Бердников Г.П. (глав.ред). История всемирной литературы в 9 томах, Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

ДРЕВНЕЕВРЕЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

297

Довольно понятно, что составители библей-

ского канона немало спорили, как следует по-

ступить с «Книгой Проповедующего в собра-

нии» — считать ее книгой священной или нет?

Приходится порадоваться, что они все же вклю-

чили ее в канон и тем спасли для нас одно из

самых замечательных произведений мировой

литературы.

Гуманным духом всечеловеческого единства и

необычным соединением большой серьезности с

гротескным юмором отмечена маленькая новел-

ла-притча о пророке Ионе. По-видимому, она

принадлежит времени после «вавилонского пле-

нения», но, во всяком случае, была широко из-

вестна никак не позднее начала II в. до н. э.

(ее уже читали бен-Сира и автор «Книги То-

вита»). Ее герой — лицо историческое: упомя-

нутый во «II Книге Царств» (19, 13) Йона бен-

Амитай, пророчествовавший в VIII в. до н. э.

Насколько реальные воспоминания об этом про-

роке оказали воздействие на сюжет книги, вы-

яснить невозможно.

Книга начинается очень традиционно — и од-

новременно неожиданно. «И было слово Яхве к

Ионе, сыну Амитая: „ встань, и иди в Ниневию,

город великий, и проповедуй в нем'

». Вспоми-

нается зачин одной из книг Пятикнижия:

«И говорил Яхве к Моисею в пустыне Синай-

ской...» (Чис., 1, 1). «И было ко мне слово

Яхве...» — так начинает свое пророчество Иере-

мия, и этими же словами начинаются главы

Иезекииля. Но каково же содержание этого сло-

ва Яхве? На сей раз пророк должен идти вовсе

не к своим единоплеменникам, но в самый чу-

жой, самый страшный и ненавистный город — в

Ниневию — ассирийскую столицу. (Вся «Книга

пророка Наума» переполнена проклятиями это-

му «граду кровей».) Ионе вовсе не хочется при-

нимать на себя тяжелую миссию пророка ради

иноплеменников, которые к тому же «язычни-

ки» и едва ли будут слушать слово Яхве. Ему

велено идти в Ниневию, на восток; он решает

ехать в финикийскую факторию в Испании, по

имени Таршиш, т. е. иа крайний запад. Но его

намерение «бежать от лица Яхве» неосущест-

вимо. Корабль, везущий Иону, попадает в стра-

шную бурю; финикийским морякам приходит в

голову, что кто-то из богов требует в жертву

одного из людей на борту. «И сказали друг дру-

гу: пойдем, бросим жребии, чтобы узнать, за

кого постигает нас эта беда». И бросили жре-

бии, и пал жребий на Иону (1, 7). Тогда сам

Иона, исповедав свой грех, просит, чтобы его

бросили в море; после этого буря немедленно

стихает. Увидев это, финикийцы обращаются к

вере в Яхве. Между тем Иона поглощен «вели-

кой рыбой», символизирующей водный хаос и

мрак смерти (ср. образ Левиафана в «Книге

Иова»); в чреве этой рыбы он произносит стихо-

творную покаянную молитву, после чего рыба

извергает его на сушу.

Теперь Ионе деваться некуда, и он исполняет

вторичный приказ идти в Ниневию и пророче-

ствовать о гибели города через сорок дней. Про-

исходит неожиданное: грешные инневитяне

уверовали и объявили всенародное покаяние.

И вот Яхве, который не только справедлив, но

еще и милосерден, что делает его действия сов-

сем непредсказуемыми, простил ассирийцев и

отменил кару. Но пророк отнюдь не дорос до

великодушия своего бога и чувствует только то,

что его пророчество не сбылось и тем самым

превращено в ложь. «Иона сильно огорчился

этим и был раздражен. И молился оч Яхве, и

сказал: „О, Яхве! Не это ли говорил я, когда

еще был в стране моей? Потому я бежал в

Таршиш, что знал, что ты бог благий и мило-

сердный, долготерпеливый и многомилостивый,

и сожалеющий о бедствии. И ныне, Яхвз, возь-

ми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть,

чем жить"» (4, 2). Эти эпитеты Яхве — «бла-

гий и милосердный, долготерпеливый и много-

милостивый» — произносятся в псалмах с радо-

стью и надеждой; Иона выговаривает их с доса-

дой. Что может быть хуже, чем служить такому

богу, который прощает? Чтобы вразумить свое-

го пророка, Яхве заставляет червя погубить

куст клещевины, к тени которого пристрастился

Иона. На жалобы Ионы дан ответ, которым до-

стойно завершается книга: «И сказал Яхве: „Ты

жалеешь о клещевине, над которой ты не тру-

дился и которой не выращивал, которая в одну

ночь поднялась и в одну ночь пропала. Так как

же Мне не пожалеть Ниневии, города великого,

в котором более ста двадцати тысяч человек, не

умеющих отличить правой руки от левой, и

притом много животных?"» (4, 11). Для Ионы

Ниневия — вражеский город; для Яхве она жи-

вое средоточие жизни, нечто произросшее и

возрастающее, как куст под небом. Упоминание

домашних животных в последних словах —

кульминация юмора книги и одновременно куль-

минация ее серьезности: теплое дыхание непо-

винных животных — это ценность, ради кото-

рой Яхве стоит взять свое слово назад и изме-

нить судьбу великого города.

