Де Лас Касас Бартоломе. История Индий

Подождите немного. Документ загружается.

индейцы перестали обращать на них внимание и их помыслы не шли дальше того, чтобы поесть и

насытиться, так как они постоянно изнывали от голода и мечтали уйти из этой постылой жизни. Такова

была награда и оплата, которую губернатор велел им выдавать за столь тяжелые труды и нанесенный им

ущерб (а заключался он в гибели их тел и душ, не более и не менее): за два дня меньше чем три бланки; в

дальнейшем, по прошествии многих лет, королю Фердинанду посоветовали увеличить плату, и он отдал

приказ выплачивать индейцам одно песо золотом; но об этом, если того пожелает господь, я расскажу

позднее, а было это не что иное, как насмешка. Что касается седьмого, чего требовала королева, а именно

чтобы индейцы трудились и жили как свободные люди, каковыми они и являлись, и чтобы испанцы не

наносили им никакого ущерба и обид, и чтобы они имели возможность заниматься своими делами, и

отдыхать, и лечиться, и так далее, то я полагаю, что из изложенного выше достаточно ясно видно, что у них

отняли какую бы то ни было свободу и обратили в самое жестокое, и свирепое, и ужасное рабство и

неволю, которую никто не в состоянии себе представить, если только он не видел всего этого

собственными глазами; индейцы не имели в своей жизни абсолютно никакой свободы, а ведь даже

животные иногда пользуются свободой и вольготно пасутся в поле, тогда как наши испанцы не давали

достойным сострадания индейцам возможности ни для этого, ни для чего-либо другого, превратив их в

пожизненных рабов в полном смысле этого слова, так что они никогда не могли свободно располагать

собой, а должны были ожидать, куда бросят их жестокие и алчные испанцы, и чувствовали себя даже не

как подневольные люди, а как животные, которых хозяева держат связанными перед тем, как зарезать. А в

тех редких случаях, когда индейцев отпускали на отдых, они заставали своих жен и детей полумертвыми

или вовсе мертвыми и, как уже говорилось выше, не находили никакой еды, потому что некому было

обрабатывать землю, и были вынуждены отправляться в поле или в леса собирать корни и съедобные

травы, и там, на полях, они и умирали. А когда они заболевали, что случалось очень часто из-за тяжелых,

длительных и непривычных для них работ, так как по своей натуре то были люди с хрупким здоровьем, то

им не верили и безо всякого сострадания называли собаками и притворщиками, прикидывающимися, чтобы

увильнуть от работы, и эти оскорбления сопровождались палочными ударами и пинками; когда же испанцы

убеждались, что болезнь развивается и этих больных уже невозможно использовать на работе, они

разрешали [86] им уйти на свою землю, отстоявшую оттуда в 20, 30, 50 и 80 лигах, а на дорогу давали

несколько чесночин и кусок маниокового хлеба. Грустные и изможденные, они уходили, и многие падали у

первого же ручейка и умирали там; другие продолжали путь, и в конце концов лишь одиночкам из

множества удавалось дойти до своей земли, и я сам не раз натыкался на трупы, лежащие на дорогах, и на

людей, испускающих дух под деревьями, и на тех, кто в предсмертной тоске стонал “хочу есть!”, и так

соблюдался запрет наносить индейцам ущерб и обиды, и таковы были свобода и хорошее обращение, и

христианская любовь к ближнему, которые испытали эти люди по приказу губернатора — главного

командора. Что же касается восьмого, последнего, пункта в письме королевы доньи Изабеллы, в котором

содержалось требование, чтобы индейцы общались с испанцами, дабы те наставляли их в вере и обращали

в христианство, и в качестве средства для достижения этой цели указывалось, что касики должны

назначить определенное количество людей, которые будут работать на испанцев, то следует сказать, что

предложенные королевой меры проводились губернатором так, что не только не содействовали, а,

наоборот, мешали обращению индейцев в христианство, оказались вредоносными и губительными для них

и в конечном счете привели к истреблению индейцев, а каждому ясно, что на это главному командору не

было и не могло быть дано никакого права, так как королева добивалась не истребления, а возвышения

этих людей, и он обязан был считаться с ее волей и понимать, что если бы королева была жива и увидела,

сколько зла причиняет этот приказ, она бы без сомнения осудила и отменила его. И можно только

поражаться, что столь благоразумный дворянин, видя, что из года в год каждую демору, то есть каждые

восемь месяцев, когда происходила переплавка золота, от этих работ умирала масса людей, не хотел

признать, что порядки, установленные им в отношении индейцев, и его способы управления ими были

страшнее смертоносной чумы и приводили к жестокому истреблению этих людей, и никогда даже не

пытался отменить эти порядки и загладить свою вину, хотя он не мог не знать, что все его приказы и

установления были гнусными и недостойными, а потому никак не могли быть оправданы ни перед Богом,

ни перед королями. Не могли быть оправданы перед Богом потому, что эти установления, обрекшие на

жестокое рабство, неволю и гибель разумных и свободных людей, глубоко противоречили божественным и

естественным законам и были до крайности несправедливыми, а ведь он на опыте убеждался, что именно

эти незаконные установления служили причиной гибели индейцев; не могли быть оправданы перед

королями потому, что он, превысив свои полномочия, полностью пренебрег полученными указаниями и

делал обратное тому, что повелела королева. А из тяжелого положения, в которое попадали сами испанцы

из-за гибели индейцев, они пытались выйти следующим образом: видя, что индейское население постоянно

сокращается из-за массовой смертности на рудниках и в имениях, и что с каждой деморой и каждым годом

испанцы, [87] получившие индейцев по репартимьенто, теряют половину или во всяком случае

значительную часть своих индейцев, и что таким образом их число катастрофически уменьшается и скоро

их вообще не останется, владельцы индейцев, не желавшие признаться в своих преступлениях, обращались

к главному командору с настойчивыми просьбами произвести перепись всех оставшихся на острове

индейцев и осуществить новое репартимьенто, в результате которого они получили бы новых рабов вместо

умерших и таким образом у них стало бы столько же индейцев, сколько они имели после первого

репартимьенто; и уступая их настояниям, главный командор каждые два-три года производил новое

репартимьенто, но так как на всех испанцев индейцев не хватало, то их получали только самые знатные и

пользующиеся особой благосклонностью губернатора, а многие, к которым он не был так милостив, не

получали ничего. А так как вскоре после отправки этого письма королева, как уже было сказано,

скончалась, то она ничего не узнала об этом жестоком истреблении индейцев…

Глава 15

Я рассказал о том, где, когда и как началось открытое и узаконенное распределение индейцев между

испанцами, и о том, кто именно в торжественной форме и властно, а точнее говоря, самовластно, ибо он

действовал не от имени королей, а от своего собственного, ввел этот порядок, распространившийся затем

на все Индии и послуживший причиной вымирания и гибели их коренных жителей; об этом, если Господь

того пожелает, мы еще расскажем, и начнем уже сейчас, так как настало время поведать об истории,

происшедшей примерно тогда же, не помню точно, на несколько месяцев раньше или позже, а именно

