Егоров Б.Ф., Лотман Ю.М., Вердеревская Н.А., Щукин В.Г. и др. Из истории русской культуры. Том V (XIX век)

Подождите немного. Документ загружается.

урожаи помидоров. Русские люди вначале отнеслись к этому диковинному овощу, как это

и раньше бывало, настороженно, а потом привыкли и сами освоили новую культуру.

Подчеркнем также, что лишь в дворянских усадьбах выращивались редис, шпинат, салат:

крестьяне не знали этих «изысков».

Сады почти полностью отсутствовали: и места было мало, и не было национальной

традиции. Дворянские, церковные, монастырские сады оказывали слабое влияние на

крестьянское хозяйство. Русские деревни выглядели

364

голо: почти не видно было фруктовых деревьев (лишь в южных губерниях — очевидно,

украинско-польское влияние? — они появлялись обильнее), не было палисадников, не

было цветочных клумб, почти отсутствовали и не фруктовые деревья на улицах и во

дворах.

Фрукты и ягоды: дички яблонь и груш, калину, малину, смородину, землянику, чернику,

бруснику, морошку, клюкву (последние три — в более северных районах страны),

ежевику (в более южных), а также орехи и грибы — собирали в лесах, если таковые

имелись или были доступны народу. Огородное выращивание ягод (малина, клубника,

смородина, крыжовник) почти полностью отсутствовало в русской деревне — лишь

помещичьи усадьбы знали таковые грядки и кусты. Не было у крестьян и парников, но

русское дворянство широко использовало парники, вплоть до городских усадеб

Петербурга и Москвы: выращивались ананасы, персики, цитрусовые. Но все это не носило

коммерческого характера, употреблялось за домашним столом.

А не имевшие своих земельных участков даже зажиточные семьи северных губерний

России не знали, что такое южные скоропортящиеся фрукты: виноград, абрикосы,

персики... Барон А. И. Дельвиг, оказавшись в 1840-х гг. в командировке в Крыму, впервые

отведал черешни — и, конечно, она ему понравилась (там же, 1, 347). Лишь развитие

железнодорожного транспорта, появление вагонов-холодильников (использовались глыбы

льда) приблизило южные фрукты к нашим столицам; но, разумеется, они были очень

дороги и малодоступны. Тяжелый физический труд не только изнурял

, но и закалял

русского крестья-

Кольцов поэтизировал нормальный, не изнуряющий физический труд; Некрасов, наоборот, показывал

невыносимую интенсивность работы в страду, особенно для женщины:

Овод жужжит и кусает,

Смертная жажда томит,

Солнышко серп нагревает,

Солнышко очи слепит,

Жжет оно голову, плечи,

Ноженьки, рученьки жжет,

365

нина. Закалке помогали и недостатки, т. е. недостачи в одежде и обуви: ведь с ранней

весны до глубокой осени ходили в легкой одежонке и босиком; лапти — или сапоги,

башмаки у зажиточных — надевали в особых, торжественных случаях. Закалка,

натуральные продукты, чистая вода, чистый воздух компенсировали недостатки

питательного рациона и создавали крепких, сильных, свежих людей (не забудем еще об

естественном отборе: слабые раньше умирали, меньше оставляли потомства). Чем дальше

на Север и на Восток, в Сибирь, т. е. в регионы, не затронутые крепостным рабством, тем

больше оказывалось рослых, могучих, цветущих крестьян. Характерна также волжская

«вольница»: грузчики таскали кули по 10 пудов, т. е. по 160 кг. Отдельные герои из клана

грузчиков единолично на спине, с особыми приспособлениями, переносили пианино с

берега на корабль или обратно, а это не меньше 400 кг. (из рассказов отца).

Переезд в город и изнурительная работа на фабриках и заводах, при отсутствии

экологически чистых компенсаций, ослабляли организмы простых людей, сокращали го-

ды жизни. Покойный В. Н. Турбин считал, что размах революционного движения среди

рабочих в начале XX века связан с психологическими и физиологическими ущербами,

которые получали вчерашние крестьяне, становясь городскими рабами, включаясь в

непрерывные, круглогодичные 12—14-часовые рабочие дни.

