Ахутин А.В., Визгин В.П Теоретическая культурология

Подождите немного. Документ загружается.

Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.

201-

-201

205

но сменяются многолетними и кровавыми войнами на национальной почве, хотя и то и другое еще долго

переплетается между собой.

По иному пути пошла Россия. В основу своей государственности она вслед за Византией положила не

национальный и правовой, а конфессиональный и династический принципы (православие и самодержавие),

в силу чего русские осознавали себя не только светской, сколько православной нацией, единой в своей вере

и в своем служении Богу. Православное и национальное сливались в одно понятие. Претендуя на роль

защитника и хранителя православной веры (Святая Русь), государство оспаривало здесь у Церкви право на

духовное водительство населяющим его народом. Оно видело в народе не столько граждан, наделенных

личными правами, сколько коллективного носителя определенного символа веры («народ-богоносец»),

главной обязанностью которого является терпеливое исполнение своего религиозного долга по отношению

не только к «граду Божьему», но и к «граду земному», т. е. государству. Оба града предельно сближались

между собой. Само служение государству наполнялось религиозным смыслом и содержанием,

свидетельствовало о приверженности православной вере. Отдавая жизнь «за веру, царя и отечество»,

русские люди не очень-то разделяли эти понятия в своем сознании. Отсюда свойственная им высота

духовной мотивации в мирских делах, способность к самопожертвованию во имя «общего дела», с одной

стороны, и недостаток индивидуального самосознания с учетом собственного интереса — с другой.

Сакрализация верховной власти действительно может считаться «византийским наследием России», что

в глазах «просвещенного», прошедшего этап секуляризации Запада является несомненным доказательством

ее отсталости, типологической близости к традиционным цивилизациям Востока. Но и тогда, когда Россия

шла вслед за Западом по пути создания светского государства, она не в нем только видела конечную цель

своего движения. В лице значительной части своей просвещенной элиты Россия искала для себя иную по

сравнению с Западом форму социального устройства, основанного на принципах не только гражданского

партикуляризма и национального самоопределения, но и человеческого (в истоке своем — христианского)

единения ради высоких целей добра и духовной жизни. Оба эти начала не отрицают, а дополняют друг

друга, хотя в истории они разошлись между собой, дав о себе знать в противостоянии цивилизации и

культуры. В этом противостоянии Россия как бы встала на сторону культуры, тогда как Запад пошел по

пути цивилизации.

Историческая уникальность России, ее самобытность ни в чем не проявилась так ярко, как в ее культуре,

которую многие сейчас, следуя модной ныне англо-саксонской исторической науке, склонны выдавать за

особую цивилизацию. Подобное отождествление можно, однако, и оспорить. Расцвет культуры, как

известно, не всегда совпадает с экономическим подъемом. Примером может служить хотя бы та же

Германия начала XIX века. Явно уступая в своем политическом и экономическом развитии ведущим

странам Европы (Англии и Франции в первую очередь), она в чем-то даже превосходила их в культурном

отношении. Недостаток материального развития парадоксальным образом компенсировался избытком

духовного творчества. Именно в Германии (а за ней и в России) родилась традиция различения цивилизации

и культуры, равно как и критика цивилизации с позиции культуры. Согласно этой традиции, не культура

сама по себе, а конфликт с ней обозначает границы цивилизации. Если для Тойнби, не различавшего

цивилизацию и культуру, угроза европейской цивилизации исходит от других цивилизаций, от их

возможного столкновения между собой, то для Шпенглера сама западная цивилизация несет в себе угрозу

западной культуре, является признаком ее увядания и смерти. Следует внимательно прислушаться к этой

теме, не списывая ее на отсталость страны. Критика цивилизации — не просто консервативная реакция на ее

наступление (хотя и она имела место), но симптом новых проблем и противоречий, которые она несет с

собой.

И российская специфика более точно передается термином не «цивилизация», а «культура» (см.:

Национальная культура, II). Ее следует искать не в самодержавном строе, не в архаических устоях народной

жизни, а именно в культуре. Русская культура и стала душой России, ее неповторимым лицом. Не

отличаясь, на наш взгляд, особым цивилизационным талантом, русский национальный гений с особой

силой, яркостью и оригинальностью обнаружил себя именно в культурном творчестве. Судьба культуры

стала для русской мысли главным критерием оценки любой цивилизации, в том числе и западной.

Цивилизация с этой точки зрения — вовсе не благо, если лишена одухотворяющей силы культуры.

Цивилизация — только «тело» культуры, тогда как культура — «душа» цивилизации. Бездушное и

бездуховное тело столь же безжизненно, как и бестелесная душа. Преодолеть разрыв между цивилизацией и

культурой, найти между ними соединительные мосты и стало в России ее главным идейным поиском. Тот

факт, что поиск этот не привел пока к желаемому результату, не воплотился в реальность, не означает, что с

ним можно вообще не считаться при выработке любой программы реформи-

206

рования общества. Верность этому поиску — то первое, что может гарантировать ей успех. Отказавшись

от него, Россия рискует превратиться не в открытое общество, а в открытое пространство для любого

эксперимента над собой. Отставших, конечно, бьют, но утративших свое лицо просто не замечают,

вычеркивают из жизни.

Задача, стоящая перед Россией, состоит, следовательно, не в том, чтобы быть частью уже

существующего Запада или чем-то принципиально отличным от него, а в том, чтобы вместе с ним

For Evaluation Only.

Edited by Foxit PDF Editor

Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.

202-

-202

участвовать в создании общей цивилизации, руководствуясь при этом собственными культурными

приоритетами и ценностями. В таком раскладе Запад и Россия — не разные цивилизации, а одна, в которой

никому из них не принадлежит главенствующая роль. Она может быть результатом только их общих

усилий, которые включают в себя в равной мере и практический разум Запада, и духовный опыт России. В

этом их схожесть между собой. Но если прагматический и рационально мыслящий Запад отдавал в решении

этой задачи приоритет экономике и праву, то духовная Россия ставила во главу угла интересы и цели

культуры.

Культура в таком понимании — не граница, разделяющая народы в пространстве и времени, а синоним

их общения и диалога друг с другом (недаром идея «диалога культур» нашла в России свое понимание и

развитие). Русская культура неизменно следовала этому принципу, видя в других культурах не противника,

а собеседника, еще один повод для новых встреч и открытий. По своей культуре Россия — значительно

более открытая страна, чем принято думать. Это свойство русской культуры — быть со всеми и

перевоплощаться во всех — Достоевский справедливо называл «всемирной отзывчивостью». В ее лице мы

имеем дело не с отрицанием «всемирности», универсальности человеческой цивилизации, а с иным, чем на

Западе, ее пониманием.