рассказать о войне, которую главный командор повел против индейцев провинции Хигей, той самой, чье

население в момент нашего с главным командором прибытия было глубоко возмущено убийством

правителя островка Саона, и за это испанцы сочли всю провинцию восставшей и мятежной и начали против

нее войну, о которой мы уже упоминали в 8-й главе. События эти разворачивались следующим образом:

мы уже рассказали выше, что первая война закончилась мирным договором, который командующий Хуан

де Эскивель и другие военачальники заключили с населением этой провинции, каковой договор

предусматривал, что индейцы будут выращивать для короля определенное количество хлеба, а он

представлял тогда большую ценность и всегда был главным богатством этого острова, и что испанцы не

будут заставлять индейцев покидать свою землю и служить им в городе Санто Доминго, а именно этого

индейцы повсеместно боялись и до сих пор боятся, и ни за что этого не хотят. Мы рассказали также, что

там, в деревянной крепости, был оставлен гарнизон, состоявший из девяти испанцев, возглавляемый

начальником по имени Мартин де Вильяман. [88] А так как этот человек и другие испанцы, оставшиеся

вместе с ним, как я уже говорил, привыкли не считаться с индейцами и обращаться с ними властно и

сурово, то они стали заставлять их возить выращенный для короля хлеб в этот город и отправлять их сюда

на различные работы; и мне точно известно, ибо я в течение длительного времени наблюдал это

собственными глазами, да и во всех Индиях нет человека, который бы этого не знал или пытался отрицать,

что из-за жестоких притеснений индейцев и грубого с ними обращения, а также из-за того, что они

забирали их дочерей, родственниц, а иногда даже жен, а ведь это первое, что обычно делают наши на этих

землях, так вот, из-за всего этого, потеряв терпение и не будучи в состоянии с этим смириться, индейцы

собрались вместе и атаковали крепость, и убили их всех, а крепость сожгли. Если память мне не изменяет,

из девяти человек спастись удалось одному, и он-то и привез известие о случившемся в этот город Санто

Доминго. И тогда главный командор приказал начать истребительную войну против жителей этой

провинции и собрать для участия в войне всех, кого только можно из испанских поселений. Командующим

всеми войсками и одновременно начальником отряда, сформированного из жителей города Сантьяго, он

назначил вышепоименованного кабальеро Хуана де Эскивеля. Командиром отряда города Санто Доминго

был назначен Хуан Понсе де Леон, и о нем, если Господу будет угодно, мы еще расскажем, а отряд Веги,

или Консепсьон, который в то время был крупнейшим поселением испанцев на этом острове, возглавил

Дьего де Эскобар, упоминавшийся нами выше, в первой книге, как один из сотоварищей Франсиско

Рольдана. Кто командовал отрядом города Бонао, я не помню. Как мне кажется, из каждого города

собралось человек по 300, а не по 400, как во время первой войны, о которой было рассказано в главе 8.

Всем им было предписано по различным дорогам прибыть в провинцию, если я не ошибаюсь, Икайягуа,

средний слог долгий, расположенную по соседству с провинцией Хигей; жители этой области с

наибольшим терпением и покорностью влачили ярмо навязанного им испанцами рабства. Испанцы взяли с

собой из этой области некоторое число вооруженных индейцев, которым восставшее население провинции

Хигей не причинило никакого ущерба. Поселения жителей провинции Хигей находились в горах,

поднимавшихся ярусами ровных плоскогорий, так что над одним плоскогорьем возвышалось другое, столь

же ровное, отстоящее от предыдущего на 50 и более эстадо

, а подниматься с одного яруса на другой было

очень трудно, и даже кошки с большим трудом преодолевали крутой подъем. Каждое из плоскогорий имеет

в длину и ширину по 10—15 лиг и усеяно разноцветными шероховатыми камнями, блестящими как

бриллианты, так что создается впечатление, будто они искусственно вкраплены в почву чьей-то рукой.

Имеется на них и бесчисленное множество ям или отверстий, длина окружности которых составляет 5—6

пядей, заполненных плодороднейшей красноватой землей, в которой превосходно растет маниок, и

Эстадо — старинная мера длины, немногим более полутора метров.

достаточно посадить туда одну-две ветки растения с корнями, [90] как они начинают быстро расти и

пускать столько новых корней, сколько помещается в этой земле; если же опустить в эти ямы или

отверстия две-три косточки наших арбузов, то и они растут столь же быстро и становятся такими

огромными, что в Испании, где встречаются арбузы по пол-арробы

, не найдешь таких больших, вкусных,

ароматных, окрашенных в цвет крови плодов. Из-за такого плодородия земли индейцы и поселились на

этих плоскогорьях. Когда индейцы строили поселки, они начинали с того, что вырубали деревья на

большем или меньшем пространстве, в зависимости от величины этого поселка, и таким образом

создавалась площадь, а от нее прорубали в форме креста четыре улицы, очень широкие, причем их

протяженность была равна расстоянию, которое пролетает брошенный с силой камень. Эти улицы они

прорубали для того, чтобы иметь возможность в случае надобности сражаться с врагами, так как иначе из-

за густых зарослей, скал, камней и утесов, которых там, несмотря на сравнительно ровную местность, было

очень много, они не смогли бы передвигаться. И вот, когда испанские войска подошли к границам этой

провинции, а индейцы об этом узнали, они с помощью дымовых сигналов оповестили одно за другим все

свои поселения о грозящей опасности, а затем увели женщин, детей и стариков в самые укромные

убежища, известные им заранее или найденные теперь. Испанцы же, поднявшись в горы и приблизившись

к поселениям индейцев, расположились лагерем на расчищенном ими ровном месте и доставили туда

лошадей, чтобы провести разведку и выяснить, куда и каким путем следует наступать; и первой их заботой

было, как обычно бывает во всех войнах, захватить пленных и установить тайные намерения противника,

расположение и численность его сил; и им удалось захватить пленных, и они стали их пытать, и некоторые

поддавались и все рассказывали, а другие, выполняя приказ своих сеньоров, предпочитали умереть, но не

выдать своих. А когда испанцы, перейдя в наступление, подошли к поселениям, индейцы встречали их,

собравшись из нескольких населенных пунктов в одном, наиболее благоприятном для обороны, и,

расположившись попарно на улицах, вооруженные луком и стрелами, обнаженные, так что щитами им

служили собственные животы, но готовые к борьбе; они издавали страшные вопли, и можно сказать, что

если бы их оружие было столь же грозным, как эти крики, то испанцам пришлось бы плохо. Отбивая

первый натиск испанцев, индейцы стреляли с такого далекого расстояния, что стрелы если и достигали

цели, то летели уже так медленно, что не могли бы убить даже муху. Когда же все стрелы из луков были

выпущены, а другого оружия у них не было, они оставались голыми и безоружными, и многие из них гибли

от испанских стрел, а остальные обращались в бегство, почти никогда не дожидаясь рукопашного боя.

