Ахутин А.В., Визгин В.П Теоретическая культурология
Подождите немного. Документ загружается.
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
481-
-481
способов означить культуру как жизненную среду обитания и поставить предел убеганию взгляда за
отодвигающийся горизонт культуры как жизненного мира, как среды. Миф упрощает многообразие
внутренних отношений культурных форм и создает принципиальную возможность поставить вопрос о том,
как внутреннее становится внешним и обратно. Благодаря этому миф дает ключ к содержанию культурных
форм, к внутренним процессам культуры. Образы мифа оказываются маркерами границы внешнего и
внутреннего и тем самым границы между бессознательным и сознанием, если вспомнить юнговское понятие
архетипа (граница представлена контуром этого архетипа). Связанная с господством сциентизма ориентация
на демифологизацию парадоксальным образом не освобождает человека от роли обитателя своей
культурной среды, т. е. от роли не вычленяющего себя из нее. Напротив, лишая человека возможности
структурировать свою культурную среду в виде мифа, демифологизация порой закрывает ему возможность
встречи с маркерами границы между внутренним и внешним и перехода между ними, отдавая его во власть
неосознаваемой зависимости от форм культуры.
Невнимание к И. как переходу внешнего во внутреннее является частным случаем более общей
проблемы. От ее решения зависит, найдут ли место пока еще бесхозные пограничные явления, ни одной из
наук не принадлежащие однозначно, а только ими обнаруживаемые, но многое способные объяснить. Это —
своего рода мостики, позволяющие удерживать одно, но быть в другом, маркирующие переход,
позволяющие совершать процесс разложения опыта, учитывать необходимость ритма перехода (шаг вовне,
шаг внутрь) — позволяющие вводить временную компоненту и делать научную методологию более
органичной, изучать феномены многомерно, учитывая их хронотоп и типологические различия, а не только
в виде узкого среза, заданного принятой парадигмой. Тотем, табу в этног-
510
рафии, крик воодушевления у гусей в этологии, невроз удержания в психиатрии, архетипы в психологии
— эти феномены и подобные им раскачивают устои современного научного здания и старательно не
замечаются традиционно-ориентированными специалистами.
Если посмотреть на идею И. в нынешней культурной ситуации, то можно заметить, что, несмотря на
свою парадоксальность, круг проблем, на которые указал термин, удерживается. К тому же обострилось
внимание к процессам перехода, так как современная культурная реальность — многосложная реальность
постоянно меняющихся контекстов, в которой не срабатывают многие прежние каноны.
К примеру, возможность учиться в этой ситуации требует нового типа компетентности. Сама культурная
реальность зачастую отрицает специалиста «школы». Попадая в непривычную для себя обстановку,
дезориентированные в ней, эти специалисты (а за ними и массовое сознание) формируют претензии к людям
более успешным в данной ситуации. Эти претензии в некомпетентности, поверхностности и т. д. они
предъявляют, на самом деле не понимая, что именно новая культурная реальность породила новый тип
компетентности. Сейчас примером успешности ориентирования в этой ситуации становится компьютерный
хакер. Его компетентность сформирована в неопределенной среде, имеет поисковый, игровой характер и
потому обладает большей свободой.
Хакеру присущи черты трикстера. Но если в традиционной культуре трикстер — это получеловек,
полуживотное, имеющее божественную природу, то хакер — получеловек, полумашина, т. к. он
«сращивается» с техникой. В мифологической фигуре трикстера переживается идея зверя — животной
природы человека, а на примере хакера можно проследить попытку сделать органичной, интериоризировать
идею техники, идею машины. Следует обратить внимание, что в обоих случаях на первый план выступает
аффективная составляющая познания.
Человеку традиционной культуры было важно встречаться со своей животностью, было необходимо
держать ее перед глазами (как опасность). Именно в этом случае человеческое и животное ставит друг друга
под вопрос. Таким путем приобретается возможность отнестись к своей животности, отделить ее от себя,
вплоть до отказа от нее, и одновременно признать ее важность как творческого начала.
Образ традиционного трикстера особенно актуален в детстве и в нашей эмоциональной жизни. Сейчас он
(в модифицированном виде) присутствует в сказках, в цирковых представлениях (клоун). Но уже клоун
рабо-
тает и с другой оппозицией: не только человек — животное, но и человек — машина. В этом отношении
хакер — тоже трикстер, трикстер современности. Несмотря на отрицательное отношение к этой фигуре, он
вызывает острый интерес и даже зависть. Кроме негативных черт, приписываемых ему, нельзя не увидеть
позитивного потенциала этой фигуры: новый тип компетентности, открытие в технике новых тенденций
развития (в направлении к человеку), большую свободу по отношению к технике и т. д. Именно фигура
хакера, как ни странно, открывает новые горизонты И., демонстрируя чистый переход, вплоть до взлома,
прорыва контекстов. Хакер «знает, с чем имеет дело», обладает яркой проявленностью интереса, его
поведение аффективно (переход эмоционально переживается), чувственная компонента вводится в область
знания, навыка.
Трикстер демонстрирует проблему переживания человеком своей животной природы, овладения своими
эмоциональными состояниями (включение эмоциональной составляющей в виде животного образа). Пока
этого не произойдет, у человека не возникнет возможности установления устойчивой системы координат,
свободной от хаоса эмоциональной жизни. Каждый раз аффективная компонента, как зверь, который
вырвался из клетки, будет мешать нам, эмоциональная жизнь будет выходить из-под контроля, и внешний
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
482-
-482
мир — мир физической реальности, чувственной реальности — отвлекать нас от продуктивной работы в
интеллектуальной области, не позволяя установить четкую систему координат, ввести систему необходимых
означиваний. Так бывает в том случае, если наш зверь не укрощен, если мы не нашли применения его
энергии, если мы не заставили его служить нам.
Культурные коды служат ключом от клетки: мы выпускаем на какое-то время зверя, который, знакомясь
с новым пространством, обживает его. Миф — это развернутый код, громоздкий, почти что повторяющий
форму клетки (внутреннего пространства), метафора — также код, но несколько свернутый, а «волшебное
слово» — почти что современный вариант кода, но только обращенный к детскости внутри нас, к нам как к
эмоционально-телесным существам. Может быть, поэтому не все из нас реагируют на «волшебные слова».
«Волшебное слово» позволяет увидеть ситуацию другими глазами.
В этой связи уместно упомянуть еще одно понятие — «инкантация» (в англоязычной литературе
обозначает набор определенных слов или действий, сопровождающих магический ритуал или заклинание).
Интерес к этому термину становится примером того, как магия и магическое превращается в предмет
научного анализа (например, в области психологии).