Если в понимании Запада цивилизация призвана обеспечить в мировом масштабе победу частного лица,

то в русском замысле она может базироваться только на началах подлинно индивидуальной (а не

традиционно коллективной, как принято думать) жизни, имеющей, скорее, отношение к духовной сфере,

чем к сфере материальной. Частное не следует смешивать с индивидуальным. В обществе частных

интересов индивидуальное — только эстетическая или юридическая видимость частного. Частный

собственник или частичный работник — это человек, равный части, продукт разделения труда и

собственности на неравные доли. Как индивидуальность, человек равен не части, а целому в том его виде и

качестве, как оно воплощено в богатстве человеческой культуры. Не называем же мы ча-

стниками творцов этой культуры — мыслителей, художников, людей науки и искусства. Все они

представлены в культуре не как частные лица, а как неповторимые и потому интересные для всех

индивидуальности. Индивидуальное не противостоит коллективному, но понимает его не как абстрактную

общность, в которой все на одно лицо, а как многообразие неповторимых человеческих лиц и выражений.

Если цивилизация в том ее виде, как она до сих пор развивается на Западе, делит человека, приравнивает его

к части, то целью культуры является сохранение и воспроизведение человеческой целостности,

индивидуальности, хотя бы и на уровне его духовной жизни. Вот почему цивилизация и культура двигались

до сих пор как бы по разным орбитам, не стыковались друг с другом.

История цивилизации была до сих пор историей победы разделенного, или частного, индивида —

частного собственника или частичного работника — во всех сферах жизни. Идеологическим обоснованием

этого типа развития стал либерализм, провозгласивший своим идеалом общество равных прав и

возможностей, в котором каждый, если он достаточно трудолюбив и удачлив, может добиться жизненного

успеха и общественного признания. Взяв под свою защиту права и свободы частного лица, либерализм

узаконил и главный принцип его существования, основанный на дележе общественного богатства в

результате рыночной конкуренции и свободного предпринимательства. Ясно, что такой дележ не может

быть равным. Даже если предположить, что на рынке побеждают наиболее достойные (что, конечно, крайне

сомнительно), то и тогда отсюда не следует фактического равенства. Здесь как бы все свободны и наделены

одинаковыми правами, но никто не равен друг другу. А неравенство в собственности влечет за собой и

неравенство в свободе: каждый свободен лишь в меру доставшейся ему доли общественного богатства.

Свобода частного лица не тождественна индивидуальной свободе, которая предполагает свободный

доступ каждого ко всему богатству мировой культуры. Только в культуре индивид равен не части, а целому,

является индивидуальностью. А там, где каждый равен целому, все равны между собой. Можно ли

основанием цивилизации сделать отношения между людьми не как частными собственниками или

частичными работниками, а как свободными индивидуальностями, владеющими на правах личной

собственности всем богатством культуры? Иными словами, можно ли саму цивилизацию заставить жить по

законам культуры, т. е. по законам науки, искусства, морали, а не только конкуренции и взаимной борьбы

интересов? Именно такую или подобную ей «парадигму» цивилизационного развития

207

искала для себя Россия. Нетрудно заметить, что этот поиск определил и ее «левизну» по отношению к

«правому» — либеральному — Западу, стал причиной последующей увлеченности социалистической идеей.

Как бы ни трактовалась затем эта идея большевистскими вождями, она, несомненно, в большей мере, чем

либеральная, соответствовала культурной традиции России с ее поиском иной, чем западная, формулой

цивилизованной жизни.

Приверженность идее цивилизации, построенной по законам культуры, объясняется также и тем, что в

России она стала выражением чаяний не столько «третьего сословия», которого здесь практически не было,

сколько интеллигенции, более других связанной с культурой и игравшей активную роль в политической

жизни страны. Могла ли она в своем общественном поиске руководствоваться чем-то иным, нежели целями

культуры? Они-то и стали для нее решающими при определении путей развития России, связавшись в

сознании части из них с социалистической перспективой. Даже Ленин в последние годы жизни переход к

социализму понимал не как политическую, а как культурную революцию, призванную соединить массовое

For Evaluation Only.

Edited by Foxit PDF Editor

Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.

203-

-203

движение со всем богатством мировой культуры. Во всяком случае, все общественные преобразования в

России, включая и социалистические, обосновывались интересами человека не только как частного лица, но

и как духовно развитой личности. И в той мере, в какой они действительно, а не только на словах учитывали

эти интересы, они приводили к положительным результатам.

Как ни парадоксально, и в современном мире трудно предположить какую-то иную логику дальнейшего

развития. Отставая от Запада экономически и политически, Россия, возможно, именно поэтому раньше него

осознала необходимость перехода к качественно новому состоянию, когда на смену прежним приоритетам

приходят другие — экологические и культурные.

Можно назвать это состояние постиндустриализмом или даже постмодерном, но в любом случае оно

апеллирует прежде всего к культуре, делая ее цели приоритетными для себя, ставя свободу

индивидуального развития и самовыражения на первое место. Наука, искусство, все виды творчества, спорт,

природоохранная деятельность, формы свободного общения играют здесь решающую роль, позволяя

каждому быть тем, кем он является по своей природе и по своей культуре. Такое общество бросает вызов

миру, где господствующим является частный интерес, жизнь во имя только личного обогащения и

потребления, которая уже сегодня обнаружила свой предел в соприкосновении с природой и культурой.

Цивилизация, существующая по законам культуры, ориентированная не на частника, а на свободную

индивидуальность, — единственно приемлемая модель будущей цивилизации, способная решить задачу,

когда-то поставленную Римом, — задачу человеческого единения. Переход к ней — не утопия, а самая что

ни на есть реальная потребность современного развития. Все остальное ведет в тупик, грозит

столкновениями и кризисами. Россия либо примет этот вызов истории (причем не только на словах, но и на

деле), либо уйдет в историческое небытие. В России этот переход облегчен тем, что полностью

соответствует ее собственной культурной традиции, тому, что она всегда искала для себя, хотя бы только и в

идейном плане. Стоящую перед ней задачу можно теперь кратко сформулировать следующим образом: не

механическое копирование западной цивилизации, не создание какой-то особой, непохожей на нее

цивилизации (то и другое есть действительно утопия), а продолжение начатого Западом построения

общечеловеческой цивилизации, но только в направлении ее примирения и согласования с природными и

культурными основаниями человеческой жизни, с фундаментальной потребностью человека в

индивидуальной свободе и целостном развитии.