Бывали и такие случаи, когда в тело индейца глубоко вонзалась стрела, по самые перья, а он обеими

руками вытаскивал ее, перегрызал зубами, а затем изо всех сил бросал ее в сторону испанцев, как бы

пытаясь отомстить им этим выражением презрения, и сразу же или вскоре падал замертво. Выпустив [91]

все свои немногочисленные стрелы и убедившись, что они приносят испанцам весьма незначительный

ущерб, индейцы оказывались вынужденными прибегнуть к единственному средству спасения и защиты —

бегству, причем родственники и соплеменники старались укрыться в одном месте, а так как горы были

покрыты густыми зарослями, а земля была неровной, и то и дело приходилось преодолевать крутые утесы,

о которых я уже рассказывал выше, то скрывшихся индейцев было нелегко настигнуть. Как и в других

подобных случаях, так и во время этой войны отряды испанцев охотились за индейцами по горам и им

удавалось захватить в плен либо следивших за ними индейских лазутчиков, либо индейцев, застигнутых в

момент, когда они передвигались с одного места на другое; этих пленных испанцы подвергали неслыханно

жестоким пыткам, чтобы они указали, куда бежали остальные индейцы и где теперь скрываются, а затем

заставляли служить им проводниками, предварительно обвязав их шеи веревкой, и некоторые из них,

оказавшись на краю пропасти, бросались в нее и увлекали за собой ведшего их испанца — так индейцам

велели поступать их сеньоры и касики. Когда же испанцам удавалось подойти к тому месту, где

несчастные индейцы разбили лагерь, они яростно бросались на индейцев и вонзали мечи в их обнаженные

тела, не щадя ни стариков, ни детей, ни беременных женщин, ни рожениц. А когда это массовое

истребление заканчивалось и испанцы захватывали в горах тех немногих, которым удалось спастись от

резни, то всех их заставляли положить на пень одну руку и отсекали ее мечом, затем то же самое

проделывали с другой рукой либо до плеча, либо оставляя торчать маленький обрубок, и говорили им: “Ну

вот, а теперь идите и отнесите эти письма остальным”, что должно было означать: “Идите и сообщите

вашим соплеменникам, что их ожидает то же самое, что совершили над вами”; и несчастные, со стонами и

в слезах, уходили, но лишь очень немногим (а может быть, и вовсе никому) удавалось выжить, так как они

истекали кровью, а в горах не могли найти (и не знали, где искать) кого-либо из своих, кто остановил бы

кровь и вылечил их; и вот, пройдя немного вперед, они падали замертво, и не было у них никакой надежды

на спасение.

Глава 16

…пол-арробы. Арроба — старинная мера веса, равная 25 фунтам.

Разгромив и рассеяв индейцев, собравшихся из разных поселений в одном, наиболее подходящем для

обороны, испанцы направлялись к следующему, где, как они знали, их поджидают индейцы. В числе

атакованных ими поселений было и самое главное, в котором жил царь и сеньор Котубанама, или

Котубано, тот самый, который, как мы рассказывали в восьмой главе, поменялся именами с Хуаном де

Эскивелем, командующим, и стал его гуатьяо, братом по оружию; так вот, этот касик и сеньор считался

самым храбрым во всей провинции, и я полагаю, что среди [92] тысячи представителей любой нации не

найдется человека более ладного и ловкого, чем он. Ростом он был значительно больше, чем остальные,

ширина его плеч составляла, как мне кажется, не менее вары

, а в талии был он столь тонок, что мог

подпоясаться бечевкой длиною в две пяди или чуть больше. Руки и ноги его были огромны, но вполне

пропорциональны другим частям тела, а манеры не то чтобы были изысканными, но выдавали человека

гордого и очень значительного; его лук и стрелы были вдвое толще обычных, и казалось, что они

предназначены для какого-нибудь гиганта. Ко всему сказанному следует добавить, что этот сеньор

производил впечатление столь доброрасположенного человека, что все испанцы при виде его неизменно

приходили в восхищение. Я потому решил рассказать о нем в этом месте своей книги, хотя, казалось бы,

следовало сделать это в восьмой главе, что увидел его впервые не тогда, а теперь, то есть во время второй

войны, о которой идет речь.

Итак, испанцы решили атаковать резиденцию этого сеньора, самого прославленного и почитаемого всеми

за свой характер и за беззаветную храбрость, так как, по дошедшим до них слухам, там собралось

множество индейцев, исполненных решимости остановить их наступление. Они двинулись туда все разом

по берегу моря и дошли до развилки двух дорог, которые вели через лес в селение Котубано. Одна из них

была расчищена, ветки деревьев и все остальное, что могло мешать движению, были срезаны и убраны; в

конце этой дороги, у входа в селение, индейцы устроили засаду, чтобы ударить по испанцам с тыла, и тут

им пришлось бы худо; другая дорога была труднопроходима, завалена срубленными и положенными

поперек деревьями, так что даже кошка не смогла бы пробраться через эти препятствия; однако испанцы,

всегда соблюдающие осторожность, заподозрили, что это подстроено намеренно и, стремясь избежать

западни, отказались идти по открытой дороге и стали с большим трудом продвигаться по второй. Селение

Котубано отстояло от берега моря на расстоянии одной-полутора лиг, причем первые пол-лиги дорога была

очень плохой, вся завалена деревьями, и испанцы, расчищая ее, срубая и отбрасывая прочь преграждавшие

путь ветки, очень устали, но в конце концов прошли этот участок, а зато остальная часть дороги была

свободной, и тут испанцы окончательно убедились, что индейцы нарочно хотели направить их по другой

дороге, чтобы причинить им как можно больший ущерб. И вот, очень осторожно продвигаясь вперед,

испанцы подходят к селению, набрасываются с тыла на укрывшихся в засаду индейцев и разряжают в них

свои арбалеты, которыми были вооружены почти все; тут остальные индейцы выбегают из хижин,

собираются группами на улицах и, охваченные страхом перед мечами испанцев, по своему обыкновению с

дальнего расстояния выпускают в них бесчисленное количество стрел, но эта стрельба, напоминающая

детскую игру, не приносит испанцам никакого вреда, тогда как среди индейцев многие уже пронзены

стрелами и истекают кровью; испанцы приближаются, и тогда индейцы пускают в ход камни, которых

здесь было очень много, но бросают [93] их не с помощью пращей — пращей у индейцев никогда не было

и они не умели с ними обращаться — а руками. При этом они издают громкие вопли, обращенные к небу, и

полны решимости сражаться, чтобы изгнать со своей земли тех, кого они считают губителями их народа.