«Он до смерти работает, до полусмерти пьет» — гениально охарактеризовал русского

крестьянина Некрасов. То же можно сказать и о городском рабочем. Тяжелый,

неинтересный труд, обычно при ненормальных температу-

Изо ржи, словно из печи, Тоже теплом обдает, Спинушка ноет с натуги, Руки и ноги болят, Красные, желтые

круги Перед очами стоят... Жни-дожинай поскорее, Видишь — зерно потекло...

(Поэма «Мороз-Красный нос»).

366

pax и вредном воздухе, так изматывал человека, что ему очень нужны были допинги.

Наркотиков, слава Богу, простой народ не знал, употреблялась водка. Тоже достаточный

допинг. Мой знакомый рассказывал про своего отца, рабочего Путиловского завода в

Петербурге: после тяжелого трудового дня отец семейства приходил домой совершенно

измочаленный, но стакан водки перед ужином возвращал ему человеческий облик; отец

помогал по хозяйству, играл с детьми, в хорошую погоду прогуливался с семьей, а затем

засыпал мертвым сном и утром окрепшим, отдохнувшим шел на завод. Во всем должна

быть умеренность, золотая середина. Такое регулярное употребление водки было,

очевидно, необходимо для поддержания нормального тонуса жизни (правда, организм все-

таки расшатывался алкоголем, нарушалась деятельность печени и т. д.), но далеко не все

были умеренными и аккуратными, ведь сколько народу спивалось и в деревне, и в городе!

Массовому потреблению водки еще способствовала относительная дешевизна спиртного.

Правда, некоторым препятствием служила здесь система откупов, существовавшая в

большинстве губерний России до отмены этой системы в 1861—1863-х гг.: откупщик за

большие деньги приобретал у правительства монопольное право продавать в данной гу-

бернии спиртные напитки, поэтому и цены назначались откупщиком, и качество товара

было весьма низким, а выбора не было. Впрочем, выбор был на юге. В малороссийских

губерниях (приблизительно в пределах нынешней Украины) откупное право

отсутствовало, и конкуренция заводчиков, трактирщиков, лавочников, корчмарей

заставляла более тщательно очищать сырец от сивушных масел, а цены сбавлять.

Поэтому, скажем, в безоткупной Харьковской губернии и в откупной Курской

оказывались заметными «ножницы» и в смысле цены, и в смысле качества водки, и

курские крестьяне из прилегающих к Украине волостей для гуляния по поводу каких-то

крупных событий в жизни села (свадьба, престольный праздник и т. п.) отправлялись

целым караваном подвод в какой-нибудь

367

приграничный трактир Харьковщины и пировали там несколько дней — потом навеселе

возвращались в родные места.

Отмена откупов в 1863 г. улучшило положение и в центральной России; откупа были

заменены акцизной системой (брались проценты со стоимости произведенных винных

изделий). В конце XIX века постепенно во всех губерниях вводилась питейная монополия,

продажа спиртного ставилась полностью под контроль государства.

Много алкоголя выпивалось по праздникам. Народ отмечал прежде всего

общеправославные праздники: Пасху, Рождество, Троицу, Ильин день, Спас (16 августа),

затем — пришедшие еще из языческих времен масляницу и день Ивана-Купалы. В каждом

селе, где была церковь, широко праздновался храмовый праздник — день святого или

события Священной истории, в честь которых названа церковь. Любопытно, что вяло

отмечался Новый год; вероятно, петровская календарная реформа, перенесшая его на 1-ое

января, еще не укоренилась в народной традиции, да и вообще христианские страны более

празднично отмечают Рождество, чем Новый год.

Любопытно еще, что в традициях русского народа было принято обильно потчевать

гостей, но не было принято приходить в гости с подарками, разве что приносили какие-то

пустяковые гостинцы детям. Заметим, что и в дворянском обществе подарки на праздники

были довольно редким явлением. Пушкин очень точен при описании быта; прочтите

внимательно 5-ую главу «Евгения Онегина», рассказ об именинах Татьяны; вы найдете

подробный перечень гостей, подробное повествование о самом праздновании, но

единственные подарки, упоминаемые поэтом, — присылка полковником музыкантов для

танцев и исполнение мсье Трике куплетов. Кажется, и Онегин с Ленским приехали без

подарков...

Бели праздник, особенно храмовый, приходился не на страду, а на относительно

свободное от срочной работы время (поздняя осень, зима, ранняя весна), то он мог растя-

368

нуться на целую неделю, от воскресенья до воскресенья. Процитируем еще о праздниках

из материалов кн. В. Н. Те-нишева: «Специальными праздниками являются: начало

сенокоса, завершение жатвы и молотьбы, наем пастухов, закладка общественного здания

и т. п. В праздник селом выпивается до 100 ведер водки» (Фирсов, 1993, 75). Это на 500

человек обоего пола: многовато!