ТЕМА II. НЕКЛАССИЧЕСКИЕ МОДЕЛИ КУЛЬТУРЫ

5. ОТ СЕМАНТИКИ ЯЗЫКА К СЕМАНТИКЕ КУЛЬТУРЫ (редактор —

Огурцов А.П.)

ВВЕДЕНИЕ

Подход к культуре авторов данного раздела основывается на определенных принципах, которые

целесообразно предварительно обсудить.

Первый принцип

Первый принцип состоит в том, что в составе культуры и ее различных модусов фиксируются различные

формы — от предметного бытия культуры, которое репрезентировано в произведениях и ценностях

культуры, до языка. Язык, и прежде всего естественный язык, рассматривается как исходная моделирующая

система. Она представляет собой не только высший уровень моделирующих форм, но и специфический

способ интерпретации вторичных форм — от произведений архитектуры до музыки. Разумеется,

интерпретация этих вторичных форм осуществляется в языке и с помощью языка, прежде всего в

естественном языке и в языке, анализирующем естественный язык, — а именно на языке лингвистики.

Лингвистика уже давно предоставляла человеку средства, которые позволяли ему выявлять дискретные

начала, определять взаимосвязи между этими началами, рассматривать тот духовно-идеальный мир,

который складывается благодаря творчеству культуры. Можно напомнить, что в античной мысли модель

буквы алфавита («стохейон») послужила первичной моделью дискретных начал бытия — атомов и что

фиксация лингвистами сферы значения и смысла явилась моделью, положенной в основание исследования

объективно-духовных форм человеческого творчества. Конечно, существовали и существуют до сих пор

громадные различия в понимании этой объективно-духовной действительности, в трактовке ее статуса и

взаимосвязи с психологией человека. Но одно несомненно: именно изучение лингвистических феноменов

стало истоком выявления этой объективно-духовной (или эйдетической, как сказали бы в Античности)

действительности.

второй принцип

Важной задачей остается осмыслить процесс роста символических форм культуры — от произведений

человеческого творчества до знаково-символических систем, создаваемых в научном знании, от

пластических искусств до кино. Однако необходимо подчеркнуть, что

исследование модусов культуры не может быть ориентировано исключительно на материал, к которому

For Evaluation Only.

Edited by Foxit PDF Editor

Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.

204-

-204

«прикреплена» творческая деятельность и в котором она воплощается. Критика «материальной эстетики»,

развернутая М.М. Бахтиным в его работе «Проблема содержания, материала и формы в словесном

художественном творчестве» (1924), в этом разделе считается основополагающей и подчеркивает

смысловое единство культуры. Это единство смыслопорождения культуры и составляет второй принцип

авторов данного раздела.

Средоточием данного раздела являются различные модели культуры, которые строились и выдвигались

по образцу лингвистических моделей языка. Лингвистические и лингвофилософские модели языка

развивались от своих классических форм к неклассическим. Классический этап в построении моделей

культуры по образу и подобию моделей словесных искусств был связан с дистанцированием исследователя

от исследуемого «объектного языка» в попытках построить на базе «метаязыка» определенные

представления о структуре языков. Таким «метаязыком», служившим средством описания иных

естественных языков, была латинская грамматика, которая позволила не только осмыслить грамматическую

структуру других языков, но и сформировать первые, пусть и не очень точные, представления о

«грамматике культуры». Этот классический период завершился, когда была понята ограниченность такого

дистанцирующего подхода, когда язык был понят как действующая сила, как «энергейа», а не просто как

пластический материал, воплощающий в себе мысль. Осознание активной роли языка, в ХХ в. ставшее

очевидным вместе с развитием неогумбольдтианства, преодолело одну из важнейших ограниченностей

классической мысли: непонимание роли языка в осуществлении актов мысли. Неклассический период в

истории лингвистики и лингвистической философии привел к формированию «лингвистической теории

относительности», к построению специфических онтологий языка. Онтология языка коренится в

семантических различиях языков. Поворот от классических моделей культуры к неклассическим связан с

движением и логики и лингвистики от синтаксиса — к се-

209

мантике, от «грамматики культуры» — к семантике культуры. Этот поворот неоднократно и в разных

своих аспектах обсуждается в главах данного раздела.

Исследования в области семантики языка привели к поискам семантических «примитивов» (или

универсалий, или концептов) различных языков. От проблем типологии различных языков исследователи

перешли к осмыслению фундаментальных смысловых структур языка и, соответственно, всей культуры.

Этот переход связан с работами целого ряда лингвистов — назовем лишь имена А. Вежбицкой, Ю.С.

Степанова, Н.Д. Арутюновой. Конечно, у многих остаются сомнения в том, можно ли с помощью

лингвистики и лингвистической философии выявить фундаментальные структуры языка, а тем более всей

культуры. Более того, возрождаются идеи непереводимости языков и их несравнимости. На базе

лингвистического релятивизма вновь возникает культурный релятивизм. Одним из решающих принципов,

объединяющих авторов данного раздела, является убеждение в том, что смысловое поле культуры задано

смыслами языка и что это смысловое поле многообразно и взаимопереводимо. Причем развитие культуры

представляет собой постоянное увеличение разнообразия этих смыслов — ведь творчество культуры и есть

многообразие актов смыслопорождения. Однако осмысление смыслопорождающих механизмов и актов

смыслопорождения осуществлялось в рамках общепринятой парадигмы или парадигмы, считавшейся

общепризнанной. Так, в начале нашей эры в качестве образца осмысления иных («варварских») языков и

речевой практики иных культур использовался латинский язык: его грамматика явилась исходной

парадигмой построения грамматик иных языков. Лингвистический анализ латинского языка («латинская

грамматика») был образцом, положенным в качестве средства исследования других языков и построения

правил, регулирующих живые акты речи. Латинский язык в своей грамматической проекции и был той

парадигмой, которая считалась признанной в течение многих столетий нашей эры.

Естественно, что исследование языка далеко ушло от эпохи первых грамматистов. В ХХ в.