При виде своих пронзенных стрелами, падающих замертво товарищей они не теряли мужества, а наоборот,

по всем признакам, становились еще мужественнее, и будь у них такое же оружие, как у испанцев,

результат был бы совсем иным. И тут я хочу рассказать о заслуживающем внимания и достойном

восхищения подвиге, который на моих глазах совершил один индеец, если только мне удастся словами

передать величие этого подвига. Высокий индеец, как и другие обнаженный с ног до головы, отделился от

остальных, сражающихся камнями и стрелами, держа в руке лук и одну-единственную стрелу, и стал

делать знаки, как бы приглашая кого-либо из христиан приблизиться. Неподалеку находился испанец по

имени Алехо Гомес, высокого роста, очень хорошо сложенный, обладавший большим опытом истребления

индейцев и превосходивший всех испанцев этого острова умением орудовать мечом — он разрубал

индейца пополам одним ударом. Так вот, именно он вышел вперед и велел оставить его наедине с этим

индейцем, заявив, что хочет его убить. Гомес был вооружен мечом, висевшим у него на поясе, кинжалом,

небольшим копьем и прикрывался массивным щитом. Увидев, что к нему приближается испанец, индеец

пошел ему навстречу с таким видом, как будто сам он вооружен до зубов, а его противник — даже не

человек, а какая-нибудь кошка. И вот Алехо Гомес перекладывает копье в руку, державшую щит, и

начинает бросать в индейца камни, которые, как я уже говорил, имелись там в изобилии. Индеец же в ответ

только целится в него из лука, делая вид, что вот-вот спустит стрелу, и в то же время с легкостью ястреба

совершает прыжки из стороны в сторону, ловко увертываясь от камней. Тут все испанцы, и индейцы тоже,

увидев, как сражаются эти двое, прекращают борьбу и следят за поединком; индеец несколько раз бросался

в прыжке на Алехо Гомеса, как бы стремясь проткнуть его насквозь, и тогда последний в страхе

прикрывался щитом. Затем Алехо Гомес вновь стал хватать камни и бросать их в индейца, а тот,

…не менее вары. Вара — старинная мера длины, равная в Кастилии 83 см.

совершенно голый, как мать родила, с одной-единственной стрелой на тетиве лука, прыгал и целился;

поединок этот продолжался довольно долго, и испанец бросил в индейца бесчисленное число камней, но,

хотя они находились очень близко друг от друга, ни один камень не попал в цель. И вот настал момент,

когда они, устремившись навстречу друг другу, оказались совсем рядом, и испанец продолжал наступать, а

индеец внезапно бросился на него и приложил стрелу к его щиту. Алехо Гомес в испуге сжался в комок и

весь укрылся за щитом; теперь, когда противник был рядом, камни уже не годились, и Гомес схватился за

копье и нанес сильный удар, надеясь уложить индейца на месте; но тот совершает резкий прыжок в сторону

и, посмеиваясь, спокойно удаляется, размахивая своим луком с единственной стрелой, которую он так и не

выпустил, совершенно [94] голый, но целый и невредимый. Тут все индейцы с громкими возгласами

одобрения и с хохотом подбегают к нему и все вместе потешаются над Алехо Гомесом и его компанией,

воздавая хвалу своему боевому другу за проявленные им ловкость, проворство и храбрость. Испанцы тоже

были потрясены этим подвигом, и даже Алехо Гомес был доволен, что ему не удалось убить этого индейца,

и все восхищались его отвагой и проворством. И действительно, этот поединок был захватывающим и

забавным зрелищем, и я думаю, что ни в нашей Испании, ни во всем мире не нашлось бы такого правителя,

сколь бы высокопоставленным он ни был, которому не доставило бы подлинного удовольствия видеть

этого индейца, и каждый несомненно почувствовал бы к нему симпатию. Все то, что я рассказал, — чистая

правда, ибо я сам это видел. А схватка между индейцами и испанцами, которую я только что описал,

продолжалась с двух часов дня, когда испанцы туда пришли, до наступления темноты — она-то их и

развела.

Глава 17

На следующий день ни один индеец не появился; утолив первую жажду самозащиты и борьбы и

убедившись, что испанцев им не одолеть, они, как уже было сказано выше, по своему обыкновению

убежали в леса и горы, туда, где прятались их жены, дети и все остальные, неспособные сражаться. А

поскольку этот сеньор Котубано, как уже говорилось, был самым сильным и самым уважаемым из всех и,

несмотря на это, даже он не сумел добиться в борьбе с испанцами большего, чем остальные, то впереди не

оказалось ни одного сеньора, который отважился бы вместе со своими людьми ожидать подхода испанцев,

и все были поглощены лишь одним — как бы побыстрее отступить и понадежнее укрыться в самых

недоступных, поросших непроходимым кустарником горах; поэтому испанцам не оставалось ничего иного,

как разбиться на отряды и приступить к охоте на индейцев — отыскивать и хватать их в лесах и горах,

причем главная цель преследователей заключалась в том, чтобы схватить касиков и сеньоров, прежде всего

Котубанаму. И вот отряды двинулись в путь в разных направлениях и стали искать следы индейцев на

узких, заросших лесных тропинках. Среди испанцев были такие искусные ищейки, которые определяли

след по одному опавшему и сгнившему листочку, подобранному с земли, и шли по этому следу до того

места, где укрывались тысячи людей; и хотя обнаженные и босые индейцы двигались по этим тропинкам с

предельной осторожностью, так что 20—30 человек оставляли такой же след, как одна пробежавшая

кошка, это их не спасало. Были и такие испанцы, которые с далекого расстояния чуяли даже самый слабый

запах дыма, а так как индейцы, где бы они ни находились, обязательно разводят костер, то по этому запаху

они определяли, куда им двигаться. Кроме того, бродившие по горам и лесам [96] отряды испанцев нередко

настигали какого-нибудь индейца, а затем, подвергнув его пыткам, выведывали, где находятся остальные,

вели своего пленника, связанного, по направлению к лагерю, заставали индейцев врасплох, бросались на

них и убивали мечами всех, кто не успевал убежать, прежде всего женщин, детей и стариков; ведь испанцы

стремились совершить как можно больше зверств и жестокостей, дабы нагнуть смертельный страх на всю

ту землю, и это им вполне удалось. А всем захваченным живыми молодым, рослым людям они обрубали

обе руки и отправляли их, как уже было сказано, в качестве “писем” остальным; и людей, которым так

обрубали руки, было бесчисленное множество, а убитых еще больше. И еще у испанцев была странная

черта — они получали удовольствие от совершаемых злодеяний, и каждый стремился проявить себя более

жестоким, чем другие, и изобрести новые способы проливать человеческую кровь. Так, например, они

сооружали большую, но невысокую виселицу, так чтобы пальцы жертв касались пола и петля не

затягивалась до конца, и вешали сразу 13 человек в честь и в память Христа, нашего спасителя, и его

двенадцати апостолов; и на них, повешенных, но еще живых, испанцы затем испытывали силу своих

ударов и умение владеть мечом. Они разрубали им грудную клетку, так что внутренности вываливались

наружу; другие совершали подобные же подвиги иными способами. Потом к жертвам, растерзанным, но

еще живым, подносили огонь и сжигали их: обкладывали индейца сухой соломой, поджигали ее и заживо

сжигали человека. А среди испанцев был один, который перерезал кинжалом глотку двум детям в возрасте

около двух лет, а затем швырнул их, обезглавленных, о камни. Все эти и многие другие злодеяния,

противные самой природе человека, видели мои глаза, но теперь я, не веря самому себе, боюсь вам о них

рассказывать — иногда мне кажется, что я видел все это во сне. Но поскольку такие же преступления, и