Около 190 г. до н. э. в Палестине (и нритом,

скорее всего, в Иерусалиме) жил ученый книж-

ник, страстный любитель благочестивых игр

слова и мысли, почитатель древних мудрецов, к

которому уместно приложить его же собственные

слова: «Он будет искать мудрость всех древних

и поучаться в пророчествах; он будет вникать

со вниманием в рассказы о мужах именитых и

следить за тонкими извитиями притчей; он бу-

298

КЛАССИЧЕСКИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВНЕГО

хМИРА

дет испытывать сокровенный смысл притчей и

прилежать к загадкам притчей». Книжника это-

го звали Иешуа бен-Элеазар бен-Сира; будучи

усердным читателем книг, он решился и сам

написать книгу — сборник сентенций и афориз-

мов («Книга премудрости Иисуса сына Сирахо-

ва»). В 132 г. до и. э. его внук приехал в Еги-

пет, где нашел, что местные евреи недостаточ-

но культивируют традиции отечественной пре-

мудрости; им в назидание он перевел сочине-

ние бен-Сиры на греческий язык. «Много бес-

сонного труда положил я в то время, чтобы до-

вести книгу до конца и выпустить ее в свет для

тех, которые на чужбине желают учиться и под-

готавливают свои нравы к тому, чтобы жить

сообразно Закону»,— замечает переводчик в

своем предисловии к греческому тексту. Вплоть

до 1896 г. только греческий текст и был извес-

тен науке; затем значительная часть еврейского

оригинала была найдена в Каирской генизе

(хранилище обветшавших книг и рукописей из

синагогального обихода), а после второй миро-

вой войны текстология книги бен-Сиры обога-

тилась кумранскими находками.

Как и хахамы былых времен, создатели «Кни-

ги притчей Соломоновых», Иешуа бен-Сира —

резонер, но резонер на редкость восторженный

и вдохновенный. Мудрость здравого смысла,

мудрость школьных прописей для него и рас-

цветает, как роза Иерихона, и благоухает, как

ладан в Скинии, и тает во рту слаще медового

сота, и светит, как утренняя заря (весь этот ряд

пышных восточных сравнений взят из 24-й гла-

вы книги бен-Сиры). Как это возможно? Поче-

му будничность назидательного урока может

стать предметом переживаний, заставляющих

вспомнить о платоновском Эросе? Бен-Сира

сравнивает назидания здравого смысла с хле-

бом и водой («Мудрость примет его к себе, как

целомудренная супруга; напитает его хлебом

разума и водою мудрости напоит его»,— 15, 2—

3); но разве от хлеба и воды пьянеют? Вник-

нуть в этот парадокс трудно, но если мы в него

не вникнем, для нас останется эстетически за-

крытым весь огромный мир ближневосточной

дидактики от Птаххотепа до поэтов исламской

эпохи включительно (еще у великого Низами

немало самых настоящих школьных прописей).

Мудрость бен-Сиры «буднична», но его отноше-

ние к ней празднично. Этот книжник очень при-

вержен к эстетике праздника и условная кра-

сота ритуала и церемониала означает для него

очень много. Обостренный вкус к парадности

сакрального действа — один из ключей к пони-

манию поэтики его афоризмов. Когда он гово-

рит о благолепии торжественного выхода перво-

священника, он сравнивает это благолепие с

красотой полной луны; но точно такое же срав-

нение он прилагает и к своему собственному

«торжественному выходу» перед читателем («я

полон, как луна в полноте своей» — 39, 15),ибо

он и должен чувствовать себя собратом священ-

нодействующей сакральной особы; когда он ум-

ствует и поучает, он тоже священнодействует и

творит некий словесный обряд. Здесь можно

было бы сослаться на понятие «литературного

этикета», разработанное Д. С. Лихачевым при-

менительно к древнерусской литературе. Стро-

гая трезвенность содержания и веселая парад-

ность формы в книге бен-Сиры уравновешивают

друг друга, обеспечивая соразмерность эстети-

ческого целого.

Бен-Сира — менее всего любитель «прокля-

тых вопросов», крайних решений и бескрайних

порывов; стихия героического и трагического

ему чужда. Но его оптимизм — не самодоволь-

ное, расслабленное благодушие, а сосредоточен-

ная бодрость, исходящая из понимания всей

жизни как непрестанного усилия, как череды

уроков и экзаменов. Искус труден — иначе оп

не был бы искусом; но его можно и должно с

победой выдержать. «Сын мой! — обращается

бен-Сира к своему читателю,— если ты присту-

паешь служить Господу Богу, то приготовь

душу твою к испытанию; управь сердце твое й

будь тверд, и не смущайся в час тяготы!» (2, 2).

Все в руках самого человека, потому что воля

свободна: «Бог от начала сотворил человека и

предоставил его решениям собственной воли.

Стоит тебе захотеть, ты соблюдешь заповеди и

сохранишь верность правому изволению. Он

предложил тебе на выбор огонь и воду; чего за-

хочешь, к тому и протяни руку. Перед челове-

ком жизнь и смерть; чего ои поя^елает, то ему

и будет дано» (15, 14-^17). Этика бен-Сиры не

«героична», но она достаточно мужественна,

ибо требует от человека полной целостности

воли: «Горе сердцам боязливым, и рукам ос-

лабевшим, и грешнику, что вступает на две

стези! Горе сердцу расслабленному!» (2, 12—

13). Напротив, леность, уныние и безвольная

распущенность вызывают у нашего моралиста

физическое отвращение (ср., например, 22, 1—

2), все это есть для него «глупость» — глупость,

понятая не как умственный недостаток, но как

надлом воли и одновременно безбожие: именно

потому безбожие, что глупость, и потому глу-

пость, что безбожие. Так и мудрость есть для

него отнюдь не атрибут теоретического интел-

лекта, но скорее атрибут воли; она состоит не в

том, чтобы решать отвлеченные умственные во-

просы (прямо осуждаемые в 3, 22—24), но в

том, чтобы «управить сердце свое». Хотя книга

бен-Сиры принадлежит эллинистической эпохе,

мы, читая ее, очень далеки от Эллады. Содер-

жание этой книги держится в пределах житей-

ДРЕВНЕЕВРЕЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

299

ского и жизненного здравомыслия; мы можем

назвать его «ограниченным», но обидное это

словечко едва ли будет обидным для бен-Сиры,

ибо в его мире «ограниченность» — ясная гра-

ница между посильным и непосильным, между

необходимым и тем, что сверх нужды,— есть

успокоительная гарантия того, что задачи чело-

века можно сообразовать с его наличными си-

лами. «Через меру трудного для тебя не ищи,

и что свыше сил твоих, того не испытывай» (3,

21). Если мы представим себе простого челове-

ка, юридически свободного и не врвсе неимуще-

го, но далекого от власти, который поставлен в

условия политической несвободы, господствую-

щей на эллинистическом Востоке, и потому зна-

ет, как мало от него зависит, но все же хотел

бы прожить жизнь по-божески и по-человече-

ски; который отнюдь не рвется спорить с силь-

ными мира сего, но и не намерен позволять им

залезать в его душу; который больше всего же-

лал бы проводить дни свои тихо и мирно, но не

смеет зарекаться ни от сумы, ни от тюрьмы;

если мы дадим себе труд увидеть этот социаль-

но-нравственный тип, мы поймем, что у сентен-

циозной книги нашего автора было надолго

обеспеченное «место в жизни».