511
Наблюдения показали, что целью магических действий и слов является обслуживание переходов или
подготовка к ним, расшатывание чувства реальности, представления о мире и о себе и подготовка к
изменению этих представлений. Инкантация служит смене системы координат, схемы восприятия и
действия. Переходящий, давая согласие совершить переход, начинает относиться к нему так, «как будто» он
уже приобрел новое умение, т. е. существует в новом качестве. Это условие — «как будто» — требует
согласия, акта веры как переходящего, так и помогающего совершить этот переход; промежуточная же
область перехода есть место, из которого можно посмотреть назад, находясь уже в новой системе
координат.
В случае инкантации «волшебное слово» звучит как код (ключ). Оно открывает пустое пространство
«как будто» и наполняет его системой образов. Эти процессы включены в сам акт познания, вписаны в него
и, собственно, обеспечивают возможность этого акта. Мы не просто освобождаемся от нашей
эмоциональной жизни, ее энергия заключается в полое пространство (как бы улавливается), охраняя его,
работая на удерживание его границ.
Если бы этого улавливания не произошло, мы были бы как маленькие дети, которые все время
отвлекаются на свою эмоциональную жизнь; мы были бы вынуждены каждый раз внешне — в ритуальной
форме, социально, телесно и эмоционально — проживать во времени и пространстве новые для нас области
смыслов, все время воспроизводить уже имеющиеся знания, а не преумножать их. Подобный «регресс»
происходит с нами всегда в новой для нас ситуации, а также в ситуации возрастного кризиса, даже если
нами не осознается [22]. Социальное действие, связанное с эмоциональным компонентом личности,
предваряет знание и предопределяет его.
Взрослые, например, выступают не только в качестве образца при передаче знания; значительно
важнее их функция эмоциональной поддержки. И в этой связи необходимо совершить переоценку
позиции родителя и педагога.
«Полое внутреннее» переживается вначале только как граница: его будущее неопределенное содержание
наполняется каждый раз заново.
Казалось бы, это полое пустое пространство сразу должно начать заполняться культурными
содержаниями, но это далеко не так, потому что в первую очередь усваиваются культурогенные
схемы поведения, целесообразные для данной культуры, которые не следует путать с культурными
содержаниями. С точки зрения внешнего наблюдателя, основная их характеристика —
бессмысленность; они вызывают наше раздражение. Это, например, лавина образцов
«антигеройного» поведения (речь идет о культурной функции антигероя) в массовой культуре,
подростковой субкультуре и т. д.
Пустое пространство — это условие культуры и идеального в ней. Дети включаются в процесс осознания
этого полого или пустого пространства в раннем детстве. Все раннее детство (начиная с 9 месяцев) вплоть
до школы и даже далее проходит под знаком его переживания: это копание ямок, прятанье секретов,
делание куличиков, игра с объемами, заполнение емкостей, притягательная сила дырочки, тоннеля. Здесь
пустое пространство работает как регулятивная идея. Переживание этого пустого пространства
возобновляется в своего рода инициационных актах и процессах перехода [4], к ним, например, относятся
мифы о путешествии во внутреннем пространстве дерева, зверя, чрева. Это каждый раз акт творения
(рождение, оформление, осознание), с разделением условно внешнего и условно внутреннего.
Именно поэтому горшечник — главный ремесленник неолита, ибо он по роду занятий,
изготавливая посуду, постоянно занят разделением внешнего и внутреннего и его переживанием. За
счет подобного переживании действие и становится достоянием культуры, что имеет важное
значение для развития сознания.
Совершая эти переходы, человек обновляется, переживая при этом свою целостность и готовность к
жизни. Порой даже в чисто символическом переходе достигается тот же результат. Как пароль или код
открывает компьютер, приводя систему в готовность, так и указание на границы, их маркировка, вызывает
тот же эффект. Насколько же важна эта система культурных кодов!
Примером их значимости может служить сравнение подходов таких известных режиссеров, как К.С.
Станиславский и Вс.Э. Мейерхольд. Первый считал принципом театра реализм, и потому актер должен
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
483-
-483
переживать внутри то, что он изображает, иначе зритель не поверит. Для Станиславского была значима
достоверность, даже дословность изображаемого, и отсюда его известное «не верю». Мейерхольд
подчеркивал условный, игровой характер театра. Он считал, что изображение вовне, (на сцене) маркеров
переживания (сравни с системой кодов) будет вызывать это переживание внутри у зрителя, включит его в
переживание. И каждый находил своего зрителя.
Интересный материал по отношению к теме И. дает изучение виртуальной реальности, а именно
компьютерной виртуальной реальности. Из множества культурных смыслов, которые имеет компьютерная
виртуальная реальность, подчеркнем только один.
Имея своим истоком физическую реальность, образ представляет чувственную реальность внутри со-
512
знания, образуя цепочку: физическая реальность (чувственный опыт) — образ — мысль (конечно, для
современной науки стало общим местом утверждение о культурной, исторической, психологической
обусловленности любого чувственного опыта; но то, что является рядовым фактом для современного
интеллектуала, совершенно не осознавалось человеком предшествующих эпох и иных культур). Мысль и ее
конструкты являются здесь вершиной этой цепочки, рефлексия же (мысль о том, как я думаю, или о том, как
я конструирую мир) в соответствии с этим находила свое место прежде всего только в теоретическом
мышлении и потому оказывалась уделом немногих.
С возникновением компьютерной виртуальной реальности представилась возможность в образной форме
репрезентировать для сознания мысль и ее конструкты, причем так, что даже для массового и обыденного
сознания вполне очевидна производность этих чувственных образов от мысли, от ее конструирующих
усилий. И теперь не только мир чувственного опыта, но и мир интеллектуального опыта представлен в
сознании, где вырабатывается активное к нему отношение. Через это отношение мысли и конструкты
вводятся в контекст осознаваемого целого и, что особенно важно, демонстрируются в культуре, становятся в
ней видимыми. И если раньше мысль являлась рефлексией на опыт физической реальности, то теперь за
счет создания виртуальной реальности сама мысль (мир интеллектуального опыта) имеет возможность быть
отрефлексированной, причем не только отдельными выдающимися личностями. Такую возможность
получают все и каждый, так как возникает явление культуры, а не индивидуального опыта. И тогда новая
цепочка связей будет выглядеть следующим образом: мысль (интеллектуальный опыт) — виртуальный
образ — виртуальная реальность.