еще худшие, значительно более жестокие, действительно бесчисленное количество раз совершались

повсюду в этих Индиях, то не думаю, чтобы в данном случае я мог ошибиться. А бывало и так, что какой-

нибудь отряд испанцев, идя по обнаруженному им следу без проводника, сам того не желая, натыкался на

массу индейцев, которые, обнаружив, что их врагов очень мало, наносили им большой ущерб камнями и

стрелами, выпущенными с близкого расстояния; а однажды произошло следующее: 13 испанцев, идя по

следу, наткнулись на 1000 или даже 2000 душ — женщин, детей, подростков и взрослых мужчин; у

испанцев были четыре арбалета, щиты, копья и мечи, но индейцы отважно бросились на них; те стали

стрелять из арбалетов, но вскоре у трех из них тетива разорвалась в клочья. Индейцы обрушили на них град

камней и стрел, но они укрывались щитами; индейцы наверняка подошли бы к испанцам вплотную и

размозжили бы им черепа своими дубинками-маканами, если бы один из испанцев не целился в них из

своего единственного оставшегося годным к употреблению арбалета; никто из индейцев не решился

приблизиться, и благодаря этому арбалету испанцам удалось остаться в живых [97] во время этого двух-

или даже трехчасового сражения, а дальше произошло настоящее чудо: группа испанцев решила перенести

свой лагерь из одного района в другой, двигалась по той же дороге, что и названные 13 испанцев, и в этот

момент случайно остановилась неподалеку от места, где происходило сражение. Услыхав крики, все

испанцы из лагеря побежали туда, свежими силами обрушились на индейцев, те дрогнули и обратились в

бегство, а испанцы устроили жестокое побоище и захватили массу пленных — женщин, детей и мужчин

разного возраста. В то время все испанцы, находившиеся в этих Индиях, постоянно голодали; объяснялось

это тем, что они все время вели войны против индейцев и те от них бежали, а сами они еду из Испании не

привозили и не желали своим трудом выращивать хлеб на месте, а готовой еды не находили; в результате

голод стал обычным явлением, и многие испанцы, всех не пересчитать, умерли с голода. Захваченных в

плен индейцев военачальники передали испанцам в качества рабов, и каждый испанец принял меры, чтобы

его рабы не сбежали, а те, у кого с собой были цепи, заковали своих индейцев; затем испанцы разбились на

группы по три-четыре человека, каждый из которых вел с собой по 10, 12, 15 или 20 рабов, и отправились в

разные стороны от лагеря, в леса, собирать корни, именуемые гуайягас, средняя гласная краткая, из

которых жители этой провинции изготовляли хлеб; и вот в одной из таких групп, состоявшей из трех или

четырех испанцев, последние на какое-то мгновение отвлеклись чем-то, и тогда рабы набросились на них, и

несмотря на то что испанцы были вооружены мечами и имели при себе щиты, убили их всех камнями и

цепями; затем те, кто не был закован, расковали остальных и в ознаменование одержанной победы решили

отправиться к самому правителю Котубанама и вручить ему мечи и цепи. Когда испанцы захватывали в

плен индейцев, отрубали им руки и подвергали их описанным выше пыткам, то при этом они постоянно

говорили им, что то же ожидает всех индейцев, которые не прекратят сопротивления и не сдадутся.

Индейцы же отвечали, что они не сдаются из страха перед царем Котубанама, который все время

напоминает им через своих гонцов, чтобы они ни в коем случае не сдавались испанцам и что в противном

случае они будут убиты. Так вот, по этой причине, а также потому, что Котубанама пользовался очень

большим влиянием и испанцам стало ясно, что не захватив его или не добившись, чтобы он сдался в плен

или запросил мира, им не удастся покорить эту землю: главной целью всех испанских военачальников

было разузнать, где находится Котубанама и как его найти. В конце концов до них дошел слух, что

Котубанама переправился на Саону с женой и детьми и находится там без войска, но в надежном убежище,

приняв все меры предосторожности. Узнав об этом, командующий Хуан де Эскивель решил в дальнейшем

переправиться на этот остров и надеялся, что там у него все пойдет удачно, так же как раньше, когда он

устроил на Саоне чудовищное побоище; а пока он продолжал продвигаться к земле Котубано, которая, как

я уже говорил, находилась неподалеку от этого [98] острова, примерно в двух лигах от моря. За это время

испанцы захватили несколько индейских правителей, и командующий приказал сжечь их живьем; по-

моему, их было четверо, но точно я знаю о троих. Чтобы их сжечь, в землю врыли четыре или шесть

подпорок, укрепили между ними прутья наподобие решетки для жарения, сверху настелили ветки и

уложили на них связанных по рукам и ногам касиков, а под ними разожгли большой костер и стали их

поджаривать, а те издавали такие страшные вопли, что если бы их услышали дикие звери, то и они, мне

кажется, не смогли бы этого вынести. А командующий в это время находился неподалеку от места казни, и

до его ушей доносились жалобные стоны и душераздирающие крики сжигаемых, и так как ему было

неприятно слышать эти крики, или они мешали ему отдыхать, или он испытал сострадание и жалость к

своим жертвам, но так или иначе он послал туда гонца с приказом повесить касиков; однако лагерный

альгвасил, исполнявший этот гнусный приговор и игравший в данном случае роль палача, приказал

засунуть им в рот палки, чтобы они не могли орать и чтобы командующий не слышал их воплей и стонов, и

это было сделано, и касики бесшумно сгорели и обуглились. Все это я видел собственными глазами —

обыкновенными глазами смертного.

Глава 18

Наступил момент, когда испанцы поняли, что им не удастся подчинить индейцев этой провинции до тех

пор, пока они не захватят в плен царя Котубанама; а так как им стало известно, что он находится на

островке Саона, то командующий Хуан де Эскивель решил переправиться туда следом за ним и приказал,

чтобы каравелла, доставлявшая из города Санто Доминго в лагерь маниоковый хлеб, вино, сыр и

различные вещи, привезенные из Кастилии, пришла ночью в определенное место и приняла на борт людей,

которых командующий брал с собой, причем все это должно было делаться тайно, чтобы ни сам

Котубанама, ни его шпионы ничего не заподозрили. А названный касик, или правитель, переправившись на

этот островок, поселился с женой и детьми в большой пещере, расположенной в центре островка, и

установил постоянное наблюдение за тем, что делается на другом берегу, дабы не оказаться захваченным

испанцами врасплох. Увидев в этом районе каравеллу (что, впрочем, не вызвало у него удивления, ибо, как

уже говорилось, она снабжала испанский лагерь), он на всякий случай расположил своих наблюдателей в

тех местах, где могли высадиться испанцы, а каждое утро, на рассвете, в сопровождении двенадцати

индейцев, самых ловких и храбрых из тех, кого он имел при себе, обходил те гавани и бухты, где, по его

расчетам, каравелла могла высадить людей, чтобы причинить ему зло. И вот, как-то ночью Хуан де

Эскивель, взяв с собой 50 человек, погрузился на каравеллу [99] на противоположном берегу, в двух

морских лигах от островка, и вскоре они подошли к Саоне и перед самым рассветом стали высаживаться на