общепризнанным стало различение языка и речи, парадигмы и синтагмы, семемы и фонемы и т. д. В данном

разделе наиболее фундаментальные различения современной лингвистики, конечно, являются исходными.

Существенны и изменения, произошедшие в современной поэтике, которая перешла к изучению дискурсов

различного рода, к анализу языковых актов, к построению нарративных моделей не просто языка, но и

культуры, не ограничиваясь лишь словесным искусством. Иными словами, методы и понятия современной

лингвис-

тики и лингвистической философии включают в себя изучение взаимных функций действующих лиц

(«акторов») не только мифа и сказки, но и театральных пьес и телепостановок, их интриг, сюжетов и др. Сам

объект их существенно расширился: он включает в себя исследование структуры различных произведений

культуры. Эта структура трактуется не просто как статуарная, замкнутая — в нее включен зритель, но не как

реципиент, а как активное действующее лицо, как «актор», без которого уже немыслимо существование,

функционирование и развитие произведений культуры. Язык понят как система правил, регулирующих

коммуникацию людей, и в центре современной лингвистики все более и более оказывается не просто

многообразие речевых актов, а разнообразие речевых коммуникаций и их модусов.

Есть еще один принцип, из которого исходят авторы данного раздела. Он не сформулирован: он неявен и

составляет скрытый фон обсуждения лингвистических моделей культуры. Этот принцип состоит в том, что

мы исходим из осмысленности языковых выражений и культурных объективаций. Такое неявное

допущение образует определенную рамку нашего исследования, его систему отсчета и вместе с тем

For Evaluation Only.

Edited by Foxit PDF Editor

Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.

205-

-205

указывает и на определенные границы данного подхода. Не секрет, что в культуре ХХ в. возник ряд

направлений, которые делают акцент на абсурдности не просто нашего существования, но и обращаются к

абсурду в культурном творчестве. Напомним хотя бы об абсурдистской поэзии, абсурдистском театре,

абсурдистском кино и др. Иными словами, в современной культуре существует целый сегмент, который

положил в качестве своего средоточия бессмысленность языковых выражений, сцен, событий, сюжетов.

Сама эта бессмысленность может быть различного рода и коренится в многоярусности и многоликости

языковых и культурных выражений: в семантической бессмысленности при синтаксической правильности

организации предложений, в словах, не имеющих ни референта, ни смысла, в различных нарушениях

речевой коммуникации между людьми и т. д. Исследование такого рода бессмысленных языковых

выражений не входит в нашу задачу. Укажем лишь, что фиксация и анализ такого рода лингвистических

аномалий могут осуществляться и осуществляются благодаря методам и понятиям лингвистики: лишь

лингвистическая рационализация речевого потока и речевых актов позволяет осмыслить иррациональное —

иррациональное с синтаксической точки зрения, абсурдное с точки зрения семантики или с точки зрения

адекватного диалога и речевой коммуникации. Заслуга абсурдистской поэтики как раз и состоит в том, что

она указывает на определенные границы

210

лингвистических моделей, фиксирует контрфакты для этих моделей и реальные и виртуальные

аномалии, скрытые в языке. Обсуждение такой поэтики и ее норм — задача будущих исследований.

Огурцов А.П.

ПОЗИЦИЯ 5.1. АРТИКУЛЯЦИЯ БЫТИЯ КУЛЬТУРЫ — Григорьев A.A.

- Концепты: язык и речь, артикулированный звук, голос и интонация,

молчание — пауза, ритм, музыка и речь.

ЯЗЫК И РЕЧЬ

1. Речевой статус концепта

Естественный язык является одной из высших форм проявления культуры, но и культура своими

основополагающими смысловыми характеристиками располагается в сфере языка. Естественный язык

можно назвать базовым ядром культуры, из которого она произрастает и в котором она плодоносит. Это,

конечно, не означает, что язык и культуру можно отождествить. Недавно возникшая и интенсивно

развивающаяся область знания, называемая лингвокультурологией, ставит перед собой задачу целостного,

системного представления единиц языка и культуры в их корреляции и взаимодействии [9:30] (см.:

Лингвокультурология, I; Концепт, I).

Языковая продуктивность культуры помещена в зазоре между уже готовым и еще только

нарождающимся результатом. Этот зазор связан с традиционным разделением языка на язык как логико-

грамматическую совокупность нормативных характеристик (все, что можно назвать правилами или

кодексом языка) и на живую звучащую речь, с ее ритмами, энергиями, интонациями, с ее конкретной

обращенностью к другому. Но даже при таком, вроде бы очевидном, жестком разделении сразу

обнаруживаются проблемы, связанные с реальным функционированием языка. Очень глубоко и тонко

момент изменчивости языкового состояния анализирует Э. Коссериу: «Но языковое состояние есть нечто

большее. Во-первых, потому, что каждое состояние языка является в большей мере реконструкцией другого

предшествующего состояния. Во-вторых, потому что то, что называется «изменением в языке», является

таковым лишь по отношению к языку предшествующей эпохи, а с точки зрения современного языка это

кристаллизация новой традиции, то есть как раз неизменение. Фактор прерывности по отношению к

прошлому, «изменение», является в то же время фактором непрерывности по отношению к будущему»

[4:17]. Другими словами, Э. Коссериу замечает, что

наши грамматические правила «уже» опаздывают по отношению к живой стихии языка, способ

существования которого обусловлен его постоянным изменением. Грамматические каноны и нормативы —

это только «выбор в пределах возможностей, предоставляемых функциональной системой языка» (см.:

Символизм, I; Дискурс, I), область вариативности языковых структур, хотя внутри этой области есть

неприкосновенные участки. Заключенный, казалось бы, в жесткие рамки «правильных» языковых схем,

язык ухитряется исподволь, постепенно менять эти рамки изнутри, потому что внутри них он свободен в

своих экспрессивных и коммуникативных проявлениях. Отсюда путь к возникновению диалектов и общей

дивергенции языков.

При ретроспективном взгляде выявляется, что какие-то структуры языка отмирают, какие-то появляются

вновь, но парадоксальным образом обнаруживается, что вновь появившиеся структуры уже существовали

до того, как они взяли на себя новые функции, однако при этом изменяется модальность выполняемых

функций по отношению к старым. «Латинское будущее действительно «возродилось» как категория, но не в

том же самом значении: перифрастическое будущее вульгарной латыни — это то же будущее, что и

синтетическое будущее классической латыни, но в то же время это другое будущее» [4:117]. Э. Коссериу

подчеркивает: «Языковые системы, разумеется, представляют собой «открытые системы»; однако в каждый

момент своей истории они обладают определенными «непроницаемыми» зонами, и далее, цитируя Хокетта:

For Evaluation Only.