А вот еще из тех же материалов описание длящегося шесть дней (22—27 октября)

храмового праздника в честь иконы Казанской Божьей Матери: «В первый день соби-

раются гости, хороводы устраиваются редко. Гулянье и веселье наступают на второй день:

с утра бывает чай и подношение водки (бедные хозяева подносят по два-три стакана,

богатые — по четыре-пять), затем завтрак, после чего водят хоровод, на котором песни

поют специально нанятые песенники. Около 2 часов дня все идут обедать, затем снова

собирается хоровод, который продолжается до 10—11 часов вечера. В нем уже нет

утренней чинности и благопристойности, начинаются крик, шум, допускаются вольности.

После ужина ложатся спать, чтобы на следующий день рано встать, „потемну и

завтракать". Большой праздник обходится хозяину победнее в 5—8 р. (когда выставляется

от четверти до 2 ведер водки), богатому — до 12—15 р. На седьмой день праздника

молодежь устраивает складчину, покупают угощение, после чего праздник заканчивается»

(там же, 74).

Много пили и на поминках (после похорон, потом на 9-й и 40-й день, в годовщину), и ели

немало. Полагалось кормить и поить всех пришедших: церковный причт, родных,

односельчан; нормой на поминках считалось 14 блюд.

Отметим, однако, что обильным еде и питью противостояли частые посты и частые

голодания при неурожаях. Укажем еще, что старообрядцы и представители многих

христианских сект, особенно молокане, совершенно не употребляли спиртное ни в будни,

ни в праздники, но употребляли также и табак.

369

В деревне было вообще мало курильщиков, в городе больше. Но до 1865 г.

запрещалось курить на улицах и в общественных местах, да и после разрешающего

закона были оставлены некоторые ограничения.

Некоторая раскованность, создававшаяся на гулянке, отнюдь не стирала народные

иерархические градации и ступени. Кому первому здороваться, кому сидеть в красном

углу под образами, кому в первую очередь наливать питье и предлагать еду —

довольно строго определялось обычаями. Эти иерархические традиции

господствовали и в праздники, и в будни. Главной антиномией в процессе XIX века

все более становилась пара «богатство-бедность». Задавленная и стертая при

крепостном праве (зажиточные крестьяне типа тургеневского Хоря были тогда

редкостью), эта антиномия стала расцветать во второй половине века. Богатым —

почет и уважение, при здоровании бедный снимал шапку первый

, богатый мог

ответить лишь легким приподыманием своего головного убора.

Богатый, хорошо одетый путник легко пускался на ночлег. Бедный же, нищий —

очень неохотно. Еще менее охотно — иноверец или иностранец (антиномия «свой-чу-

жой» тоже была весьма значимой в крестьянском сознании). Обычно в таких случаях

лишь распоряжение старосты открывало путникам двери дома. Более гостеприимны

В XIX веке головные уборы и для мужчин, и для женщин всех сословий были обязательны при

нахождении вне помещений (когда в исторических фильмах и спектаклях герои и героини блистают

своими непокрытыми головами и прическами, то это большой анахронизм). И мужчины всех сословий

при здоровании снимали головные уборы или, по крайней мере, приподымали их (исключение

составляли военные). К XX веку этот обычай стал исчезать, в советское время он сохранялся лишь у

старомодных интеллигентов (москвич В. Г. Щукин рассказывал, что когда он в 1959 г. пришел в 1-й

класс, то мальчиков учили снимать головной убор при здоровании, но эти указания совершенно не

исполнялись): ныне обычай можно найти на окраинах Европы, например, в Прибалтике (в Эстонии и

теперь, даже если ты встретил человека через пять минут после первого приветствия, следует снова

поклониться и снять головной убор — и так хоть двадцать раз в день; впрочем, молодежь стала и там

манкировать древним обычаем).

370

были купцы и, особенно, набожные купчихи: они считали своим долгом дать нищему

приют: странница Феклуша в гостях у Кабанихи («Гроза» А. Н. Островского) —

типичный пример.