берег. Два индейца-наблюдателя замешкались и обнаружили каравеллу только тогда, когда 20 или 30

испанцев уже успели спрыгнуть на берег и подняться на высокий прибрежный утес. Шедшие впереди легко

одетые испанцы схватили обоих наблюдателей и привели их к командующему Хуану де Эскивелю; на его

вопрос, где находится и скрывается царь Котубанама, они ответили, что он где-то поблизости;

командующий вытащил кинжал и убил одного из индейцев, а второму несчастному испанцы связали руки и

взяли с собой в качестве проводника. Тут вперед пошли или, вернее, беспорядочно побежали несколько

испанцев, каждый из которых хотел отличиться при пленении Котубанамы; подойдя к развилке дорог, все

пошли направо и только один избрал левую дорогу, причем остальные этого не видели, так как местность

на острове лесистая и даже на близком расстоянии за зарослями невозможно увидеть человека. Испанца,

который пошел по дороге налево, звали Хуан Лопес. Это был земледелец очень высокого роста, сильный,

имевший немалый опыт борьбы против индейцев; он принадлежал к числу старейших жителей этого

острова Эспаньола и всегда охотно участвовал в истреблении индейцев. Пройдя немного по дороге, он

наткнулся на 12 дюжих храбрых индейцев, по обыкновению обнаженных, вооруженных луками и стрелами;

они шли гуськом, один за другим (а так ходили все, и даже если бы хотели, не могли бы идти иначе, так как

дорога была узкой, а окружавшие ее горы поросли густым кустарником) и шествие замыкал Котубанама со

своим огромным, рассчитанным, как я уже говорил, на гиганта луком и стрелой с тремя наконечниками из

рыбьей кости, напоминающими петушиную лапу, и если бы такая стрела угодила в испанца без лат, то ему

пришлось бы тотчас же распрощаться с жизнью. При виде испанца шедшие впереди индейцы, имевшие

полную возможность убить его своими стрелами и спокойно скрыться, оцепенели, решив, что на них

надвигается целая армия; когда же Хуан Лопес спросил, где находится их правитель Котубанама, они

ответили: “Вот, смотрите, он идет сзади” и отошли в сторону, чтобы испанец мог пройти. Обнажив меч,

Хуан Лопес проходит вперед; Котубанама, перед которым он предстает внезапно (до этого момента тот не

видел испанца), пытается выстрелить в него из лука, но Хуан Лопес опережает его и бросается на

Котубанама с поднятым мячом; последний, никогда не бравший в руки меча, решил, что это какая-то белая

палка и схватил ее обеими руками; тогда Хуан Лопес с силой потянул меч к себе и разрезал ему обе руки, а

затем замахнулся вновь. Тут Котубанама закричал: “Майянимахана, Хуан Дескивель дака”, что означало:

“Не убивай меня, я Хуан Эскивель”, а мы уже рассказывали в восьмой главе, как он и испанский

командующий поменялись именами. В это время все индейцы — 11 или 12 — имевшие полную

возможность убить Хуана Лопеса и таким образом спастись самим и спасти своего господина, убежали

прочь, бросив Котубанама в столь [100] тяжелом положении. Хуан Лопес приставил острие своего меча к

его животу, а руку положил ему на плечо, но, будучи с ним один на один, не знал, что делать дальше;

Котубанама продолжал умолять испанца не убивать его, так как он Хуан Эскивель, а из его израненных рук

сочилась кровь; но вдруг индеец резким движением правой руки оттолкнул меч от своего живота и в тот же

миг набросился на Хуана Лопеса, который, как я уже говорил, отличался высоким ростом и большой силой,

и повалил его на камни; меч выпал из его руки, которую Котубанама с силой сжал в своей, а другой рукой

индеец впился ему в горло и стал его душить. Но тут хрипы и жалобные стоны Лопеса услыхала группа

испанцев, шедших по другой дороге, которая проходила неподалеку от этого места; повернув обратно, к

развилке дорог, они пошли туда, где в это время касик душил Хуана Лопеса; первым подбежал к ним

испанец с арбалетом и стал колотить им по телу касика, лежавшего на Хуане Лопесе, так что тот едва не

лишился сознания; Котубанама встал, вслед за ним поднялся и полумертвый Хуан Лопес, тут подоспели

другие испанцы, связали касику руки и привели в какое-то обезлюдевшее селение, а там приняли решение

отправиться на розыски жены и детей Котубано.

Когда сопровождавшие его 12 индейцев убежали, они явились к его жене и детям, скрывавшимся в пещере,

и рассказали им, в каком положении оставили своего господина; решив, что он уже убит, жена и дети

покинули пещеру и убежали в какой-то отдаленный уголок острова, но некоторые из захваченных

испанцами индейцев выдали местонахождение семьи Котубанама, и тогда часть испанцев в сопровождении

проводников-индейцев отправились в пещеру, а другие пошли за женой и детьми Котубанама и привели их

в это же селение. Из пещеры принесли все найденные там вещи — гамаки, в которых спали касик и его

семья, и различную домашнюю утварь, не имевшую никакой ценности, так как индейцы острова

Эспаньолы отличались от остальных тем, что ничего сверх самого необходимого не имели и иметь не

хотели. Принесли из пещеры и те три или четыре меча и кандалы, которые доставили Котубанама индейцы,

обращенные в рабов и убившие двух или трех испанцев, о чем я рассказывал выше; теперь же эти кандалы

испанцы надели на самого Котубанама и сначала вознамерились сжечь его живьем, как сжигали на костре

других, но потом сочли, что лучше будет отправить его на каравелле в этот город, дабы подвергнуть его

еще большим и длительным мучениям и пыткам, как будто он совершил какие-то чудовищные злодеяния, а

не защищал себя, свое государство и свою землю от угнетения, которому стали их подвергать Мартин де

Вильяман и его помощники, а ведь это-то и было началом тех страданий, которые, как Котубанама знал,

испытывало все многочисленное население этого острова, причем значительная его часть уже погибла. И

вот, наконец, поместили его, закованного в кандалы, на каравеллу и привезли в город Санто Доминго, но

главный командор поступил с ним менее жестоко, чем предполагали и хотели Хуан де Эскивель и

сопровождавшие его испанцы, — он приказал не пытать, а просто [101] повесить касика. А Хуан де

Эскивель стал безудержно хвастать, что совершил на этом острове три добрых дела: во-первых, добился

милости королей жителям этого острова, дабы они платили им не более одной пятой добытого золота; во-

вторых, устроил побоище на островке Саона во время прошлой войны, о которой мы упоминали выше, в

главе 8; а третьим подвигом, которым похвалялся Хуан де Эскивель, была поимка этого правителя

Котубанама…

После того, как испанцы захватили и казнили этого правителя Котубано и совершили те жестокости,

которые мы описали, а они продолжались все восемь или десять месяцев, пока длилась эта война, у всех

индейцев — жителей этого острова опустились руки, так как сил у них было очень мало, и потеряли они

всякую надежду найти какой-то выход, и перестали даже помышлять об этом, и воцарился на этом острове