Бен-Сира призывает уступать, когда можно,

властным и богатым, хотя он знает, что есть си-

туации, когда уступать нельзя («спасай обижае-

мого из рук обижающего и не будь малодушен,

когда судишь» — 4, 9); кдк бы то ни было, не

следует иметь с держателями власти и богат-

ства ничего общего, не надо полагаться на их

милость. «Не входи в общение с тем, кто силь-

нее и богаче тебя,— увещевает Иешуа.— Если

ты выгоден для него, он использует тебя; а если

обеднеешь, он оставит тебя... Своими угощения-

ми он будет срамить тебя, покуда не ограбит

тебя дважды или трижды и под конец не насме-

ется над тобою. После того он увидит тебя и ук-

лонится от встречи с тобою., и покачает головой

тебе в обиду. Смотри, чтобы не обмануться и не

быть униженным в весельи твоем. Когда вла-

стный будет тебя приглашать, уклоняйся...»

(13, 2; 4, 8—12). Когда бен-Сира говорит о вра-

жде между богатыми и бедными, легко почув-

ствовать, что его собственное место не между

богатыми. «Какое общение у волка с ягненком?

Так и у грешника с благочестивым. Какой мир

у гиены с собакою? И какой мир у богатого с

бедным? Пища для львов — онагры в пустыне;

так и для богатых корм — бедные. Отврати-

тельно для надменного смирение; так отврати-

телен для богатого бедный... Когда случится не-

счастье с богатым, много у него помощников;

скажет некстати, и для него найдут извинение.

Случится несчастье с бедняком, и его же бра-

нят; скажет разумно, и его не слушают. Заго-

ворил богатый — все смолкают и превозносят

его речи до облаков; заговорил бедный — и

спрашивают: „это еще кто такой?"» (13, 21—

24, 26—29). По всему чувствуется, что положе-

ние бедняка близко сердцу автора, куда ближе,

чем положение богача.

Положение бедняка, но не положение раба;

ибо бен-Сира принадлежит к миру рабовладель-

цев и обращает свою проповедь к рабовладель-

цам. Именно ему принадлежит совет держать

раба в строгости, на который ссылался М. Лю-

тер в пору крестьянских войн. Правда, совет

этот (33, 25—29, ср. 42, 5) выглядит несколько

иначе в контексте всей книги; точно в таких же

выражениях, если не более энергично, наш ав-

тор рекомендует не давать поблажки сыну (30,

1 —

13) и легкомысленной дочери (26, 1), но

также и своей собственной душе, своему «я».

(«Кто приставит к помыслам моим бичи, и к

сердцу моему назидание мудрости, дабы они не

щадили проступков моих и не потворствовали

заблуждениям моим?» — 23, 2). Вспомним, что

для бен-Сиры весь мир — огромная школа, и

человек имеет все основания пожелать себе,

чтобы его как следует «школили» в этой школе;

но школу во времена бен-Сиры никто не мыс-

лил себе без розги. Поэтому жесткость, предпи-

санная палестинским моралистом по отноше-

нию к рабу и ребенку, все же имеет больше об-

щего с патриархальной истовостью «Домо-

строя», чем с бездушным практицизмом такого

теоретика рабовладения, как Катон Старший,

римский современник бен-Сиры.

Наш автор уважает труд и глубоко презирает

праздность; но он не был бы тем, что он есть,—

книжником, до краев переполненным своей

книжной премудростью,— если бы телесный

труд был для него равен умственному. Высшее

назначение человека он видит в том, чтобы не-

прерывно и неустанно, с младенчества и до

смерти воспитывать и совершенствовать свой

ум, не теряя ни минуты; а земледелец или ре-

месленник имеют для этого слишком мало воз-

можностей. Поэтому для бен-Сиры поч-

теннее всего профессии книжника и вра-

ча, эти древнейшие виды «интеллигентской»

специализации. Таким образом, этот ав-

тор, вполне чуждый высокомерию властных и

богатых, не совсем чужд гордыне духовного

аристократизма. С этим хорошо согласуется его

повышенное внимание к внешнему благородст-

ву поведения: «Глупый в смехе возвышает го-

лос свой, а муж благоразумный едва тихо улыб-

нется» (21, 23). Таких афоризмов у бен-Сиры

немало.

300

КЛАССИЧЕСКИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВНЕГО

хМИРА

8. АПОКАЛИПТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

В заключительную эпоху древнееврейской лите-

ратуры самым популярным жанром становится

жанр «откровения» о тайнах потусторонних ми-

ров и конца истории. Сочинения в этом жанре

принято называть «апокалипсисами», а их ав-

торов — «апокалиптиками» (от греч. apokalip-

sis—«откровение»). Апокалиптики продолжи-

ли древнюю традицию пророков, заимствовали

у пророческой литературы ее идеи и язык, но

существенно модифицировали самое главное —

тему, смысл и духовную атмосферу. Тема про-

роков — история и вмешательство в нее Яхве,

вмешательство чудесное, но ие разрушающее са-

мое историю. Тема апокалиптиков — взрыв ис-

тории и ее переход в эсхатологию, последнее

сражение добра и зла и «тот свет». Теперь ев-

реи непрерывно стояли лицом к лицу с насили-

ем эллинистической, а затем римской государ-

ственности — с насилием, которое было более

тонким, но также более всеобъемлющим и бо-

лее чужим, чем грубое насилие ассирийцев или

вавилонян.

этой атмосфере древняя идея «вой-

ны Яхве» против врагов своего народа обретает

абсолютизированный облик последней и решаю-

щей брани «сынов света» и «сынов тьмы». Ког-

да пророки говорили о пародах и государствах,

для них еще существовал пестрый человеческий

мир с его красками, теперь красок не оста-

лось — только ослепительный свет и кромеш-

ный мрак. Это объясняют влиянием исконного

иранского дуализма; такое влияние — несом-

ненный факт, но само оно стало возможным

лишь постольку, поскольку общественная и ду-

ховная жизнь сделала его необходимым.