Заметное расслоение деревни после 1861 г., вкупе с ростом индивидуализма (влияние

города), усиливало недобрые чувства к стоящему на другой экономической ступени: у

богатых — высокомерное презрение к бедным, а у тех — зависть, одну из

могущественнейших черт мещанской (типологически) психологии. Росло лицемерие:

почет и уважение богатым часто оказывались внешними, а подспудно кипели зависть

и ненависть.

Другой существенной антиномией была пара «старшие-младшие». Естественно, в

доме командовал, даже при наличии взрослых сыновей и дочерей, отец семейства,

большак, сам, ему подчинялись все беспрекословно. Часто весомый голос на семейных

советах имела и старшая хозяйка, болыиуха. Во многих случаях старшинство пре-

вращалось в заметный деспотизм, который, однако, не давал разрушаться большой

семье и приглушал часто возникавшие и материальные, и нравственные конфликты,

особенно среди молодых (чаще всего у невесток, сыновьих жен, между собою, а также

у невесток с золовками). На протяжении XIX века заметно растет желание молодых

отделиться от родителей: к концу столетия уже сочинили частушку:

Едят блохи, вши кусают, Стары люди жить мешают.

Наконец, не забудем антиномию «мужчина-женщина». В дворянском обществе тоже

не было полного равенства полов, законы ограничивали в целом ряде аспектов

женские права (особенно ограничивая места женской работы: то же — в среде

духовенства), но в бытовом поведении дворянин по-рыцарски уступал первенство

женщине: первым здоровался (но никак не первый протягивал ру-

371

ку!), пропускал ее первой в дверь или узкий проход: при входе женщины в комнату

сидящие мужчины вставали с мест и т. д. В низших же и средних сословиях, вплоть до

духовенства, купечества, мещанства, наоборот, первенствовал мужчина: женщина

здоровалась первой, уступала дорогу мужчине, слабо участвовала в совещательных и

административных делах.

Второсортность женщины в крестьянском сознании выливалась, с одной стороны, в

перекладывании на нее, без мужской помощи, некоторых тяжелых работ (например,

носить воду, топить печи в доме и бане, обрабатывать лен — мужчине было не принято), а

с другой — в средневековое и даже более раннее представление о какой-то нечистоте

женщины, не столько физической, сколько душевной: например, во время месячных

очищений женщине нельзя было ходить в церковь, целовать крест и икону, резать хлеб и

т. д.

В качестве сельского клуба, куда женщине тоже был фактически закрыт доступ,

оказывался кабак. Мужчины собирались там всегда: зимой — очень часто, летом — реже,

в праздники — более активно, чем в будни, но и в будни вечерами там бывали сборища.

Здесь узнавали все новости, все текущие цены, здесь заключались торговые сделки, да и

тут же «обмывались».

Иерархические различия почти целиком стирались в церкви (если не считать некоторых

запретных для женщины зон внутри храма). Церковь сближала всех молящихся и

способствовала приподыманию народа над бытом, напоминала о духовных сущностях и

нравственных основах бытия. Чрезвычайно велико было и эстетическое воспитание:

красота места, на котором высилась церковь, ее архитектура, красота убранства (чему и

прихожане способствовали: женщины дарили церкви изумительно расшитые полотенца),

красота службы, иконы и фрески, пение хора — все это возвышало и умывало душу, при-

общало ее к ценностям, которые в горячке труда, в домашних дрязгах, в трактирно-

кабацкой суете забывались.

372

Для детей церковь имела еще и познавательное значение: если родители знали основы

Ветхого и Нового Заветов, они с помощью икон и фресок рассказывали детям эпизоды

Священной истории, преподносили первые нравственные уроки и первые

соотношения различных ситуаций и свойств на христианской шкале ценностей.

* * *

Так как основной административно-социальной ячейкой русской деревни XIX века

была сельская община, то все хозяйственные дела и изменения решались на общем

сходе, организуемом выборным старостой. Сходы собирались почти каждое

воскресенье, а если нависало какое-то срочное дело, то и по будням. Участвовали в

сходе все взрослые мужчины: женщины допускались лишь в особых случаях. Летом

сходы происходили прямо на улице, зимой — в чьем-либо доме: иногда хозяину

вручалась арендная плата. Решались на сходе все общие проблемы: перераспределение

земли (главным образом, при появлении новых жителей или при уходе члена общины

из жизни), наем сторожей и пастухов, раскладка оброка, раздел леса и т. д. Некоторые

проблемы обсуждались бурно, чуть ли не до драки, решающие голоса были за

старостой и зажиточными крестьянами.