Edited by Foxit PDF Editor

Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.

206-

-206

«Язык не является ни замкнутой системой, к которой нельзя прибавить никакого нового значащего

элемента, ни полностью открытой системой, в которую абсолютно свободно может быть введен любой

элемент из другого языка (или квазиязыковой системы)» [4:155].

Столь подробное отступление показывает, сколь непростой «объект» представляет собой естественный

язык. Поэтому неудивительно, что многие направления философии, лингвистики, искусствоведения в ХХ в.

можно смело назвать попытками осмысления реалий языка и своего рода экспериментирования с ним.

Показательный пример: в начале работы «Бытие и время» Хайдеггер сосредоточивает свое внимание на

следующем моменте: «Познающее искание может стать «разысканием» как выявляющим определением

того, о чем стоит вопрос. Спрашивание как спрашивание о... имеет свое спрошенное. Всякое спрашивание о

... есть тем или иным образом допрашивание у... К спрашиванию принадлежит кроме спрошенного

опрашиваемое» [11:5].

После того как идея трансцендентального субъекта (гаранта аподиктичности или репрезентанта всеобщ-

211

ности разума) в его ориентированности на науку, а с ней и европоцентризм в подходе к культуре, была

серьезно поколеблена в своих основаниях — мировые войны ХХ в., — начинаются интенсивные поиски

нового фундамента человеческого бытия и культуры. Необходимость нахождения нового «смыслового

поля», в котором можно было бы обнаружить укорененность человека, реализовывалась идеями искусства,

экономики, истории, психики. Но к середине ХХ века было окончательно осознано, что вектор всех этих

исследований и обоснований своими силовыми линиями сходится к идее культуры [8:339].

После значительных достижений в анализе и понимании произведений культуры, которых добился

структурализм, прежде всего со стороны семантики (вертикальная и горизонтальная структурированность

текста), возникает вполне закономерная необходимость рассмотрения культуры в горизонте естественного

языка.

Интерес к пониманию и анализу сферы естественного языка исходил, в основном, из философии и

лингвистики, сочетаясь с традиционными исследованиями литературного языка. Произошло выделение

лингвистического пласта проблем в философии и философских проблем языка в лингвистике. Философия

подходила к этой проблеме со стороны теоретико-мировоззренческой значимости языка в отношении

человека и культуры: язык как символическая форма; язык как дом бытия, власть языка и языковые игры.

Лингвистика — со стороны конкретных исследований разных языков, их взаимосвязи в собственном

историческом развитии: противопоставленности языка и речи, синхронного и диахронного среза языка,

исторической изменчивости и структурной устойчивости, системности, знаковости. Интерес философии к

лингвистическим проблемам философских исследований и интерес лингвистики к философским проблемам

языкознания привел к введению в состав обеих дисциплин «нового» термина — концепт, который крайне

неоднозначно трактуется в работах различных авторов.

Пришедший из времен Средневековья, этот термин оказался актуальным прежде всего для осмысления,

процессов происходящих в современной культуре. Ре-актуализация философской стороны понимания

концепта представлена в работах С.С. Неретиной «Концептуализм Абеляра», «Верующий разум», «Тропы и

концепты», а также в совместной работе с А.П. Огурцовым «Время культуры» (см.: Концепт, I).

Лингвистическая — работами Ю.С. Степанова, Н.Д. Арутюновой, А. Вежбицкой и др. Лингвисты видят в

концепте многослойную структуру смысла, связанную синхронно и диахронно с устойчивыми языковыми

структурами. Философы видят в нем прежде всего механизм и способ

смыслопорождения, актуализирующегося в процессе обращенности речи к другому.

Стоит сразу отметить, что термин концепт удачно используется в русском языке, так как

морфологически не совпадает с понятием, в отличие, например, от английского и французского языков, в

которых concept — это прежде всего понятие. Поэтому, чтобы вернуть термину concept в этих языках одно

из утраченных значений, необходимо переопределить термин, так как понятие жестко связано с теорией и с

совокупностью понятий, которые ее образуют. Этот момент намечен в работах Ж. Делёза «Логика смысла»

и Ж. Делёза, Ф. Гваттари «Что такое философия?», в которой концепт определяется как «... некое чистое

Событие, некая этость, некая целостность... как неразделимость конечного числа разнородных

составляющих, пробегаемых некоторой точкой в состоянии абсолютного парения с бесконечной скоростью.

Он реален без актуальности, идеален без абстрактности, он автореферентен и недискурсивен, абсолютен как

целое, но относителен в своей фрагментарности, он самоподобен аналогично структурам фрактальной

геометрии и содержит составляющие, которые тоже могут быть взяты в качестве концептов, поэтому он

бесконечно вариативен» [3:30-35].

С точки зрения С.С. Неретиной, понятие является объективным единством различных моментов

предмета понятия, непосредственно связанным со знаковыми и значимыми грамматическими структурами

языка, выполняющим функции независимого от общения становления строго определенной мысли. В

отличие от понятия концепт:

1. Формируется речью;

2. Формирование осуществляется в пространстве человеческой души с ее ритмами, энергией, внутренней

жестикуляцией;

3. Концепт предельно субъектен;

4. Концепт непременно предполагает при своем формировании другого субъекта — слушателя или

For Evaluation Only.

Edited by Foxit PDF Editor

Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.

207-

-207

читателя, в ответах на вопросы которого концепт актуализирует свои смыслы в едином миге настоящего

[6:141].

Т. е. в концепте представлена прежде всего коммуникативная компонента языка в единстве его знаково-

системного и речевого бытия, направленного на акты понимания и схватывания смысла в момент своего

возникновения (здесь и теперь) и актуализирующего в этой точке не только логическую (как в понятии), но

и языковую природу смысла. Концепт родственен мышлению как внутреннему проговариванию смысла, но

с одним существенным уточнением: проговаривание должно быть артикулировано в своей обращенности к

другому субъекту. Артикулированность

212

может быть представлена в двух взаимозависимых формах — письменной (например, в риторике) и

устной (например, в ораторском искусстве). Здесь же делается акцент на процессе «овнешнения» смысла в

речевом акте, взятом в процессе коммуникации со своей фоносемантической стороны.