Центральным звеном и той и другой цепи является образ — ключ, дающий право перехода из одной
реальности в другую. Именно благодаря ему творится виртуальная реальность, так как виртуальный образ
обладает большой притягательной силой — пустотностью, неопределенностью, недосказанностью — он
провоцирует каждого на его достраивание, вызывая при этом к жизни целый мир. И не важно, кто его
создает — художник, философ или ребенок, знакомый только с компьютерными играми. И как бы мы ни
ругали компьютер и «всю эту виртуальную реальность», место встречи изменить нельзя, — именно
виртуальная реальность в современной культуре становится этим местом встречи. Но не в том смысле, что
все сядут за компьютер и одновременно выйдут в Интернет, а в том, что все становятся участниками одной
культур-
ной ситуации по общему способу взаимодействия с ней. Этот новый способ не зависит от того, являемся
ли мы компьютерными пользователями (например, автор этой статьи таковым не является). Но культура
позволяет нам увидеть те процессы, которые раньше шли внутри человека, даже внутри отдельных ее
представителей. Теперь эти процессы выворачиваются наружу (демонстрируются), конечно же — с большей
долей упрощения и схематизации.
Каких явлений, каких культурных форм потребует этот процесс в дальнейшем, мы можем только
догадываться. Визуальная культура (см.: Экранная культура, II) демонстрирует умозрение. Мы вступаем в
новый культурный мир, в котором будет важно не только думать, но и понимать, как это делается, и не
только, как раньше, понимать внутри (про себя), но и изображать (наглядно показывать), как это делается.
Предпринимается попытка найти в культуре зримый образ для такого явления, как умозрение. У любого
человека современной культуры появляется шанс столкнуться с этим явлением, заметить его, овладеть им
как механизмом. И не так важно, насколько глубока мысль, — включился уже культурный механизм для
всех и каждого.
Процесс формирования умозрения как новой культуры мысли будет требовать и новой единицы
информации, «рождение» которой мы можем увидеть в рекламе. Реклама дает возможность нам
увидеть, как мысль, образ, ритм, ценности «варятся в одном котле», формируя новую объемную
единицу информации (см.: Культурная форма, I). Каких явлений, каких культурных форм потребует
этот процесс в дальнейшем, мы можем только догадываться.
Иллюстрацией этого же процесса может служить фильм «Матрица». Своей популярностью «Матрица»
показывает, какой острый интерес существует в культуре к сугубо философским проблемам
мироустройства. Такие темы, как свобода, власть, человек и машина, часть и целое, потенциальность,
становятся доступными массовому сознанию.
В фильме эти темы представлены в виде образов, но их также можно рассматривать и в виде
конструкций, так как фильм использует образы несколько упрощенно, излишне схематично, в
компьютерной стилистике. И эта схематичность, упрощенность образов видится недостатком фильма, но
только с точки зрения прежней системы образности. На самом деле можно предположить, что складывается
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
484-
-484
новая система образности, которая «подпихивает» нам конструкты (образы-конструкты) вместо привычных
для нас образов. Конструкты мышления, господствующие в современной культуре в отношении целого и
части — человека и техники, — приобретают образное выражение. Тех-
513
ника как идея, исходящая от человека, в виде машины (его плода) претендует на власть, а иногда, как в
фильме, подчиняет его. Прямо-таки психоаналитическая проблема — Эдипов комплекс. Демонстрируется
механизм игнорирования, отщепления. Человек, потеряв свою отщепленную часть, регрессирует и
вынужден влачить жалкое существование.
Недаром «страж» сравнивает человека с вирусом, сохранившим только одну свою функцию — передачу
информации, занятым только своим размножением. Компьютерный вирус — символ времени Информации.
Казалось бы, случайно родившийся термин «компьютерный вирус» родился в своей стихии — в свое время,
в своем месте, у своих родителей. По сути дела, он сгусток информационной идеи. Он остро ставит
проблему энергии [27]. С одной стороны, вирус очень устойчив к различного рода воздействиям, с другой —
нуждается в анимации. Как закрытая замкнутая на себя система, которую занимает только свое сохранение
и распространение, вирус обречен на паразитирование.
Паразитирование человека на природе порождает паразитирование машины на человеке. Человек,
природа, отношение между ними, отщепление техники — это целый пучок проблем. Идея техники,
непостигаемая в своей органичности, взятая только в инструментальном смысле, имеет тенденцию к
отщеплению и автономизации, а следовательно, относится к числу идей большой мощности, что говорит об
особой значимости этой идеи для человека (и необходимости ее осознания).
Иллюстрацией, наглядной презентацией проблемы техники, побуждающей к ее осознанию, может
служить и фильм «Матрица». Матрица — это не что иное, как конструкт в чистом виде (его идея), генератор
образов. (Ср. рождение образа у Ю.М. Лотмана, О.М. Фрейденберг, Я.Э. Голосовкера). Фильм и
обнаруживает взаимосвязи конструкта и образа. Борьба с чем-то вовне — это всегда борьба с чем-то внутри.
«Матрица» относится к числу произведений, развивающих тему бунта машин. Но из череды подобных
произведений этот фильм выделяется ходом развития темы, образами героев, всей своей стилистикой. Нам
кажется, что этот фильм популярен не только благодаря своим спецэффектам. Герой фильма (хакер) —
обыкновенный парень (пожалуй, кроме имени — Нео, ср. New y У. Голдинга) с удивлением обнаруживает,
что мир, в котором он живет, имеет черты искусственной реальности. У него закрадывается сомнение в
отношении истинности той реальности, в которой он живет. Практически одновременно с этим к нему
является (прямо, как в сказке, правда, в сообщении по электронной почте) Морфеус — борец за
свободу и независимость людей. Не правда ли, странное имя для лидера? Возможно для того, чтобы
зритель постоянно находился в напряжении, задавая себе вопрос — какая же из этих реальностей истинная?
Морфеус убеждает Нео бежать из реальности, созданной Матрицей. Матрица (явно эксплуатируется образ
матери: мать? мачеха?), как большая паучиха, опутала Землю (не случайно возникает образ сети, может
быть — нервной системы?), создав мир иллюзорного благополучия. Мир же реальный превратился в
пустыню, так как люди исчерпали его энергетические ресурсы, а сами (надолго ли?) стали элементами
питания в этой большой искусственной машине, создающей искусственную же реальность для них.
В фильме неродившиеся дети — дети-эмбрионы — своей энергией питают Матрицу. Никто, конечно, —
ни зрители, ни даже авторы фильма — старательно не замечают назревшего конфликта — энергетического
кризиса (в закрытой системе). Может ли существовать мир, состоящий из цепи паразитов: природа — люди
— машины? Матрица — бездушна, безлика. Она имеет стражей, считающих себя более совершенными
представителями человечества. Людей же устраивает иллюзорный мир, искусственно созданный Матрицей,
и только маленькая их группа ведет с ней борьбу, находясь при этом в условиях «компьютерного подполья».