мир, если только можно назвать миром это состояние постоянной войны испанцев с Богом, ибо они

продолжали как хотели угнетать этих людей и пользовались в этом полной свободой, без всякого

ограничения или запрета, хотя бы самого малейшего, причем никто не мог оказать им никакого

сопротивления; и в результате испанцы истребили индейцев (и до такой степени, что те, кто приезжает на

этот остров сейчас, спрашивают, какими были индейцы — белыми или черными). Об этом прискорбном

истреблении стольких людей знают все, и все это признают, и даже те, кто никогда не бывал на этих

землях, не сомневаются в том, что так оно и было, ибо молва распространяется быстро, причем

произошедшее на самом деле было гораздо хуже того, что разнесла молва…

Глава 19

В те времена короли повелели в своем письме, и в королевском указе, и в инструкции, данной командору

Ларесу, о которой мы рассказывали выше, чтобы испанцы под страхом сурового наказания ни под каким

видом не обижали, не угнетали и не преследовали индейцев — своих соседей и всех жителей этих

островов, а также всего материка, и чтобы они не брали в плен и не подчиняли себе ни одного индейца, и

не увозили их в Кастилию или куда-либо в другое место, и не причиняли никакого ущерба или вреда им

самим и их имуществу, ибо короли считали необходимым, чтобы жители этих земель, видя добрые дела

испанцев, брали с них пример, охотно переходили в нашу католическую веру и становились христианами;

и ради этой цели дозволили короли некоторым испанцам отправиться туда, чтобы обмениваться с

индейцами товарами и вести с ними мирные беседы и чтобы индейцы, видя добросердечие и

общительность испанцев, прониклись интересом к христианской религии и познали ее основы. В первые

годы после этого указа многие испанцы с разрешения королей отправились на различные острова и в

некоторые [102] районы на материке, чтобы приобрести там золото и жемчуг, и были среди этих испанцев

такие, как, например, Алонсо де Охеда и Кристобаль Герра и другие, которые преследовали и угнетали

индейцев, особенно на той земле, которую позднее назвали и до сих пор называют Картахеной, где

Кристобаль Герра творил всевозможные насилия над индейцами и тиранил их; вот почему, как я уже

рассказывал выше, в главе 17 первой книги, в некоторых районах индейцы мирно общались с христианами,

а в других, где уже знали об их жестоких деяниях, не позволяли им высаживаться на своих землях,

оказывали упорное сопротивление и в схватках убили некоторых испанцев. И хотя число убитых было

очень мало, испанцы отовсюду с этих земель стали посылать жалобы королям, что индейцы — каннибалы

(так они тогда называли тех, кого мы теперь зовем карибами)

, что они едят человеческое мясо, не желают

…индейцы — каннибалы (так они тогда называли тех, которых мы теперь зовем карибами). — К

моменту открытия Колумбом островов Вест-Индского архипелага часть этих островов (восточная часть

острова Гаити, Малые Антильские острова, остров Пуэрто-Рико) была заселена карибскими племенами —

выходцами из северо-восточных областей Южно-Американского материка. Искаженно восприняв название

этих племен, испанские завоеватели стали называть их “каннибалами”. Среди коренного населения острова

иметь дела с христианами, не допускают их на свои земли и безжалостно их убивают; при этом испанцы,

разумеется, умалчивали о том, как сами поступали с индейцами, и о том, что за эти поступки индейцы

имели полное право в отместку не только убивать их, но и пить их кровь и есть их мясо. Но так как у

несчастных индейцев никогда не было никого, кто бы вступился за них, и защитил, и рассказал королям

правду, то королева, побуждаемая этими лживыми сведениями, — а все, что сообщали ей испанцы об этих

землях и об индейцах, было ложью и обманом — приказала издать новый указ, прямо противоположный

первому, разрешающий всем, кто хочет отправиться на эти острова и на материк, и тем, кто откроет там

новые земли, в случае, если индейцы не захотят их допустить, и слушать наставления о нашей святой

католической вере, и служить, и повиноваться, — обращать их в рабство и везти в Кастилию и куда угодно,

и продавать их, и пользоваться их трудом, и за это испанцы не будут нести никакого наказания…

Глава 40

В то время главный командор управлял испанцами этого острова весьма мудро, и они очень его боялись,

любили и уважали. Хотя среди них было много важных особ и кабальеро, он нашел хороший способ

держать их всех в руках, а заключался этот способ в следующем: главный командор прилагал большие

усилия, чтобы всегда иметь точные сведения об образе жизни, который ведет каждый испанец, где бы он ни

жил, и подробно выспрашивал об этом всех, кто приезжал к нему по делам из разных мест в этот город, где

он проводил большую часть года; и если он узнавал, что тот или иной испанец проявляет какие-то дурные

наклонности, совершает неблаговидные поступки, и в особенности если до него доходили слухи, что кто-

либо заглядывается на замужнюю сеньору, даже если он знал только то, что этот человек часто

прогуливается около [103] ее дома, а в самом городе, где это происходило, никто его ни в чем не

подозревал, или если ему становилось известно, что у какого-то испанца есть какие-то другие недостатки,

пусть даже не вызывающие никаких пересудов в том месте, где он живет, — как бы то ни было, но в таких

случаях главный командор приглашал этого человека к себе, а когда тот приезжал, встречал его

приветливой улыбкой и приглашал пообедать с ним, как будто собирался одарить его новыми милостями.

За едой он расспрашивал его о других жителях этого города, об имениях и хозяйствах каждого из них, об

отношениях между испанцами и о других вещах, которые он будто бы хотел выяснить. Приехавший думал

про себя, что главный командор потому расспрашивает его обо всем, что считает его самым достойным,

проявляет к нему особое доверие и расположение и, может быть, даже собирается дать ему еще индейцев,

и очень этим гордился. А надо сказать, что главный командор всегда вызывал к себе людей в то время,

когда в порту стояли готовые к отплытию корабли, и вот вдруг, обращаясь к своему гостю и указывая на

корабли, он говорил: “Посмотрите-ка, на каком из этих кораблей вы предпочитаете отправиться в

Кастилию?”, а тот сначала краснел, потом бледнел и наконец спрашивал: “Почему такой вопрос, сеньор?”,

а главный командор отвечал: “Ничего не поделаешь, придется вам уезжать”. “Но мне не на что ехать,

сеньор, у меня нет денег даже на продукты в дорогу”, — восклицал тот, на что следовал ответ: “Об этом не

беспокойтесь, я вам деньги дам”, и так и делал. И хотя он выслал таким образом немногих, но добился

полного порядка на острове, и все испанцы, — а их было здесь, как я слышал, от 10 до 12 тысяч и среди

них, как я уже говорил, множество идальго и кабальеро, — опасаясь его гнева, не осмеливались нарушать

установленные правила поведения и безоговорочно ему подчинялись; так, два кабальеро, мои знакомые,

люди весьма знатные и пользовавшиеся уважением главного командора, однажды ночью подрались на

дуэли и нанесли друг другу увечья, а затем, не обращаясь ни к кому, чтобы их рассудили, сами простили