Появившееся в современном русском языке неудачное выражение «озвучить текст» представляется

своеобразным маркером значимости произносимого слова. Например, в средствах массовой информации

звучащее слово приобрело особую качественную окрашенность, связанную с целенаправленной подачей

аудиовизуального ряда, расстановкой логических и смысловых акцентов, что еще раз подчеркивает

поднимаемую в постмодернизме тему власти языка. Хотя стоит заметить, что тютчевское «Нам не дано

предугадать / Как слово наше отзовется», задававшее метафизическую глубину неуловимости (по

результату) обращенности человека к человеку (или к Богу) в речи, оттесняется на «периферию», в сферу

рафинированных культурных форм коммуникации (искусство театра или кино) или интимных сфер

человеческого бытия (религия — литургия и молитва).

Исходя из вышесказанного, для прояснения термина «концепт» необходимо проанализировать его

составляющие, обусловливающие понимание этого термина и служащие конструктивными моментами его

существования. Звук (голос, интонация), ритм, пауза (безмолвие) являются необходимыми моментами

воплощенности языка в слове, учитывая неустранимую широту и «размытость» понимания последнего, так

как к слову сходятся и от него исходят основополагающие пути формирования и функционирования языка.

В лингвистической литературе уже неоднократно подчеркивалась первостепенная значимость лексической

(словесной) структуры языка, служащей «базой данных» для любых возможных процедур его анализа.

Если человек укоренен в языке и если принять предпосылку, что язык — дом бытия (Хайдеггер), то

тогда культура может рассматриваться преимущественно как словесно-языковой феномен, и ее главные

характеристики должны находиться в сфере естественного языка. Но естественных языков много (по

оценкам лингвистов, от 2500 до 6000), поэтому утверждение о бытийности языка либо предполагает некий

универсальный (можно сказать, божественный) язык, производными от которого оказываются все

остальные языки, либо вводит множество языковых онтологий, каждая из которых есть «особенное

всеобщее» как способ видения мира. Гипотеза лингвистической относительности Сепира — Уорфа,

уходящая своими корнями в философско-лингвистические установки В. Гумбольдта,

эксплицирует именно такой (см.: Символизм, I) вариант понимания языковой реальности, что

коррелирует с фактом множественности культур. Современная гетерогенность культур, например,

представлена проблемой адекватности перевода любого высказывания (произведения) с одного языка на

другой. Точного соответствия лексических значений одного языка другому не существует. Всегда остаются

нюансы, которые переводчик в прямом и переносном смысле физически не способен передать. Для

сравнения можно привести мнение Гадамера по этому поводу: «Перевод не является также и нормой нашего

отношения к чужому языку. Скорее, необходимость прибегнуть к переводу похожа на утрату собеседниками

их самостоятельности. Там, где требуется перевод, там приходится мириться с несоответствием между

точным смыслом сказанного на одном и воспроизведенного на другом языке, — несоответствием, которое

никогда не удается полностью преодолеть» [2:447].

При переходе с языка подлинника на язык перевода невозвратно утрачиваются аллитерации, омонимии,

консонансы, что существенно обедняет, а зачастую искажает произведение в целом. Напомним известное

сетование О. Мандельштама на трудности перевода «Божественной комедии» Данте, где он говорит, что

Данте может начинать терцину со слова мед, а заканчивать словом медь. Фонетико-семантическая сторона

произведения, его «звукопись» при этом сильно изменяется, подчиняясь фонетическим законам языка

перевода, а порой и вовсе исчезает.

Библиография

1. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1998.

2. Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М., 1988.

3. Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М., 1998.

4. Коссриу Э. Синхрония, диахрония и история (проблема языкового изменения). М., 2001.

5. Мандельштам О.Э. Слово и культура: Статьи. М., 1987.

6. Неретина С.С. Концептуализм Абеляра. М., 1994.

7. Неретина С.С. Тропы и концепты. М., 1999.

8. Неретина С.С., Огурцов А.П. Время культуры. СПб., 2000.

9. Ольшанский ИТ. Лингвокультурология в конце ХХ века: итоги, тенденции, перспективы //

For Evaluation Only.

Edited by Foxit PDF Editor

Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.

208-

-208

Язык и культура. М., 2001.

10. Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. 11. Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1995.

АРТИКУЛИРОВАННЫЙ ЗВУК

2. Субъектно-природное основание концепта

Язык прежде всего реализуется в определенной значимой совокупности звуков. Звук является

физической оболочкой языкового элемента, но результат и содержание звукового воздействия не имеет

никакого отношения к физической реальности, потому что, с

213

точки зрения культуры, значимы только звуки, произносимые человеческим голосом (или

представленные в виде музыкального произведения, но это тема для особого разговора). Здесь уместно

напомнить предложенное Н.С. Трубецким разделение традиционной фонетики на собственно фонетику —

науку о звуках речи как материальном явлении, изучаемом методами естественных наук, и фонологию —

учение о звуках, несущих определенную смыслоразличительную функцию в системе естественного языка. С

точки зрения смыслообразования наиболее важен фонологический аспект звука, а не его физические

характеристики.

Следовательно, только членораздельные, артикулированные звуки человеческого голоса представляют

интерес для анализа. Не кашель или сморканье, не лай или грохот водопада, а звуки человеческого голоса,

синтезируемого в слова, высказывания, речи. Элементарные членораздельные звуки в современной

лингвистике принято называть фонемами, которые наряду с дифференциальными признаками (смычность,

дентальность, придыхательность) образуют самый нижний уровень языка. Деление языка на уровни (этажи)

предполагает его иерархическую структуру, в которой каждый нижележащий уровень входит в

вышележащий на правах «строительного материала», а вышестоящий уровень определяет смысловую

значимость и организованность нижележащего уровня.

Связи между единицами одного уровня устанавливаются по принципу синтагматических (линейных или

горизонтальных) отношений, а связи между единицами различных уровней строятся по принципу

парадигматических (иерархических или вертикальных) отношений. Это не мешает близлежащим уровням

проникать друг в друга, но подобные моменты скорее исключения, чем правила. Однако закономерность

разделения языка на уровни покоится на понимании языка как органической целостности. Напомним

последовательность этажей (уровней) в порядке их следования снизу вверх:

— дифференциальный признак — фонема, интегрируется в слог (субзнаковый уровень, содержащий

набор элементов-фигур, из которых строятся знаки);

— морфема — слово, интегрируется в словосочетание (знаковый уровень);

— предложение — фраза — высказывание, осмысленное сочетание которых порождает законченный

фрагмент языковой действительности (суперзнаковый уровень, строящийся из знаков, но сам знаком не

являющийся) [5:47] (см.: Структурно-семиотические модели, !).