Нео проходит путь от недоверия и нежелания следовать за освободителями до лидера движения. На этом
пути ему помогает девушка по имени Тринити (Троица, олицетворяющая любовь совершенную). Победить
Матрицу можно только освободившись от страхов, неуверенности, прорвавшись к своим потенциальным
возможностям, поверив в них (став сверхчеловеком?). Только так человек может выйти из-под контроля
Матрицы; она рушится, так как свободный человек не был учтен в ее конструкции. Казалось бы, пришел
конец зависимости человека от машины, окончательное его освобождение — Матрица побеждена. Но,
оказывается, у нас с вами (людей) — не все так просто: мы не согласны на окончательную победу, человеку
претит идея окончательного счастья, и опять борьба, Матрица успевает перезагрузиться (возродиться?), и
появляется Матрица 2, 3 и т. д. Матрица-то возродилась, а человек?
Эти описания и аналогии могут вызвать недоуменный вопрос, какое все они имеют отношение к
проблеме И. Дело в том, что сам процесс И., как и все в современной культуре, приходится наблюдать
скорее изнутри, чем снаружи, т. е. оказавшись в числе участников многочисленных «обрядов перехода»,
предлагаемых нам повседневностью. В лучшем случае мы являемся участниками эксперимента, а не
экспериментаторами. Эту позицию и предлагается занять читателю.
514
Понятие И. позволяет работать в ситуации неопределенности, каковой и является ситуация перехода.
Оно удерживает границы переходов как целое, вызывает к жизни более древние, архаичные способы
взаимодействия со средой и показывает значимость аффекта, эмоциональной составляющей процесса
познания, позволяет увидеть рождение новой системы координат, момент постановки новой точки отсчета.
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
485-
-485
(То, что было свернуто и сжато, в моменты переходов обнажается, становится видимым.)
Мы уже упоминали о кодах, образах-конструктах как об атрибутике переходов. Далее мы будем
говорить о способности к трансформации, которую мы наблюдаем в процессе перехода, трансформации,
присущей образу, но в настоящее время (это и удивительно) замечаемую также у тела (и его образа).
Этот процесс трансформации образа мы можем повсеместно наблюдать в культуре — в
макромасштабе (в искусстве, науке), в отдельных культурных формах (рекламе и др.), а также и в
конкретных произведениях («Матрица»).
Попробуем еще раз погрузиться в область переходов, где целое удерживается подвижной зыбкой
системой образов: мерцающих (то возникающих, то пропадающих), находящихся в постоянных
трансформациях. Пугающая перспектива! Одно дело образ в художественном произведении, где от него
можно отстраниться (например, закрыв книгу), произвести его анализ. Совсем другое дело, когда жизнь
образов становится слишком активной, когда образ становится событием. Образ выступает как посредник,
медиатор, проводник в разнообразные культурные миры — спасательный круг в этом море разнообразия,
позволяющий совершить порой головокружительные переходы. Он связывает эти культурные миры,
выстраивает мосты между ощущениями, восприятиями, представлениями, понятиями, суждениями,
концепциями. Благодаря его удивительной способности к трансформации можно «не меняя коней»
совершить переход от чувственного восприятия в область абстрактных теорий.
Тем самым образ накапливает опыт практического взаимодействия субъекта со средой. Объем
содержания образа безграничен. Все содержание дано в образе симультанно (одновременно). В
чувственном образе может быть воплощено любое абстрактное содержание [3].
Но одно дело рассуждать об образе, другое — находиться в культурной реальности, когда образ «правит
бал». Совсем недавно нас еще радовала мысль, что все, что нас окружает, текст: мы полагали, что,
представив реальность текстом, сможем лучше ее осмыслить. Но, предположив мир текстом, мы и оказались
внутри него со всеми вытекающими отсюда последствиями — ока-
зались в непривычных отношениях с образом. Переживания этих отношений близки переживанию
ребенка в возрасте 3-5 лет (возраст развития воображения) в том смысле, что так же, как и ребенка, образ
захватывает нас, пугает частотой трансформаций или неожиданно изменившимся масштабом.
Попытаемся теперь охарактеризовать тот период онтогенеза, который может продемонстрировать нам
образ в неожиданном для нас качестве. Чем же он замечателен? Это возраст 3-5 лет — период развития
воображения. Ребенок захвачен образами, внутри него происходит работа, связанная с разделением
воображаемого и реального. Согласно Пиаже [21], в этом возрасте идет построение за ощутимой
непосредственно действительностью другой, предполагаемой и более глубокой, чем просто данный мир. В
возрасте 3-5 лет (по разным источникам) в речи впервые появляются «может быть», а также глаголы
«думать» и «верить». С 3 лет речь обогащается флексиями, ребенок начинает использовать сложные
времена глаголов, придаточные предложения, формируется аппарат для будущих суждений.
Делая попытку найти соотношение между воображаемым и реальным, ребенок вынужден рассуждать о
связи этих двух планов: просто констатировать непосредственную их связь ему уже недостаточно.
Несоответствие этих планов — реального и представляемого — заставляет искать детей скрытые намерения
в действиях или событиях: появляются первые «почему?». Первое детское «почему?» направлено на
создание и поддержание разрыва между действительностью и представлением о ней. Первое «почему?»
фиксирует этот разрыв, удерживает его в сознании, и в этом его функция. Истинная причинность пока не
интересует ребенка, он удовлетворяется тем, что «ветер дует потому, что деревья машут ветвями». Этот
разрыв двух планов, многократно фиксируемый первыми «почему?», должен закрепиться в практике жизни
ребенка как новое необжитое пространство, с которым надо свыкнуться, сжиться, и пройдет немало
времени, пока вопрос «почему?» не превратится в куст вопросов, на которые ребенок будет последовательно
отвечать в процессе своего развития. Этот период развития проходит под знаком тотального обнаружения
«второго плана». Это обнаружение присутствует во всех действиях и поступках ребенка. Ощущая, что
предметы и люди сопротивляются его желаниям, ребенок ищет намерения и у людей, и у предметов. Он
переживает это, как будто что-то или кто-то стоит за непосредственной реальностью, поэтому дети
переживают мир как «сделанный» (см. «Матрица»). Появляются первая ложь, детские страхи, пик которых
приходится на 5-6 лет. Это —
515
внешние признаки развития воображения (стоит обратить внимание на то, что и то и другое нами,
взрослыми, воспринимается со знаком минус). Первая ложь, по меткому выражению П. Жане, — это
«верование по отношению к будущему». Первая ложь на самом деле — это показатель того, что ребенок
переорентируется на будущее, но пока ему нечего сказать об этом будущем, он может только фантазировать
о своем месте в нем. Настоящее перестает быть единственным жизненным ориентиром ребенка.