Тема и смысл апокалиптической литературы

предопределяют духовную атмосферу ее сочи-

нений; эта атмосфера характеризуется парадок-

сальным сочетанием двух крайностей — пре-

дельной экзальтации и предельной рассудочно-

сти. С одной стороны, откровение о сокровен-

нейших тайнах иного мира и будущего века

предполагает такую напряженность интонации,

такую непривычность образов, которые долж-

ны превысить все, что было до сих пор в древ-

нееврейской литературе. С другой стороны, апо-

калиптикам очень трудно и очень страшно пред-

ставить получателями откровения лично себя;

для их совести несравненно легче взять на себя

роль позднего хранителя тайных пророческих

преданий, размышляющего над древним проро-

чеством, вычисляющего сроки его исполнения и

выводящего все новые следствия из него. От-

сюда книжный и потому головной характер апо-

калиптической литературы, родттящнй ее уже ие

с традицией пророков, но с традицией «хаха-

мов»; отсюда же влечение апокалиптиков к ано-

нимности и псевдонимности. Когда-то пророк

выступал со своим пророчеством всенародно,

гласно и открыто, во имя и от имени Яхве, но

от своего собственного лица и на свою собст-

венную ответственность; то, что он записывал,

он сначала проповедовал изустно, стоя среди

своих современников и опознаваемый ими в

лицо. Когда он говорил о будущем времени, он

имел в виду действительно будущее. Напротив,

апокалиптик предпочитает скрывать себя само-

го за условными именами таинственной древ-

ности и оставаться безличным орудием преда-

ния. Это не совсем та псевдонимность, с кото-

рой мы имели дело в «Книге притчей Соломо-

новых», в «Песни песней», в поздних частях

«Книги пророка Исаии»; по крайней мере и Со-

ломон, и Исайя сами по себе были вполне исто-

рическими личностями, и сама их связь со ссы-

лавшейся на них литературной традицией была

историческим фактом, то более (как в «Книге

пророка Исаии»), то менее (как в «Соломоно-

вых» книгах) реальным. Но другое дело, когда

писатель-апокалиптик излагает свое учение ус-

тами какого-нибудь персонажа доисторических,

домоисеевых времен — например, устами Ада-

ма и Евы, или Еноха, или двенадцати сыновей

Иакова,— при этом «пророчествуя» о давно про-

шедших событиях и пересказывая библейские

сказания и хроники в форме будущего вре-

мени.

Так ведут себя апокалиптики позднего иудей-

ства, и так будут себя вести но их примеру гно-

стики раннего христианства. Те и другие были

непрочь поразить воображение читателя; к тому

же мнимая «изначальность» их откровения, по-

видимому, должна была компенсировать его

эпигонский характер (ибо апокалиптики были

в какой-то мере эпигонами по отношению к про-

рокам, а гностики — по отношению к новозавет-

ным авторам).

И все же это не просто мистификация. По

очень серьезным и содержательным причинам

апокалиптическому автору нужна для осмыс-

ления истории воображаемая наблюдательная

позиция вне истории. Эту позицию удобно ло-

кализовать либо в самом начале истории, либо в

самом ее конце, но к концу — прикован умствен-

ный взор апокалиптика, а в начале — он поме-

щает своего персонажа, хотя бы того же Ено-

ха. Глазами этого своего персонажа он видит

прошедшее и настоящее как будущее, одновре-

менно притязая на то, чтобы знать будущее с

той же непреложностью, с которой знает про-

шедшее и настоящее. Различие между прошед-

шим, настоящим и будущим в принципе снято,

и через это снята сама история; она предстает

в мистических числовых схемах и мистических

аллегориях, как нечто предопределенное и по-

ДРЕВНЕЕВРЕЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

301

стольку данное готовым. Апокалиптика — это

мистика абсолютизированной, и потому аб-

страктной, и потому снятой истории. Апокалип-

тик очень остро чувствует историю как боль,

которую нужно утолить, как недуг, который

нужно вылечить, как вину, которую нужно ис-

купить. Он скорее ненавидит историю, чем лю-

бит ее; столь характерный для древнееврейской

культуры мистический историзм в момент сво-

ей кульминации обращается в свою противопо-

ложность. Поэтому для апокалиптика так важ-

на идея абсолютного конца, когда все движуще-

еся остановится, все открытое замкнется, все

нерешенное будет решено и все спорящие сто-

роны услышат свой вечный приговор.

Первое и самое значительное произведение

иудейской апокалиптики — «Книга пророка Да-

ниила»; только оно одно представляет апока-

липтику в библейском каноне, найдя себе место

среди книг пророков. Изложенные в этой книге

видения и события прикреплены к периоду ме-

жду 605 г. и 30-ми годами VI в. до н. э. Однако

в действительности книга получила свой облик

между 167 и 163 гг. до н. э., т. е. в эпоху Мак-

кавейских войн; это не исключает использова-

ния в книге гораздо более древнего материала.

Часть книги (с начала до 4-й гл. и затем с гл.

8-й до конца) написана по-древнееврейски, дру-

гая часть (от 2, 4

до конца 7-й) — по-арамей-

ски. Книгу открывает рассказ о жизни Даниила

вместе с тремя молодыми евреями при дворе

Навуходоносора, затем при дворе Дария I; все

четверо являют собой образец для иудейских

страдальцев за веру во времена Антиоха IV

Эпифана, во имя верности Яхве отказываясь

подчиниться вавилонскому культу кумира (за

что три отрока брошены в раскаленную печь) и

персидскому культу царя (за что Даниил бро-

шен в яму к львам); чудо спасает от смерти и

отроков, и Даниила. Здесь же рассказывается о

каре, постигшей Навуходоносора, который ли-

шился ума и жил, как зверь (как выяснилось

благодаря новейшим находкам, это весьма древ-

ний мотив, первоначально относившийся к дру-

гому вавилонскому царю — Набониду), а также

о знаменитом видении Валтасара, на века став-

шем символом обреченности тиранов. Собствен-

но апокалиптические видения идут с главы 7-й;