Во многом загадочность реалий языка, способных каким-то непостижимым образом «цепляться» за

окружающий мир, связана с самым нижним этажом естественного языка, так как процедура связывания

означающего и означаемого, порождения знаково-смысловых структур и одновременного наделения их

значением начинается в фонетических глубинах. Можно вспомнить известное заявление одного из наиболее

ярких представителей фонологии Р. Якобсона «К какому бы уровню языка мы сегодня ни обращались — от

высших единиц до конечных компонентов, — мы можем лишь согласиться с Бенжамином Уорфом, что

«главную сущность лингвистики составляют поиски значения. Я надеюсь в своей будущей книге развить и

углубить идею о нераздельной связи ЗВУКА и ЗНАЧЕНИЯ как двух неотъемлемых частей языка» [7:658]. В

этом утверждении реализуется, с одной стороны, соссюровская идея произвольности языкового знака, но с

другой (в силу ограниченности количества естественных языков) — предполагается определенная

закономерность этой связи, которая позволит вычленить более фундаментальные структуры, чем фонемы.

В.А. Звегинцев в книге, посвященной рассмотрению соотношения языка и речи, пишет: «Опытный

список внутренних различительных признаков, через посредство которого возможно описать

фонологические системы всех языков, состоит из 12 противопоставленных пар. Этот универсальный набор

дифференциальных признаков открыт для пополнений, уточнений и исправлений, но покуда его состав не

подвергся никаким изменениям и его универсальность осталась непоколебпенной» [5:120].

Свое соображение в дальнейших рассуждениях он подкрепляет возможностью разложения графического

изображения буквы на независимые пары составляющих (верхний — нижний, вертикальный —

горизонтальный, прямой — округлый и т. д.), что логически соответствует парам фонетических

дифференциальных признаков (глухой — звонкий, низкий — высокий, компактный — диффузный и др.).

Как в графическом плане атомарность буквы разлагается на составляющие «добуквенные» элементы,

входящие в план идентификации (распознавания) буквы, так и в звуковом плане дифференциальный

признак служит дофонемным фактором организации фонемы. Этот пример важен для понимания

качественных особенностей языкового звука, несущих смысловое содержание, но находящихся на границе

различимости смысла и бессмысленности.

С точки зрения фонологии, звуковые элементы человеческого языка значимы в плане выполнения трех

214

For Evaluation Only.

Edited by Foxit PDF Editor

Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.

209-

-209

основных функций: дистинктивной, делимитативной и кульминативной (эта трихотомия соответствует

исходному делению речи, предложенному Н.С. Трубецким, на экспрессивный, апеллятивный и

экспликативный планы — фонология занята изучением только последнего). Дистинктивная

(различительная) функция связана с фонетическим опознаванием и смысловым

отождествлением/различением значимых единиц языка — морфем, слов, фраз. То есть в этой функции

представлено единство опознавания какого-либо языкового элемента, независимо от его вариативности

(например — дом, ед. число — «дама», мн. число, чередование о/а при произношении; изменение интонации

при переходе от утвердительного предложения к вопросительному) и смыслоразличение разных языковых

элементов одного уровня (например, «л» мягкий или твердый в зависимости от позиционированности в

слове и от окружающих фонем). Делимитативная (разграничительная) функция связана с сигнализацией

границ между морфемами, словами или фразами. Эта функция фиксирует либо наличие границы

(положительный сигнал), либо ее отсутствие (отрицательный сигнал). Выделение такой функции стало

возможным благодаря ограничениям на встречаемость тех или иных звуковых элементов в речевой

последовательности разных языков (невозможность позиционирования герундиального окончания ing в

начале слова в английском языке — положительный сигнал границы). Кульминативная функция связана с

обеспечением целостности и выделенности слова, достигаемой, например, ударением [4:555-556].

Выделенные функции, которых придерживается фонология, реализуются на сегментном или

суперсегментном (просодическом) уровнях членения языка. Сегментный уровень применим при дихотомии

языка с опорой на план содержания (фонема — морфема — словоформа — словосочетание, или синтагма,

— предложение), или план выражения (звук — слог — фонетическое слово), или речевой такт — фраза.

Единицы второго ряда представляют собой актуализацию единиц первого ряда, но однозначного

соответствия между ними нет. Это подтверждают данные современной акустики речи, которые

свидетельствуют о том, что элементы членения звуковой последовательности, осуществляемые самыми

совершенными акустическими методами, не совпадают со звуками речи как реализацией этих элементов.

Прежде всего это обусловлено взаимным «влиянием» звуков речи друг на друга при их произнесении.

Например, для любой фонемы отнюдь не безразлично, какая фонема идет перед ней, а какая после нее.

Изменение позиции фонемы варьирует ее звуковую воплощенность.

Суперсегментный (просодический) уровень применим относительно нижележащих сегментных уровней

— просодия слова относительно слогов, просодия фразы относительно слов. То есть перед нами иной аспект

(более углубленный) соотношения языка и речи, воспроизводящий неснимаемую качественность

актуализации языка в речи. Для сравнения можно вспомнить нотную запись музыкального произведения и

«жизнь» этого произведения в конкретном исполнении.

Смысловая совокупность дистинктивной, делимитативной и кульминативной функций позволяет

прояснить вопрос о принципах типологизации языков, так как морфологическая типологизация на классы

изолирующих (аморфных), агглютинирующих, инкорпорирующих (синтетических) и флектирующих не в

состоянии учесть всего многообразия и особенностей различных языков. Поэтому в ХХ веке появились

синтаксические и фонетические типологические классификации языков.

Библиография

1. Абеляр П. Тео-логические трактаты. М., 1995.

2. Бондарко Л.B. Фонетическое описание языка и фонологическое описание речи. Л., 1981.

3. Бюлер К. Теория языка: Репрезентативная функция языка. М., 2000.

4. Виноградов В.А. ст. Фонология // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990.

5. Звегинцев В.А. Предложение и его отношение к языку и речи. М., 2001.

6. Трубецкой Н.С. Основы фонологии. М., 1960.