Не правда ли, мы становимся похожими на детей, когда мир образов окружает, как в детстве,
захватывает. В современной культурной реальности за собирание формы целого становится ответствен
образ, образ-конструкт; страхи, ложь, антигерой, схематичность, искусственность, пустотность (присущие
ей элементы). Нам не нравится текст, который мы сочинили? Не хочется ли нам вернуться к классическому
тексту — произведению, которое собиралось в целое благодаря разумной идее? (Или нам так казалось?)
«Расшалившийся» деконструктивизм ломает очередную игрушку, с удивительной быстротой в культуре
появляются «симулакризированные пустоты», в их производстве уже видится культурный смысл (о
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
486-
-486
культурном смысле пустого см. выше). Кажется, что культура совершает одно большое инверсивное
действие. Инверсивные процессы происходят повсеместно. Внутреннее выворачивается, обнаруживая
пустое. Мы же становимся как бы наблюдателями и участниками сугубо внутренних процессов.
Тульчинский Г. Л. пишет, что в постмодернизме был сделан шаг в направлении смены
системообразующего центра современной культуры: перехода от слова к телу. От интеллектуальности и
духовности — к телесности, от вербальности — к зрительному образу, от рациональности — к новой
архаике, когда в центре ментальности и дискурса оказывается тело и плоть. [24] Именно к телу в
современной культуре проявляется повышенный интерес.
Тело выступает в качестве последней инстанции, его предъявляют, демонстрируют — тело живое и
творящее, мертвое и безжизненное — на выбор. Важно отметить, что «телоцентризм» постмодерна
экспериментирует на границе тела, его динамической границе. Тело и пол (вплоть до смены пола), тело и
образ (культура имиджа), тело и машина (феномены компьютерной реальности) взаимодействуют, как
независимые партнеры, проверяя границы возможного взаимодействия: действительно ли тело —
конструктор, который можно сложить по нашему усмотрению? Эта граница очень важна, как первый барьер
на пути любых культурных содержаний. Культура производит работу по
формированию этой границы. Попав в ситуацию дефицита (дефицит проявляет область актуального), в
современной культуре тело было включено в работу. Оно вобрало в себя множество культурных смыслов и
было многогранно пережито. Именно это способствовало осознанию тела как идеи. Но тело важно не само
по себе, а как интегратор (чувственных переживаний, социального опыта); универсализируя эти
переживания, тело становится модулем в новом культурном целом, запечатлевая опыт социальных
отношений, — носителем идеи другого (как первого своего объекта). Культурные смыслы сворачиваются в
теле. Это возможно только тогда, когда оно (тело) имеет опыт многогранного переживания себя, включая
опыт смерти. В этом случае тело становится знаком и начинает читаться (динамический знак). В
современной культуре тело не только переживается, но и читается (живое тело, тело в движении, тело —
динамический знак).
Актуальность динамической границы тела мы можем видеть и на экране монитора компьютера, так как
на нем отражается самообраз (табло, на котором отражено текущее состояние образа тела) [17, 18, 19]. Тело
может стать образом, только поскольку оно переживается актуально. Этапы данной актуализации мы можем
проследить, вспоминая эволюцию виртуального тела, произошедшую у нас на глазах. Первые
компьютерные «шедевры» (это тоже динамический образ тела человека) — почти роботы: кожа-панцирь,
практически еще безликий экзоскелет, граница этого тела лишь грубо намечена; она грубая, потому что
слабо ощущается человеком, едва представлена в его переживании. Движения скованные и ограниченные, и
только по мере того, как эти роботы научались двигаться в пространстве, их движения приобретали
ловкость, вплоть до сверхловкости. Одновременно с этим прорисовывалось лицо, открывались глаза, уши,
появлялась подвижная граница тела.
Осознание тела возникает не только на основе его физических границ, а происходит по мере
формирования «образа тела» — первой границы, практически еще не осознаваемой. Это тело —
динамически и социально оформленное. Древние ритуалы — разрисованное искусственно выделенное тело,
актуализированное раскраской и совместным движением в коллективном танце, действе с реальными
(телесно-двигательное эмоциональное постижение). От ритуально движущегося, часто раскрашенного
человека до человека виртуального — целая эпоха, представляющая собой как бы виток спирали, цикл.
В «новой среде» постмодерна вновь происходит «сшибка» тела и знака. Слово и тело сближаются,
создается искусственная ситуация встречи тела и текста
516
как двух основ, конституирующих Другого (реальный другой отсутствует). Это событие изменило и тело,
и текст; тело было введено в текст в качестве динамического знака.
Динамический образ тела, по сути, был предложен Ч. Шеррингтоном, когда он объединил кожное
чувство и проприоцепцию (проприо(ре)цепторы — рецепторы мышц, сухожилий, суставов) в понятие
соместезия (собирательное понятие — чувства, связанные с телом), показав таким образом, что нет
тела вне движения. Необходимо добавить, что проприоцепция играет также важную роль в речевой
функции, а следовательно, и мышления; речевая проприоцепция, по И. П. Павлову, является
базовым компонентом второй сигнальной системы, т. е. физическое движение реально,
непосредственно присутствует в нашем мышлении (язык как танцующее тело).
Движение живого человеческого тела — иерархизированно, укомпоновано по уровням организации [1],
оформленно в паттерны, имеет живую подвижную организацию [26], возникает в коллективе и оттачивается
в пространственно временной структуре коллективного действия [9]. Такое движение создает практически
видимые контуры динамических тел, мгновенность которых не позволяет зафиксировать их «эфирную»
телесность, но частота и постоянство, с которой они появляются, создают почти зримую плотность. Эти
динамические тела близки функциональным органам А.А.Ухтомского [26] (функциональный орган —
временное сочетание сил, осуществляющее достижение определенных задач). Граница динамического тела
формируется двигательными возможностями, которые культура отбирает из множества потенциально
имеющихся. Эти тела содержат в себе ритмы, формируются в коллективных действах, где выстраивается
целостная, общая для данной культуры модель чувственного мира. Тело с его ритмами, отражающими
ритмы окружающей среды, представляет собой, с одной стороны, контур динамического тела, а с другой
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
487-
-487
стороны — динамический барьер: часть содержания внешнего мира не может проникнуть в него, пока не
будет изменено само тело. Тело становится залогом (жертвой); его жизнь можно отнять, но трудно
изменить, так как «правильная» с точки зрения культуры жизнь тела вносит свой вклад в поддержание
энергетического баланса всего культурного комплекса жизни. Тело цементируется в культуру,
замуровывается в ней. При этом жертва не является добровольной.