мировая история представлена в них, как грыз-

ня за власть четырех зверей, сменяющих друг

друга. Наконец, приговор бога кладет конец

владычеству зверей (т. е. четырех мировых дер-

жав — вавилонской, мидийской, персидской и

македонской). «Видел я, наконец, что постав-

лены престолы и воссел Предвечный; одежда

на нем бела, как снег, и власы на главе Его,

как чистая волна; престол Его — блистание

огня, колеса Его — пылающий огонь. Огненная

река истекала и разливалась пред Ним; тысячи

тысяч служили Ему, и мириады мириад пред-

стояли Ему; суд воссел и раскрыты были кни-

ги [...] Затем видел я в ночных видениях: се в

облаках небесных шел как бы Сын Человече-

ский, пришел к Предвечному и подведен был

к Нему. И Ему дана власть, слава и царство,

чтобы все народы, племена и языки служили

Ему; владычество Его — владычество вечное,

которое не кончится, и царство Его не прекра-

тится» (7, 9—14). Образность и фразеология

этого места оказали огромное влияние на ран-

нее христианство (достаточно вспомнить, что в

евангелиях Иисус Христос чаще всего называ-

ет себя «Сын Человеческий»).

В драматическую пору I в. до и. э.— II в. н.

э. апокалиптическая литература становится

чрезвычайно популярной. Утешая народ во вре-

мена унижений и поддерживая в нем напря-

женное ожидание великой победы в будущем

(вылившееся в три иудейские восстания), она

одновременно по-своему удовлетворяла народ-

ную любознательность, предлагая настоящую

энциклопедию фантастической космологии, аст-

рономии и физики (такова, например, «Книга

Еноха»). Именно через апокалиптику ближне-

восточный образ мира вошел в христианские

апокрифы и надолго определил фольклорные

представления коптов, эфиопов, греков, южных

и восточных славян. Но главная тема апокалип-

тических сочинений — не тайны настоящего

мира, а тайны будущего мира: «Быстро век сей

спешит к исходу своему, и не может он вмес-

тить того, что обещано праведным в будущие

времена»,— как говорит апокалиптический апо-

криф «III Книга Ездры».

Очень яркие образцы апокалиптики находят-

ся среди сектантских (по-видимому, ессейских)

текстов, обнаруженных в 1947 г. в пещерах у

Мертвого моря (в местности Вади-Кумран).

Чрезвычайно характерно, что один из этих тек-

стов специально посвящен детализированному

изображению войны «сынов света» с «сынами

тьмы»; разумеется, ход этой войны заранее из-

вестен — три раза победят «сыны света», три

раза одолеют «сыны тьмы», и лишь седьмое

сражение даст окончательную победу «сынам

света». «В руки бедняков предашь Ты врагов

всех стран,— обращается автор к Яхве,— в

руки склоненных к земле, дабы унизить могу-

щественных среди народов».

В другом апокалиптическом тексте из Кум-

рана говорится: «И вот вам знамение того, что

это произойдет: когда чрево, порождающее без-

законие, будет заперто, нечестие отдалится от

лица праведности, как тьма отступает перед

светом; и как рассеивается дым и нет его боль-

ше, так исчезнет нечестие навеки, а правед-

302

КЛАССИЧЕСКИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВНЕГО

хМИРА

ность откроется как солнце — установленный

оорядок мира; и всех придерживающихся тайн

нечестия не станет больше. Тогда знание за-

полнит мир и никогда не будет в нем больше

безрассудства. Уготовано слову сбыться, и ис-

тинно пророчество; и отсюда да будет вам из-

вестно, что оно — неотвратимо. Разве не все на-

роды ненавидят кривду? И тем не менее она

среди них всех водится. Разве не из уст всех

народов раздается голос истины? Но есть ли

уста и язык, придерживающиеся ее? Какой на-

род желает, чтобы его угнетал более сильный,

чем он? Кто желает, чтобы его достояние было

нечестиво разграблено? А какой народ не угне-

тает своего соседа? Где народ, который не гра-

бил бы богатства другого?» («Книга Тайн», 5—

11, пер. И. Д. Амусина). Вопрос поставлен для

всего мира, для всего человечества: социальная

практика нигде не соответствует нравственно-

му идеалу, но она должна быть приведена в со-

ответствие с ним — и притом повсюду. Такие

кумранские тексты — связующее звено между

призывами ветхозаветных пророков, требовав-

ших, чтобы вера пересоздала отношения между

людьми, и всеми будущими религиозными уто-

пиями христианства и ислама. Но кумранская

идеология продолжает страдать от коренного

противоречия между всечеловеческим пафосом и

узкой религиозно-этнической исключительно-

стью, которое проходит через всю древнееврей-

скую литературу и сказывается у кумранитов

особенно остро, поскольку к желанию отгоро-

диться от «язычников» у них добавляется же-

лание отгородиться от недостаточно «чистых»

представителей своего же народа. Только хри-

стианство и затем ислам, идя различными пу-

тями, сумели в принципе преодолеть это проти-

воречие. Благодаря этим двум мировым религи-

ям идеи, созревшие в лоне древнееврейской ли-

тературы, а вместе с ними ветхозаветные сю-

жеты и персонажи, стали достоянием широко-

го круга национальных культур. Особенно ши-

роко было их влияние там, где господствовало

христианство, ибо если люди исламской куль-

туры читали о Ибрахиме (Аврааме) и Мусе

(Моисее), Айюбе (Иове) и Йусуфе (Иосифе),

Дауде (Давиде) и Сулеймане (Соломоне) в Ко-

ране и других текстах своей собственной тра-

диции, свободно обращавшихся с библейским

материалом, христиане удержали Ветхий За-

вет в каноне «Писания» и продолжали обра-

щаться к нему самому. Запретный плод и каи-

нова печать, вавилонское столпотворение и все-

мирный потоп, тьма египетская и манна небес-

ная — это не только компоненты культурной

традиции, определившие тематику бесчислен-

ных произведений литературы и искусства, это

ходячие обороты речи, понятные каждому и

употребляемые уя^е вне обязательной связи со

своим религиозным контекстом. Так образность

древней литературы продоля^ает ншть на уров-

не пословицы и поговорки.