друг друга, обнялись и помирились, только бы губернатор ничего не узнал и не заподозрил. И все

поступали так и подчинялись главному командору только потому, что те, кому он дал индейцев, боялись,

как бы он их не отобрал и не выслал их самих в Кастилию, а те, кто еще не получил индейцев, надеялись их

получить; и все были озабочены одним — чтобы им дали побольше индейцев и не мешали добывать

золото, ради которого они сюда приехали, так что мир, согласие и послушание местных испанцев

губернатору и то, что они не смели совершать проступки, за которые тот мог их наказать, — все это

держалось только на жажде наживы и страхе потерять те богатства, которые они рассчитывали здесь

добыть, и все это за счет несчастных индейцев. И еще следует иметь в виду, что в те времена такая

высылка испанца в Кастилию считалась более страшной, чем любое другое наказание и даже смерть, и

многие из нас тогда рассуждали так, что лучше умереть, нежели быть изгнанными с этого острова, что

означало возвращение на свои нищие [104] земли и утрату надежды добиться здесь того, чего все так

Гаити — араваков, нередко вступавших в вооруженные столкновения с карибами, бытовали ложные

представления о людоедстве последних, и испанские завоеватели охотно подхватили эти слухи. Между тем

подлинное название — “карибы” (или, несколько искаженное, караибы) уже во времена Лас Касаса, как

явствует из комментируемого текста, вновь стало общеупотребительным, а слово “каннибалы” приобрело

иной смысл и стало термином, обозначавшим сперва людоедов вообще, а затем — в еще более широком

смысле — необузданно жестоких людей, способных на любые насилия и зверства.

страстно желали; таким образом, настроение испанцев этого острова в это время было прямо

противоположно тому, какое существовало в прошлом, ибо тогда самым страшным наказанием (после

смертной казни) для кастильских преступников была ссылка сюда, о чем мы рассказывали в первой книге,

а теперь, наоборот, самым страшным, что только могло произойти с человеком и чего все боялись, была

высылка отсюда в Кастилию. И так как испанцы в то время старались как можно скорее добыть побольше

золота и очень торопились провести все необходимые для этого работы (а добыча золота была неизменно

их главной целью и заботой), то это влекло за собой истощение и гибель индейцев, которые привыкли

работать мало, ибо плодородная земля не требовала почти никакой обработки и давала им продукты

питания, да к тому же индейцы имели обыкновение довольствоваться только самым необходимым, а теперь

эти люди хрупкого здоровья были поставлены на невероятно тяжелые, изнурительные работы и трудились

от зари до зари, причем их не приучали к такому труду постепенно, а установили этот непосильный режим

сразу, и понятно, что индейцы оказались не в состоянии в течение длительного времени выдерживать

подобную нагрузку и за каждую демору, то есть за шесть-восемь месяцев, когда группа индейцев добывала

золото в рудниках до тех пор, пока оно все не шло на переплавку, умирала четверть, а то и треть

работавших. Кто поведает всю правду о голоде, притеснениях, отвратительном, жестоком обращении, от

которых страдали несчастные индейцы не только в рудниках, но и в поместьях и повсюду, где им

приходилось работать? Тем, кто заболевал, как я уже говорил, не верили, называли их притворщиками и

лентяями, не желающими работать; когда же лихорадка и болезнь выступали наружу, так что их нельзя

было отрицать, больным выдавали немножко маниокового хлеба и несколько головок чеснока или каких-

нибудь клубней и отправляли их домой, на расстояние 10 и 15 и 20 и 50 лиг, чтобы они там лечились, а

точнее говоря — не заботились об их лечении, а лишь о том, чтобы они убирались куда хотят, только бы не

лечить их; само собой разумеется, что в тех случаях, когда заболевала кобыла, испанцы с ней так не

поступали. И вот многие индейцы, отчаявшись от столь мучительного, подавленного. угнетенного

состояния и стремясь из него выйти, кончали жизнь самоубийством, выпивая жидкость или сок,

содержащийся в корнях, из которых делают маниоковый хлеб, а этот сок имеет свойство убивать, если он

не вскипячен на огне, если же его вскипятить, то он напоминает по вкусу уксус, и его приятно пить,

называют же его здесь хиен; а женщины, забеременев, принимали травы, чтобы вызвать выкидыш, и от

всего этого на этом острове умирала масса людей. Я знал одного женатого испанца, который брал палку

или прут, шел туда, где индейцы копали землю, и если видел среди них не вспотевших, колотил их палкой,

приговаривая: “Не потеете, собаки? Не потеете?”. А жена его в свою очередь тоже шла с палкой в руке

туда, где индейские женщины делали хлеб, [106] особенно тогда, когда они растирали корни, и если видела

среди них не вспотевших, колотила их палкой, произнося те же самые слова: “Не потеете, суки? Не

потеете?”. А через некоторое время, по справедливому божественному приговору, эти супруги сами

изрядно попотели: я собственными глазами видел, как они с сыновьями и дочерьми, похожими на

ангелочков, с целой свитой родственников — сестер, своячениц и так далее — и с немалым количеством

золота, добытого столь праведными и достойными путями, погрузились в одном из портов этого острова —

Пуэрто Плата — на корабль и отправились в Кастилию, рассчитывая в дальнейшем отдыхать и

наслаждаться своим богатством, но никто после этого никогда их не увидел, так как корабль со всем его

грузом поглотило море. И надо сказать, что мы нередко бывали свидетелями той суровой кары, которую

обрушивал Господь на испанцев в знак осуждения и отмщения за жестокость, проявленную ими по

отношению к индейцам, и если Бог того пожелает, мы приведем ниже некоторые разительные примеры

подобной кары. (А в связи с тем что лиценциат

Алонсо Мальдонадо не мог один справиться с огромной

работой — осуществлением правосудия на всем этом острове, главный командор попросил, чтобы ему

прислали из Кастилии юриста, который взял бы на себя часть этой работы, и вскоре сюда прибыл

баккалавр

по имени Лукас Васкес де Айльон, уроженец Толедо, человек очень сведущий и серьезный, и

главный командор назначил его алькальдом города Консепсьон и всех других поселений, расположенных в

прилегающей части этого острова, а именно Вильи де Сантьяго, Пуэрто Плата, Пуэрто Реаль и Лареса де

Гуахаба. Этот баккалавр Айльон впоследствии поехал в Кастилию, вернулся сюда уже лиценциатом и стал

здешним судьей. Когда он приехал, губернатор пожаловал ему 400 или 500 индейцев, а индейцами здесь

оплачивались все виды деятельности, он же в конце концов извел их, по крайней мере большую часть, в

своих рудниках и поместьях)…

Глава 43

Убедившись, что дело идет к гибели всех индейцев — как добывавших золото на рудниках, так и занятых

на фермах и других работах, которые их убивали, — и что число индейцев с каждым днем сокращается за

Лиценциат — одна из младших ученых степеней в западноевропейских университетах.

Баккалавр — самая младшая ученая степень в университетах Западной Европы, присваивавшаяся

успешно прослушавшим полный университетский курс.