С точки зрения Ухтомского, механизмы функциональных органов осуществляются последовательно, по
мере надобности, и, соответственно, не даны целиком внешнему наблюдателю. Но компьютерная
реальность со своим чувством времени и пространства позволяет
их увидеть как образ тела в действии (динамический знак).
Вслед за Ухтомским Зинченко пишет: «Функциональные органы как бы представляют человека
тысячеруким существом, обладающим необозримым числом последовательно актуализированных
функционально и кинематически выработанных видов действия в онтогенезе и функциональном
генезе. Это виртуальные предметные функциональные органы, сформированные в ходе развития
способности, — есть подлинная онтология психического» [3].
Такое понимание функционального органа дает нам новые основания для переформулировки нашего
понимания внутренней жизни, для построения новых моделей внутренних психических процессов.
Функциональный орган потому и функциональный, что складывается, вызывается к жизни функцией
того, чему он служит. Но действительно ли понятна его собственная функция и совпадает ли она с той
функцией, для выполнения которой он как будто бы возник? Мы предполагаем, что его функцией является
поглощение содержаний, их трансформация и реализация (т. е. как раз их интериоризация —
экстериоризация) в напряженном и драматическом общении (поступки, акции, действия). Функциональный
орган всегда доставлял много хлопот исследователям. Может быть он наконец найдет свою функцию?
Этому будет способствовать конструктивная разработка представления о границе динамического тела,
границе-барьере, которая сейчас только «прорисовывается».
С нашей точки зрения, линия развития, ведущая от живого тела к слову, была намечена в философских
построениях Э. Кассирера [11]. Он писал, что символический процесс — единый поток жизни и мышления,
пронизывающий сознание и создающий своим течением многообразие, связь сознания, его полноту,
непрерывность и постоянство. Кассирер выделяет в развитии символов три основные ступени: уровень
непосредственного выражения — движения выразительного (функция выражения); уровень подобия
(функция изображения); уровень условного обозначения посредством знаков (функция означения). Таким
образом, эта линия развития идет от тела (его живого движения) через общение (с людьми) к символу —
слову. Другая линия этого процесса описана Бодрийяром [2]. Она идет от тела (телесного контакта) через
деятельность с предметами (общение с вещами) к исчерпанности символических отношений между
человеком и вещью. В современном мире человеческое тело наделяет вещи лишь знаками своего
присутствия, в остальном они функционируют автономно: складывается система форм, где человек
упоминается лишь намеком (т. е., с нашей точки зрения, становится кодом
517
для этой системы). Т. о., в вещи опускаются реальные трудовые отношения. «Общение» с вещами
приводит к «системе вещей» так же, как и отношения людей между собой — К системе культурных форм
(см.: Культурная форма, I). В обеих линиях развития от тела через деятельность с предметами и общение с
людьми мы пришли к новой точке отсчета, к телу человека в его новом понимании. Исчерпанность этих
линий развития (их пустотность) переживается самим человеком трагически. Многочисленные проявления
подобной пустотности в большинстве случаев оцениваются им негативно, а не как «верование по
отношению к будущему». Нам же кажется, что эти процессы намечают перспективы будущего развития
человека. Но как скоро сможет человек реально осознать себя в новом качестве? Идея демонстрирующей
культуры позволяя нам по-новому взглянуть на проблему И., может, на наш взгляд, способствовать тому,
чтобы человек продуктивно пережил описанную выше ситуацию и вступил на путь реализации
открывающихся в ней перспектив развития.
Библиография
1. Бернштейн H.A. Биомеханика и физиология движений. М.Воронеж, 1997.
2. Бодрийяр Ж. Система вещей. М., 1999.
3. Большой психологический словарь // Под ред. Б.Г. Мещерякова и В.П. Зинченко. М., 2003.
4. Ван Геннеп А. Обряды перехода. М., 1999.
5. Выготский Л.С. Психология. М., 2002.
6. Выготский Л.С. Собрание сочинений: В 6 т. М., 1984.
7. Гальперин П.Я. Развитие исследования по формированию умственных действий //
Психологическая наука в СССР. Т. 1. 1959; он же. К учению об интериоризации // Вопросы
психологии. 1966. № 6.
8. Дюркгейм Э. Социология и теория познания // Новые идеи в социологии. СПб. 1914.
9. Зигфрид В. Танец — искусство движения: красота как свойство поведения // Красота и
мозг. М., 1995.
10. Зинченко В.П. От классической к органической психологии // Вопросы психологии. 1996.
№ 5-6.
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
488-
-488
11. Кассирер Э. Философия символических форм. М.-СПб., 2002.
12. Культурология ХХ век: Энциклопедия. Т. 1-2. СПб., 1998.
13. Лазарев B.C. Кризис «деятельностного подхода» в психологии и возможные пути его
преодоления // Вопросы философии. 2001. №3.
14. Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1977.
15. Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. М., 1981.
16. Лотман ЮМ. Семиосфера. СПб., 2000.
17. Носов H.A. Виртуальная реальность // Вопросы философии. № 10. 1999.
18. Носов H.A. Виртуальный человек. М., 1997.
19. Носов H.A. Психология виртуальной реальности. М., 1994.
20. Пиаже Ж. Избранные психологические труды. М., 1969.
21. Пиаже Ж. Речь и мышление ребенка. М., 1999.
22. Поливанова К.И. Психология возрастных кризисов. М., 2000.
23. Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. М., 1940; он же. Бытие и сознание. М., 1957.
24. Тульчинский Г. Л. Слово и тело постмодернизма: От феноменологии невменяемости к
метафизике свободы // Вопросы философии. 1999. № 10.
25. Уайт Л. Работы Лесли Уайта по культурологии: Сб. переводов. М., 1996.
26. Ухтомский A.A. Собрание сочинений. Т. 1. 1950.
27. Хоружий С.С. Род или недород? // Вопросы философии. 1997. № 6.
28. Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. Т.1. Гештальт и
действительность. М., 1993.
Попова Η.Т.
КОММУНИКАТИВНЫЕ СТРАТЕГИИ (к позиции 3.3)
Элементарной, атомарной категорией человеческой культуры служит акт коммуникации. Условием
Декартова cogito является общение, в ходе которого становится возможным и само мышление, и его
средства, и способы доведения ментальных движений до артикулированного сознания и самосознания. Все
символические, предметные и чувственные формы обращения людей друг к другу суть средства
взаимопонимания между людьми и понимания ими самих себя. Бесконечно разнообразные сети
коммуникации выполняют две основные функции. Они индивидуализируют каждый акт обращения, и они
генерализируют формы, смыслы и содержания коммуникации, чтобы стать понятными другим. В
зависимости от степени генерализации различаются уникальные акты, «здесь-и-теперь» обращения, акты,
поддерживающие фрагментарные социокультурные локусы, и акты, выходящие на универсалии
социокультурных связей.