ЛИТЕРАТУРА ЕВРОПЕЙСКОЙ АНТИЧНОСТИ

ВВЕДЕНИЕ

Античная литература — это литература сре-

диземноморского культурного круга эпохи ра-

бовладельческой формации: это литература

Древней Греции и Рима с X—IX вв. до н. э. по

IV—V вв. н. э. Она занимает свое место в кру-

гу других литератур рабовладельческой эпо-

хи —

ближневосточных, индийской, китайской.

Однако историческая связь античной культуры

с культурами Новой Европы дает ей в этом

цикле литератур особое положение.

Несмотря на то что в истории европейской

литературы не было такой непрерывной куль-

турной традиции, как, скажем, в истории китай-

ской литературы, ибо в IV—V вв. н. э. распро-

странение христианства перестраивает всю

структуру европейской культуры, а переселения

народов выдвигают новые народы и новые язы-

ки, которые в Средние века стали основой на-

циональных литератур, существующих до на-

ших дней, историческая преемственность антич-

ной и новоевропейских культур всегда остава-

лась ощутимой, и античная литература всегда

представлялась истоком и часто образцом новых

литератур. Каждая новая общественная форма-

ция в пору своего расцвета обращалась в поис-

ках духовного родства к тем или иным сторонам

античной литературы времен расцвета. Такие

периодические обращения к античности иногда

называют «возрождениями классической древ-

ности». Эпоха феодализма обращалась к антич-

ности по крайней мере дважды: в период «ка-

ролингского возрождения» IX в. и «возроя^де-

ния XII в.»; буржуазная эпоха знала тоже два

таких «возрождения» — в XIV—XVI вв. и в

конце XVIII в. Разумеется, историческое содер-

жание этих великих эпох отнюдь не сводится к

«возрождению классической древности»; но не-

сомненно, что роль такого обращения к антич-

ности в эти эпохи и в сознании этих эпох была

особенно ваяша. Так античность выступала ду-

ховной опорой европейской культуры в решаю-

щие и поворотные моменты ее развития.

Мы не будем останавливаться на огромном

вкладе античности в другие области европей-

ской культуры — политику, право, науку, ис-

кусство; напомним лишь о ее вкладе в области

литературной. Традиция изучения древних язы-

ков и древних литератур неизменно лежала и

лежит в основе гуманитарного образования в

Европе, по крайней мере, со времени Возрожде-

ния. Основные концепции литературы и лите-

ратурного творчества, господствовавшие в Ев-

ропе до Канта, а часто и позже, непосредствен-

но исходили из концепций Аристотеля и Пла-

тона. Образцами литературных достижений в

течение веков считались памятники античной

литературы, и сравнение с античным писателем

было для Петрарки, Расина и Ломоносова выс-

шей похвалой. Система жанров европейской ли-

тературы с ее четким расчленением эпоса, ли-

рики и драмы, с ее выделением оды, элегии и

песни в лирике, трагедии и комедии в драме

непосредственно развивалась из системы я^ап-

ров античной литературы. Система стилей ев-

ропейской литературы с ее классификацией

приемов, различением метафор, метонимий и т.

д. выработана античной риторикой. Даже сис-

тема языка, хотя строй новоевропейских языков

сравнительно мало похож на строй языков ла-

тинского и греческого, обычно осмысляется в

категориях античной грамматики. И система

стиха новоевропейских литератур, весьма дале-

кого от стиха античного, обычно осмысляется в

терминах античной метрики. Только в XIX в.

теория литературы отчасти эмансипировалась от

античных образцов, но в школьном (гимназиче-

ском) образовании эти изменения стали ощути-

мы далеко не сразу.

Географические рамки античной культуры,

т. е. понятие «античная литература — литерату-

ра средиземноморского круга», требуют уточне-

ния. Колыбелью античной культуры была Древ-

няя Греция. Подпочвой греческой культуры

была крито-микенская культура II тыс. до н. э.,

тесно связанная с культурным кругом Ближне-

го Востока, особенно Малой Азии и Египта.

В Греции сложилась и отсюда распространилась

по Средиземноморью античная культура — от-

части путем расселения самих греков по замор-

ским колониям, отчасти путем эллинизации ме-

стного населения. Можно отметить три ваяшей-

ших момента этого распространения: во-первых,

эпоха колонизации (VIII—VI вв. до н. э.) —

разносимая греческими поселенцами культура

распространяется по всем берегам Средиземно-

го и Черного морей, от Марселя до Кипра и от

304

КЛАССИЧЕСКИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВНЕГО

хМИРА

Азова до Киренаики; во-вторых, эпоха элли-

низма (IV—III вв. до н. э.) — по путям, откры-

тым македонским завоеванием Персии, антич-

ная культура распространяется на Восток, до-

стигая Индии и Средней Азии; в-третьих, эпоха

римских завоеваний (II —I вв. до н. э.) — ан-

тичная культура распространяется на запад до

берегов Атлантического океана. Рейн и Дунай

на севере, океан на западе, Сахара на тоге,

Иранское нагорье на востоке стали границами

зоны интенсивного развития античной культу-

ры, а за пределами этой зоны осталась еще

очень широкая полоса, где влияние античной

культуры ощущалось спорадически.

Носителями первой колонизационной волны,

как сказано, были сами греки. Носителями вто-

рой — древние македоняне, народ, родственный

грекам, находившийся под воздействием грече-

ской культуры с самых давних времен.

Носителями третьей колонизационной волны

были римляне — народ, подвергшийся гречес-

кому влиянию сравнительно поздно (в IV—

III вв. до н. э.) и хранивший отчетливый комп-

лекс самобытных культурных особенностей.

