смерти. Назову только некоторые из них, чтобы сделать более

узнаваемой для читателя картину этого явления:

1. "Это уже было со мной" или "и я тоже" — вариант комментария по

поводу чувств другого человека.

2. "В твоем возрасте это естественно" — форма обесценивания

индивидуального переживания.

3. "Это уже давно всем известно" — форма обесценивания

индивидуальной мысли.

4. "У тебя ничего не получится" — лишение перспективы, обесценивание

усилий.

5. "Ты вообще ничего не можешь" — и так далее, "приговор" качествам

человека.

6. "Все люди — мразь, дрянь" — обесценивание человека вообще.

Носитель психологической смерти воспринимает жизнь как тяжесть, он

не включен в нее, он как бы рядом с жизнью. Это распространяется и на

бытовую жизнь с близкими людьми как запрет на искренние чувства и их

проявление ("Не могу же я его хвалить, еще зазнается", "Я что, теперь должна

ему спасибо говорить, что он мне помог, он это должен делать" и тому

подобное), как отсутствие переживания связи с другим человеком. В этом

смысле режет ухо глагол, которым многие современные мамы обозначают то,

что они делают со своим малышом, — они с ним сидят. Не растят, не играют,

не учат, не ухаживают, не заботятся, не выхаживают-ухаживают, а сидят.

В нашей культуре у этого глагола сотня семантических оттенков, но на

одном из них хотелось бы остановиться специально. Когда о человеке говорят,

что он "сидит", очень часто имеется в виду — за решеткой и не по своей доброй

воле. Лагерный, тюремный смысл этого глагола почти очевиден. Может быть,

для наблюдателя? Может быть, это моя научная утопия? Слушаю,

вслушиваюсь в диалоги и монологи молодых мам, и второе слово — вот оно:

"надоел", а тут и третье — "вредный".

С ними, малышами, почти не разговаривают, им почти не читают, им

почти не показывают картинок, зато могут с гордостью сказать, что у ребенка

есть: игрушки, книжки, комната, еда и тому подобное. Хорошо, когда есть, но

еще лучше, когда есть мама и папа, которые могут быть рядом с ребенком, быть

внимательными к тому, что происходит с ним, а не только с самими собой. Беда

в том, что и с собой-то мало что происходит, да и откуда взяться событию,

событиям, если собственная Я— концепция пуста и существует (конечно, это

крайний вариант) только в форме тела...

С носителем психической смерти холодно и неуютно рядом. Это качество

человека скорее ощущается, чем понимается, особенно в первые мгновения

восприятия такого человека. Скорее также ощущается, чем воспринимается, и

носитель психической жизни. Думаю, что существующее у всех народов

понятие о человеке, аналогичное понятию в русском языке "белая ворона",

говорит о специфике восприятия именно этого качества человека.

Носитель психической жизни — думаю, что ярчайший пример этому

Александр Сергеевич Пушкин, — создает вокруг себя достаточно сильное

напряжение, которое многие люди могут просто не выдержать, так как оно

невыносимо для них по интенсивности изменения. Жить в постоянно

меняющемся поле непросто. Может быть, я недостаточно точно выразила

главное в содержании психической жизни, но это попытка отразить проявление

универсальности человека, живущего психической жизнью. Оставаясь собой,

он бесконечно изменчив, это как бы постоянно преобразующаяся форма

психической реальности, которая в своей уникальности обладает свойствами

универсальности. Может быть, поэтому у каждого свой Александр Сергеевич

Пушкин, "мой Пушкин", как сказала Марина Цветаева за всех нас.

Если психическая смерть -^ это воспроизведение одной и той же формы

реальности, и время здесь останавливается, то в психической жизни ее

бесконечное разнообразие форм позволяет отнестись к времени как к далеко не

самому главному источнику изменений. При психической жизни время может

ускоряться и замедляться, останавливаться, поворачивать вспять, исчезать,

физическое бытие и психическое начинают протекать в разных системах

координат, которые могут в какие-то моменты совпадать, а в какие-то — далеко

(или навсегда) расходиться.

В онтогенетическом развитии человек, ребенок сталкивается с

феноменом психической смерти и феноменом психической жизни через

характеристики продуктивности и репродуктивное™ отношений, которые

проявляют к нему родители (да и вообще люди).

Хотелось бы думать, что продуктивные отношения, то есть творческие,

гибкие, — это проявление психической жизни, а косные — репродуктивно

воспроизводимые — проявление психической смерти.

Как у радости множество проявлений, так и у продуктивных отношений

нет стереотипов, тогда как репродукция, воспроизведение отношений не только

гасит признаки жизни у каждого из участников этих отношений, но и

воспроизводит скуку, которая давно ассоциируется у людей с серым цветом, то

есть практически с отсутствием цвета. Так и хочется продолжить, что не только

с отсутствием цвета, но и запаха, и вкуса — всех ароматов жизни.

Продуктивные отношения — творческие, эвристические, созидающие —

учитывают и создают изменения в человеке, те изменения, которые буквально

наполняют его жизнью. Недаром всем известно, что когда люди любят друг

друга (а это самое продуктивное отношение из известных человечеству), они

словно излучают свет, они переполнены жизнью — остро чувствуют и

воспринимают.

Ребенок, окруженный продуктивными отношениями, отношениями