Эта классификация абстрагируется от того обстоятельства, что, строго говоря, любой акт коммуникации
есть монада, типологически родственная универсуму культуры. Благодаря этому можно рассматривать
некие области коммуникации как равномощные, внутри которых обнаруживаются структурные общности.
Понятие (концепт) коммуникативной стратегии — следующая (вторая) ступень конкретизации понятия
(концепта) коммуникации. Оно (он) охватывает типологически целостную, единую, отделенную,
системную, часто институционализированную и проч., и проч. сферу общения людей, связанную с
фундаментальной общественной и индивидуальной потребностью. Понятие К. с. аналогично понятию
«формы общественного сознания», которым широко пользовались ученые десятилетие назад — оно
построено на другом основа-
518
нии, но подчинено задаче описания главных системных компонент общественной и индивидуальной
жизни. Точно так же, как и к формам общественного сознания, к К. с. относятся мораль, право, религия,
искусство, наука и идеология. Однако поскольку различие между общественным и индивидуальным
сознанием, принятое в истмате, потеряло свою былую определенность, противопоставление идеального и
материального выявило свою непродуктивность, а набор указанных форм оказался исторически подвижным,
представления о базовых коммуникативных структурах изменилось. К К. с. относят язык, архетипические
формы сознания, разнообразные типы познания (и знания) и практик, а также и неязыковые средства
общения людей, например, производство, технику и медицину.
Стратегия коммуникации (см.: Коммуникативные стратегии, 1) — понятие, обозначающее самое общее
подразделение, подвид общения (обращения, коммуникации) и — стало быть — культуры в целом. К. с. —
это самый общий, хоть и специфический по средствам, задачам, функциям и т. п. тип обращения, тип
коммуникации. Их много, и нет определенного числа, которым измерялась бы каждая данная культура.
Каждая из них использует свои семиотические, предметные, смысловые, когнитивные, и проч. способы
передачи информации от одного агента коммуникации другому (другим). Язык, знаковые системы, наука,
идеология и религия, искусство, производство вещей и их распределение (например, через рынок), право,
война, образование, техника — все это средства, созданные людьми для того, чтобы общаться, понимать
друг друга и солидарно добиваться желаемого. Каждая культура имеет свой набор стратегий общения
(обращения), среди них можно выделить базовые (язык, речь, предметный мир артефактов, идеологии,
искусство, нормативные системы, власть, инструменты), необходимые в любой культуре, а есть и такие,
которые мы наблюдаем только в некоторых культурах — к ним, между прочим, можно отнести и
современную технику.
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
489-
-489
Итак, по предикатам. Коммуникативная — это значит как минимум две позиции — актор и адресат, и
явно выраженное социокультурное пространство (слово «пространство» — условность; сюда же включим и
социальное время) между ними. И символически-смысловое содержание акта коммуникации. Весь контекст,
все обстоятельства места и времени, любые средства втянуты в акт коммуникации. Они могут быть как
угодно сложными, далекими во времени и пространстве — для того и сделаны, чтобы связать
коммуникативные дистанции, поэтому и нужны вневременная и внепространственная оболочки (слово,
песня, деньги,
подарок, бомба); сотрудничество, взаимопонимание, непосредственное удостоверение адекватности,
аффицирование ценностью, то есть гуманитарные доминанты, обращение за чем-то важным, т. е.
целеполагание; обмен, то есть процедуры кодировки, интерпретации, понимания, хранения, дезархивации,
трансляции, производство и уничтожение шумов, удостоверений и подтверждений... адекватности
коммуникации. Обмен коммуникативными импульсами — это непосредственная жизнь, движение
культуры; установление общего регламента деятельности и мышления, то есть унификация возможного
разброса — порядок из хаоса, так сказать, или еще лучше — возникновение эффекта социальности из факта
коммуникации, а затем его развитие и субстанциализация; рефлексия, то есть отчет, анализ, коррекция,
взаимодействие. Вот зачем возникают теории, или способы установления, легализации, опровержения и
усовершенствования легитимных правил коммуникации. В частности — наука, критика, право.
Стратегия — это значит:
генерализация многих «тактик» общения в целостности, имеющие общие коды шифровки —
расшифровки смыслов. Сами по себе «тактики» не несут в себе должной системной целостности, не
содержат универсальных правил идентификации общих правил употребления «нот» общения. Тактики —
это лоскуты, стратегии — это сшитые из них одеяла. Единое корневое основание, часто лежащее за порогом
эмпирического восприятия, выражающее способ обращения, и создает стратегию коммуникации (насилие
— война, образ — искусство, слово — речь, вера — религия, орудие, или инструмент — техника, понятие
— наука, и так далее).
Рукотворность, это к разговору о том, откуда берется культура, и кто кем вертит — собака хвостом или
наоборот. При всей своей наивности, вопрос о первичности — вторичности культуры либо человека
скрывает, оказывается, массу теоретических затруднений. Но его нельзя (непродуктивно) прямолинейно
ставить. Нет человека без культуры, и нет культуры без человека, — такая же тривиальная констатация. Но
из нее следует, например, что тезис о тождестве духовности и религиозности теоретически некорректен.
Надындивидуальность, а стало быть, и правила общепонятного употребления как правила поведения и
мышления. И то, и другое всегда одновременно индивидуально и надындивидуально, и субъективно, и
интерсубъективно, и любое противопоставление двух сторон медали только мешает их понять.
Функциональность. Хотите — стройте ее вокруг «пятичленки» Маркса (формы общественного сознания
—
519
мораль, религия, наука, право, искусство, но можно дополнительно отнести к ним и экономику, и
политику, и войну), хотите — вокруг пятичленки Маслоу (потребности — физиологические, в безопасности,
любви, уважении и сопричастности), но базовые потребности определяют и базовые функции, которые
должны быть реализованы в коммуникации. Каждая стратегия — это набор множества тактик реализации
одной из существенных коммуникативных функций. Стратегия складывается в основном вокруг
основополагающих смыслов общения — вопросов что, как и зачем?
Объективированность в предметы и вещи. Вот где исток производительной деятельности: акт
коммуникации должен быть продлен в пространстве и во времени, и по возможности в неизменном виде.