Здесь греческая культура должна была всту-

пить в синтез со своеобразной римской культу-

рой: в разных культурных областях и на раз-

ных этапах соотношение греческого и римского

элементов в этом синтезе было различным, но в

области литературы и искусства греческий эле-

мент преобладал безоговорочно. Греческим

языком должен был владеть каждый образо-

ванный римлянин, греческую литературу дол-

жен был брать за образец каждый римский пи-

сатель, и мерой приближения к этому образцу

измерялось его достоинство. Вообще римская

культура во всем была более «открытой», чем

греческая. Римские авторы не раз писали по-

гречески, греки же в римской державе чужда-

лись латинского языка, пренебрегали латин-

ской литературой и в своем политическом под-

чинении утешались сознанием непререкаемого

духовного превосходства. Наконец, многочис-

ленные средиземноморские народы, прошедшие

школу греческого влияния на Востоке и греко-

римского влияния на Западе, тоже внесли свой

вклад в античную культуру. В частности, три

момента были особенно важны в истории взаи-

мовлияния античности и Востока: влияние Вос-

тока на становление греческой культуры в

VII—VI вв. до и. э.: влияние Греции на элли-

низируемый Восток в III—I вв. до и. э.; и, на-

конец, зарождение и распространение христи-

анской культуры на стыке античной и восточных

культур в

I —

III в. н. э. Малая Азия, Сирия,

Египет, Северная Африка, Испания, Гал-

лия дали миру многих писателей эпохи элли-

низма и римского владычества, но все эти пи-

сатели — Лукиан, Апулей, Сенека, Авсоыий—

пользовались греческим или латинским языком

и ощущали себя представителями единой греко-

римской культуры.

Исторические рамки античной культуры так-

же требуют уточнения. За время существования

античной литературы античное общество про-

шло в своем развитии три стадии, соответствую-

щие трем стадиям развития рабовладельческого

хозяйства.

Первая стадия — переход от общинно-родо-

вого строя к рабовладельческому, от патриар-

хального рабства к классическому, от «царской

власти», еще хранящей многие черты общинно-

родовой демократии, к аристократической рес-

публике. В Греции такой переход завершился

приблизительно к VIII в. до н. э.; ведущую

роль в жизни Греции играют в эту пору ионий-

ские города на Эгейском побережье Малой

Азии; литературным памятником этого периода

остался эпос Гомера.

Вторая стадия — классическая античная фор-

ма рабовладения, время, когда рабский труд и

свободный труд в хозяйстве более или менее

уравновешивались, время, когда основой обще-

ственной жизни является государство-город

—

полис. Греческие полисы были невелики — поч-

ти каждый город с прилегающими деревнями

образовывал независимое государство. Полисы

обычно имели республиканское устройство

—

каждый гражданин (и только гражданин) в

принципе мог владеть землей и рабами и уча-

ствовать в управлении городом; разумеется,

практическая реальность этого ' права сильно

разнилась в аристократических и демократиче-

ских республиках. Такая оргапизация обеспечи-

вала власть рабовладельцев над еще немного-

численными рабами и независимость города от

соседних городов. В Греции полисная система

господствует приблизительно в VII —IV вв. до

и. э.; в последние два века ведущую роль в жи-

зни полисной Греции играют Афины, и в лите-

ратуре — это время расцвета аттической драмы

V в. до II. э. и аттической прозы IV в. до н. э.

С ростом рабовладения и обострением соци-

альных противоречий между бедностью и богат-

ством внутри полиса полисная система прихо-

дит в упадок. Наступает третья стадия — время

усиливающейся эксплуатации зависимого сво-

бодного населения, время больших военно-мо-

нархических государств, которые одни теперь

могут обеспечивать власть рабовладельцев над

рабами и имущих свободных над неимущими.

Полисы продолжали существовать, но лишь как

самоуправляющиеся ячейки большого государ-

ства. Этот период длится с конца IV в. до н. э.

до конца античности; ведущую роль в этот пе-

риод играют сперва эллинистические монархии,

ЛИТЕРАТУРА ЕВРОПЕЙСКОЙ АНТИЧНОСТИ. ВВЕДЕНИЕ

305

образовавшиеся на развалинах державы Алек-

сандра Македонского, а затем римская держа-

ва, постепенно завоевавшая все Средиземно-

морье.

В связи с этими историческими предпосыл-

ками при изложении истории античной литера-

туры неизбежно возникают два вопроса. Пер-

вый

—

о разграничении литературы греческой и

римской. История греческой и история римской

литературы обычно излагаются раздельно лишь

из соображений педагогических; в настоящем

же очерке развитие этих литератур прослежи-

вается параллельно, как двух разноязычных ва-

риантов единой культуры (при всем своеобра-

зии их культурных традиций). Второй вопрос —

о разграничении литературы античной и сред-

невековой. Обычно курсы греческой и римской

литератур заканчиваются характеристикой по-

следних писателей-язычников, живших уже в

обстановке поздней, христианской империи, и

этим разрушается картина единства эпохи сло-

жного и трудного перехода от античности к

христианству; поэтому в настоящем очерке мы

доводим историю античной литературы только

до начала IV в. н. э., до превращения христиан-

ства в господствующую религию, а весь после-

дующий переходный период, несмотря на оби-

лие пережитков античной языческой культуры,

относим уже к предыстории средневековой ли-

тературы.

Для правильного понимания места литера-

туры в системе античной культуры необходимо

помнить, что положение писателя в обществе

и положение литературы в общественном со-

знании существенно менялись на протяжении

античности. Эти перемены были следствием ес-

тественного развития общества, разделения фи-

зического и умственного труда. Но Е области

литературы эти процессы приобретали некото-

рые особенности.

В эпоху, переходную от общинно-родового

строя, письменной литературы вообще не суще-

ствовало; носителем словесного искусства был

певец (аэд или рапсод), сочинявший свои пес-

ни для пиров и народных праздников. Пред-

ставлялось естественным, что он «обслуживает»

своими песнями весь народ, знатный и простой,

как ремесленник — своими изделиями, поэтому

в гомеровском языке певец называется тем же

словом «демиург», что и плотник или кузнец.

В эпоху полисного строя появляется пись-

менная литература; и поэмы эпиков, и песни

лириков, и трагедии драматургов, и трактаты

философов хранятся уже в записанном виде, но

распространяются еще устно; поэмы деклами-

руются рапсодами, песни распеваются в друже-

ских кружках, трагедии разыгрываются на все-

народных празднествах, учения философов из-

20 История всемирной литературы

т. 1

Пегас. Коринфская монета

VII—VI вв. до н. э.