7. Jacobson R. Selected Writings, vol. 1 The Hague, 1962.

ГОЛОС И ИНТОНАЦИЯ

3. Звукосмысловые репрезентанты концепта

Язык осуществляется посредством человеческого Г. в конкретном речевом акте, при этом

характеристики голоса оказываются неотделимыми от говорящего. В этом плане знаменательно, что

греческое слово φωνή, как и φώνημα имеют первые два словарных значения — звук, голос (человеческий).

Зафиксированная в одном из самых значимых древних языков сцепленность человеческого Г. и звука точно

улавливает реализацию звука в человеческой речи (φωνή — это также и речь). Манера говорить,

интонационная характеристика речи или тон разговора, расстановка логических акцентов, эмоциональный

накал в разговоре образуют дополнительную смысловую среду помимо идеальной содержательности речи.

Эти моменты речевой деятельности Дж. Остин, а затем и Дж. Серл назвали иллокутивными актами,

подчеркнув тем самым значимость не только словес-

215

но-звукового модуса речи, но и культурно-языкового фона ее жестовых, интонационных и

эмоциональных компонентов [9]. Одно дело, что я говорю, подразумевая содержательность собственного

высказывания и его референциальную прозрачность. Другое дело, как я это говорю и каков эффект, который

оказывает мое говорение на собеседника. Можно сказать, что через иллокутивные акты включается

For Evaluation Only.

Edited by Foxit PDF Editor

Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.

210-

-210

контекстуальное культурное окружение: речевые ритуалы, намерения, стереотипы сознания и др.

Иллокутивные акты тесно сплетены с тем, что называется паралингвистическими факторами: фонационные

— тембр речи, ее темп, громкость, мелодические явления, особенности произношения звуков речи;

кинетические — жесты, позы, мимика. Однако наиболее значимым оказывается уже упоминавшаяся

слитость человека и его Г., то есть предельная субъектность человеческого Г. По Г. мы распознаем человека

(родной, близкий, незнакомый Г.), можем приписать ему определенное психическое или физическое

состояние (больной, тусклый, жизнерадостный Г.), охарактеризовать облик человека (скрипучий, робкий,

сочный Г.). Благодаря свойствам голоса актуально звучащая речь приобретает этические и эстетические

характеристики, служит не только способом передачи информации или смысла, но и делает речь

эстетически окрашенной [7:456-457]. Существует определенная магия Г., проявляющаяся в силе воздействия

на адресата (пленительный, завораживающий, властный Г.). Г. — такая же уникальная характеристика

человека, как отпечатки пальцев или рисунок радужной оболочки глаза.

Приведенные качественные свойства Г. имеют еще один конструктивный признак: все они сходятся в

феномене И. По словам М.М. Бахтина, «интонация устанавливает тесную связь слова с внесловесным

контекстом: живая интонация как бы выводит слово за его словесные пределы... Интонация всегда лежит

на границе словесного и не-словесного, сказанного и не-сказанного. В интонации слово непосредственно

соприкасается с жизнью. И, прежде всего, именно в интонации соприкасается говорящий со слушателями:

интонация социальна par excellence (по преимуществу)» [3:401]. Помещая И. на границе, М.М.Бахтин

предвосхищает свое знаменитое более позднее определение культуры, тоже связанное с понятием границы.

Пограничность И. придает ей статус неуловимости, балансирования на краю уже сказанности и еще не-

сказанности. По-другому трактует И. русский лингвист С.О. Карцевский. В своем определении фразы он

говорит, что она «не имеет собственной грамматической структуры. Но она имеет свою звуковую структуру,

которая заключается в

ее интонации. Именно интонация образует фразу» [3:400]. Рассуждения обоих авторов касаются не

только просодики речи на уровне слова и фразы, но и вводят интонационную составляющую в более

широкий культурный контекст. В русле примерно тех же рассуждений лежат тонкие и глубокие замечания

знатока поэтической стихии речи О. Мандельштама: «Поэтическая речь есть скрещенный процесс, и

складывается она из двух звучаний: первое из этих звучаний — это слышимое и ощущаемое нами изменение

самих орудий поэтической речи, возникающей на ходу в ее порыве; второе звучание есть собственно речь,

то есть интонационная и фонетическая работа, выполняемая упомянутыми орудиями» [8:108].

Иначе говоря, в И. сходятся в речевом плане дистинктивная, делимитативная и кульминативная

функции, вычленяемые фонологией. С помощью этих функций речевой поток идентифицируется, членится

на смысловые отрезки, организуется в единое смысловое целое.

Амбивалентность И. и содержания и в то же время их взаимопереплетенность прекрасно представлена в

небольшой новелле Х.Л. Борхеса «Сфера Паскаля», которая начинается словами: «Быть может, всемирная

история — это история нескольких метафор», а заканчивается очень существенным уточнением: «Быть

может, всемирная история — это история различной интонации при произнесении нескольких метафор»

[4:12, 15]. История осуществляется в определенном культурном «пространстве». Каждая культура

центрирована относительно собственного основополагающего идейного багажа, выраженного

метафорически (в расширительном понимании метафоры как тропа вообще). Если вспомнить определение

метафоры как механизма речи, позволяющего связывать объекты различных классов по аналогии и тем

самым обнаруживать скрытые смысловые потенции этих объектов, то можно заключить, что через

творческий характер речевого процесса происходит интерпретация и переинтерпретация, казалось бы,

устойчивого смыслового содержания, то есть порождение новых смыслов [4:8-11 ]. Очень точно уловленное

Борхесом значение И. выдвигает ее на позицию одного из главных моментов смыслообразования.

Библиография

1. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1998.

2. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979.

3. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

4. Борхес Х.Л. Соч.: В 3 т. Т. 1. Рига, 1994.

5. Деррида Ж. Голос и феномен. СПб., 1999.

6. Кодзасов С.В. Голос: свойства, функции, номинации // Язык о языке. М., 2000.

7. Крейдлин Г.Е. Голос и тон в языке и речи // Язык о языке. М., 2000.

216

8. Мандельштам О.Э. Слово и культура: Статьи. М., 1987.

9. Остин Дж. Слово как действие // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 17. Теория

речевых актов. М., 1986.

МОЛЧАНИЕ — ПАУЗА

4. Членяще-соединяющее основание концепта

Кроме собственно звукового (голосового) и интонационного (интеграционно-смыслового) третьим

важным компонентом организации речи является М. Обращенность речи к другому предполагает не только

For Evaluation Only.

Edited by Foxit PDF Editor