Ритуальные предметы, рисунки, топоры и дубинки долговечнее жеста и звука, которыми пользовались
животные. Отличие «человека от обезьяны» — в опредмечивании коммуникативных фигур, в создании
фиксированного языка, встроенного в рукотворную среду, точно так же насыщенную смыслами, как и
речевые акты. Когда «и тайно, и злобно\ оружия ищет рука», говорить нет необходимости — жест и оружие
красноречивее адвокатов. Альтернатива производству — инстинкт (Бергсон), длящий во времени
эффективные фигуры поведения. Самые древние вещи на Земле — храм и мумия, которая там «живет»
(поэтому и домик у нее такой необычный, что она должна быть вечной — а на что похожа вечность? — ни
на что живое и вообще реально сущее: на геометрическую фигуру). Стало быть, пирамида и мумия — это не
просто памятники древней культуры, а памятный язык самой культуры, и она не может не быть древней,
ведь в ней меняются только нюансы. Добавлю, что предметы и вещи, разумеется, могут быть и идеальными
— это для любителей везде искать основной вопрос философии.
Историческая устойчивость обеспечивается вовсе не только тем, что вещь деревянная, или медная, или
железная. Она становится железной потому, что люди заботятся о ее сохранности во времени, то есть строят
свою деятельность вокруг заботы о поддержании некоего коммуникативного образца. Всякая вещь при этом
встроена в сонм других, и очень сложно вынуть одну карту из системы, чтобы домик не развалился. Домик
сам себя начинает беречь, следит за тем, чтобы пустить корешки поглубже и подальше вытянуть щупальца.
В разные стороны растут органы поддержания стабильности и органы развития, но они в равной степени
необходимы системе в целом.
Динамическая, развивающаяся и системная целостность — общепонятные вещи, но есть и кое-что
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
490-
-490
особенное. Каждая стратегия стремится к совершенству —
если хотите, это закон культуры. Оружие — к убойности, защита — к надежности, техника — к
эффективности, наука — к изяществу, производство — к качеству, голос — к красоте, а слово — к рифме.
Почему так? Да еще раз потому, что в основании, у истока «саморазвития» коммуникативных стратегий
стоит человек со своими неистребимыми капризами, среди которых тяга к общему канону, к совершенству,
или, в конце концов, — к красоте всегда тянет за собой иные ценности. Стало быть, в каждую стратегию
«вписан механизм» совершенствования, он действует как бы помимо людей, помимо их заботы — так
кажется по крайней мере: уж больно согласованно и не сговариваясь люди шлифуют средства и способы
своего общения. Всеобщность культуры — не божий дар, а коммуникативная потребность.
Взаимодополнительность с другими К. с. и в то же время обособленность, самодостаточность в
известных пределах. То самое единое корневое основание, о котором уже упоминалось, удерживает
ценностно-функциональное единство, которое и создает целостность, и может ее дробить.
Институционализация как форма социальности (социализации) К. с. всегда существует, и всегда, по-
видимому, неполна. Огромная часть существует во вне-институциональных формах, спонтанно, социально
нелокализованно, несинхронно, нестратифицированно и вообще неизвестно как. Даже слово «существует»
здесь неточно, так как до сих пор не ясно, что происходит с нечитанными книгами, спрятанными картинами,
сожженными рукописями... Видимо, в каждой из стратегий есть важная институциональная часть, но есть
также и другая, и отношения между ними — всегда интрига для исследования.
Отношения между К. с. — конфликты и гармонии. (Внутри каждой стратегии и между ними — почва для
ссоры есть везде.) Можно только представлять себе, или — прямо скажем — фантазировать, какова была
примитивно-первобытная гармония разных ипостасей культуры, как уживались эрос и табу, прихоть и
норма, алчность и жалость в Древнем мире, но очень похоже, что до профессионального разделения труда
оснований для гармонии было больше, чем для конфликтов.
Библиография
1. Habermas]. Theorie des kommunikativen Handels. Bd. 1.2. F.-M., 1968.
2. Schelsky H. Der Mersch in der wissenschaftlischen Zivilisation. Koel n/Opladen, 1961.
3. Абрамова Н.Т. Несловесное мышление. M., 2002.
4. Гриненко Г.В. Сакральные тексты и сакральная коммуникация. М., 2000.
520
5. Луман. Н. Власть. M., 2001.
6. Тавризян Г.М. Техника. Культура. Человек. М., 1986.
7. Философия техники: история и современность. М., 1997.
Воронин A.A.
КРЕАТИВНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА (к позиции 3.3)
Способность создавать и способность преобразовывать.
Правильный ответ на вопрос о том, что первично — яйцо или курица, таков: Господь Бог. Но нет
правильного ответа на вопрос, откуда все взялось. Точно известно лишь, что сначала люди создали себе
богов, а потом боги создали людей. Но так или иначе акт создания, акт творения оказывается одинаково
необходим, чтобы все было. А потом это «все», возвращаясь на круги своя, крутится, вертится, или
функционирует — либо под бдительным надзором того или иного Создателя, либо подчиняясь
«имманентным законам». Часто говорят — «законам развития». Поиски причин кручения и верчения жизни
оказались очень плодотворными — они породили множество гуманитарных и естественных наук, каждая из
которых вносит свою лепту в общую картину устройства мироздания. Но «последней причины», источника
энергии, питающего мир человека, науки пока не обнаружили. Наиболее убедительной остается версия,
идущая от Б.Спинозы — человек сам и есть причина самого себя. И своего мира. И всех изменений, всех
превращений, всех потрясений. Но также и покоя, стабильности, пребывания. Нет другой такой силы,
которая была бы наделена «врожденной», изначально присущей самой природе, фундаментальной
способностью делать то, чего не было. Преобразование мира — дело практически всех природных явлений,
ведь говорят, что вода камень точит. Но точит по необходимости природного закона, не допускающего
отклонений и произвола — ни воды, ни камня. Животные преобразуют согласно своей видоспецифической
программе, составленной из инстинктов, популяционных способов выживания и воспроизводства. Природа
есть предел преобразованию в животном мире. Человек преобразует по произволу, целесообразно, и в этом
смысле свободно от природной обязательности — создавая вторую природу, то есть «искусственную» среду
своего обитания. Новая среда обитания организована уже внеприродными силами. Эти силы, созданные
людьми, тоже наделены способностью порождать и преобразовывать — в том числе и собственно
человеческие качества.
Культура как воспроизводство и как творчество
«Вторая природа» может быть понята как культура, то есть рукотворное, объективированное, записанное
в сим-
волической форме, исторически определенное и исторически неограниченное средство приобщения
человека к человеку, к людям, к общностям и роду. В ней 91 процент воспроизводства по заданным