Москва. Гос. музей изобразительных искусств

лагаются в беседах с учениками, даже историк

Геродот читает свой труд публично на Олим-

пийских играх. Поэтому литературное творче-

ство еще не воспринимается как обособленный

умственный труд — это лишь одна из второсте-

пенных форм общественной деятельности чело-

века-гражданина. Так, в эпитафии Эсхила гово-

рится, что он участвовал в победоносных бит-

вах с персами, но даже не упоминается, что он

писал трагедии.

В эпоху эллинизма и римского владычества

письменная литература становится наконец ос-

новной формой словесности. Литературные про-

изведения пишутся и распространяются как

книги; создается стандартный тип книги — па-

пирусный свиток или пачка пергаментных тет-

радок общим объемом около тысячи строк

(именно такие книги имеются в виду, когда го-

ворят: «сочинения Тита Ливия состояли из 142

книг» и т. п.); создается организованная сис-

тема книгоиздательства и книготорговли — в

специальных мастерских группы квалифициро-

ванных рабов под диктовку надзирателя изго-

товляли сразу по нескольку экземпляров книж-

ного тиража; книга становится более доступ-

ной. Читаются книги, даже прозаические, по-

прежнему вслух (отсюда — исключительная

важность риторики в античной культуре), но

уже не публично, а каждым читателем в отдель-

зов

КЛАССИЧЕСКИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВНЕГО

хМИРА

ности. Соответственно с этим расстояние меж-

ду писателем и читателем увеличивается, чита-

тель больше не относится к писателю как рав-

ный к равному, гражданин к гражданину, он

или смотрит на него свысока, как на бездель-

ника и пустозвона, или восторгается им, как

модным певцом или атлетом. Образ писателя на-

чинает двоиться между образом вдохновенного

собеседника богов и образом тщеславного чуда-

ка, льстеца и попрошайки. Этот контраст ста-

новится еще острее в Риме, где аристократиче-

ский практицизм знати долго рассматривал поэ-

зию как занятие досужих бездельников. Такое

положение длится до конца античности, пока

христианство с его презрением ко всякой мир-

ской деятельности в целом не заменило этого

противоречия иными, новыми.

Социальный, классовый облик античной ли-

тературы в общем единообразен. «Литературы

рабов» не существовало; лишь условно можно

считать таковой, например, надгробные надпи-

си рабов над рабами. Некоторые видцые антич-

ные писатели были по происхождению вольно-

отпущенниками из рабов (драматург Теренций,

баснописец Федр, философ Эпиктет), но в их

сочинениях это почти не чувствуется: они пол-

ностью ассимилировали взгляды своих свобод-

ных читателей. Элементы идеологии рабов от-

ражаются в античной литературе лишь косвен-

но — там, где раб или вольноотпущенник вы-

ступает действующем лицом произведения (в

комедиях Аристофана или Плавта, в романе

Петроиия).

Политический облик античной литературы,

напротив, очень разнообразен. С самых первых

шагов античная литература тесно связана с по-

литической борьбой различных слоев и групп

внутри рабовладельческого класса. Лирика Со-

лона или Алкея была оружием борьбы между

аристократией и демократией в полисе; Эсхил

вставляет в трагедию развернутую программу

деятельности афинского ареопага — государст-

венного совета, о роли которого шли горячие

споры; Аристофан выступает с прямыми поли-

тическими декларациями почти в каждой коме-

дии. С упадком полисного строя и дифференци-

ацией литературы политическая роль ее слабе-

ет, сосредоточиваясь главным образом в таких

ее областях, как красноречие (Демосфен, Ци-

церон) и историческая проза (Полибий, Тацит).

Поэзия же постепенно аполитизуется, и ее по-

литические высказывания все более сводятся

или к льстивым похвалам правителю или к от-

влеченным жалобам на несовершенство всего

человеческого.

Для античной литературы в целом характер-

ны те же общие особенности, что и для всех

древних литератур: мифологическая тематика,

традиционализм разработки и поэтическая

форма.

Мифологизм тематики античной литературы

был следствием преемственности общинно-ро-

довой и рабовладельческой культуры. Мифоло-

гия — это осмысление действительности, свой-

ственное общинно-родовому строю: все явления

природы одухотворяются, и взаимные отноше-

ния их осмысляются как родственные, подоб-

ные человеческим. Рабовладельческая форма-

ция приносит новое осмысление действительно-

сти — теперь за явлениями природы отыскива-

ются не родственные связи, а закономерности.

Новое и старое миропонимания находятся в

постоянной борьбе; нападки философии на ми-

фологию начинаются еще в VI в. до н. э. и про-

должаются в течение всей античности. Из об-

ласти научного сознания мифология оттесняет-

ся в область художественного сознания. Здесь

она и становится основным материалом литера-

туры.

В более поздней античной литературе мифо-

логия уже является прежде всего именно арсе-

налом для искусства: о классической трагедии

и комедии это можно сказать лишь отчасти,

но уже отношение Аполлония Родосского

или Вергилия к фигурам олимпийских

богов в принципе мало чем отличалось от от-

ношения поэтов Возрождения и классицизма.

Однако и для этих последующих этапов ан-

тичности известное замечание Карла Маркса

сохраняет силу. Хотя религиозные и философ-

ские представления о богах и мире бесконечно

изменились с общинно-родовых времен, однако

по-прежнему божества, которым приносились

жертвы, сохраняли олимпийские имена (доста-

точно вспомнить роль культа Аполлона при

Августе), и философы персонифицировали от-

влеченные стихии и первоначала в образах

олимпийских божеств (достаточно вспомнить

гимн Клеанфа «К Зевсу»). Это и позволяет по-

нять ту прочность, с которой держалась мифо-

логическая тематика в античной литературе.

Любое новое содержание, поучительное или

развлекательное, философская проповедь или

политическая пропаганда, легко воплощалось в

традиционные образы и ситуации мифов об Эди-

пе, Медее, Атридах и пр. Каждая эпоха антич-

ности давала свой вариант всех основных мифо-

логических сказаний: для исхода общинно-ро-

дового строя таким вариантом был Гомер и

киклические поэмы, для полисного строя — атти-

ческая трагедия, для эпохи больших госу-

дарств — произведения таких поэтов, как Апол-

лоний, Овидий, Сенека, Стаций и пр.

По сравнению с мифологической тематикой

всякая иная отступала в античной художест-

венной литературе на второй план. Историче-