Интересный способ применялся для подсчета голосов «за» или «против»: староста

обходил всех и протягивал руку: пожавшие ее как бы говорили «за», отказавшиеся от

пожатия подтверждали свое несогласие с решением (отметим, что в деревне XIX века

рукопожатие при встрече лишь постепенно входило в обиход, оно распространилось

ко второй половине столетия: обменивались им только мужчины). После схода, как

правило, отмечали завершение собрания водкой: или угощались просителями,

получившими от схода какое-то выгодное

373

для них решение, или, говоря по-современному, «скидывались» и покупали водку сообща.

Средняя норма выпивки равнялась ведру на 40 человек, т. е. по 200—250 граммов водки

на брата.

Еще более крупные, чем при сходе, коллективные собрания, где участвовало все

работоспособное население села или деревни, включая и подростков, — так называемые

«помочи». Это помощь одному из жителей в срочной и значительной работе: жатва,

покос, вывоз леса, обработка льна. Нуждавшийся крестьянин просил односельчан помочь

ему в каком-либо виде деятельности, и в определенный день все или почти все село

включалось в работу. Трудились не за плату, добровольно и бескорыстно, но хозяин, за

редкими исключениями (например, если он был бедняк), старался вечером, после

напряженного рабочего дня угостить помощников. Ставилась водка (тоже приблизительно

ведро на 30—40 человек) и устраивался обильный ужин (пример такого ужина из пяти

блюд: щи с мясом, лапша с мясом, пшенная каша, гречневая каша, жидкая гречневая каша

с требухой). Вечер превращался в сельский праздник. Возможно, не все наши современ-

ники знают, что юмористическое молодежное представление, именуемое «капустник»,

происходит от вида осенней помочи, когда рубилась-шинковалась капуста для засолки,

приглашалось много народу: если и не вся деревня, то многие соседи. Эта помочь

называлась «капустником», и вечернее веселье за столом тоже получило название

«капустник».

Крепостные крестьяне были прочно привязаны-прикованы к своей общине и к своему

помещику: лишь с разрешения последнего они могли покинуть деревню, уйти на

заработки и т. д. Вольнолюбивые люди бежали не спро-сясь: на Волгу, на Дон, в Сибирь,

на Алтай, становились «беспачпортными» бродягами, разбойниками, казаками, таежными

охотниками и свободными крестьянами в глухих местах, куда еще не проникал глаз

царского чиновника. Будущий известный славянофильский публицист, а в

374

конце сороковых годов еще молодой начинающий поэт, И. С. Аксаков задумал поэму

«Бродяга» — о крепостном юноше, жаждущем свободы-воли. Узнав о том, что его под-

чиненный сочиняет произведение «предосудительного содержания», министр внутренних

дел Л. А. Перовский потребовал объяснения — и Аксаков, оскорбленный посягательством

на его творческую свободу, подал в отставку. Публикация отрывков из поэмы «Бродяга» в

«Московском сборнике» 1852 г. вызвала гнев Главного управления цензуры: в поэме

увидели «обещания в бродяжничестве приволья и ненаказанное™» и сочли, что поэма

может «неблагоприятно действовать на читателей низшего класса»

Крестьяне, освобожденные от крепостничества, могли добиться свободы, т. е. получить

паспорт, значительно легче: надо было уплатить все налоги, не иметь недоимок, и тогда

староста выдавал справку, а волостное управление — паспорт. Должники-недоимщики с

помощью нехитрого угощения старосты могли добыть справку и не будучи чистыми от

обязательств.

Угощение культивировалось и в волостных судах, в этом детище крестьянской и судебной

реформ, в выборных крестьянских органах: перед заседанием суда или во время перерыва

судьи вместе с судящимися могли пойти в трактир, расходы истец и ответчик делили

пополам. Правда, когда судьи зарывались и слишком уж часто и обильно пировали за счет

подопечных, поднимался скандал, судей заменяли новыми людьми.

Угощение — элементарный подкуп, в служебном мире бытовали куда более

существенные взятки, чаще всего компактные, в виде денежных купюр. Сцена в

гоголевском «Ревизоре», где чиновники всучивают Хлестакову определенные суммы

денег, — одна из самых типичнейших в царской России. Грандиозное всеобщее

взяточничество в судебной сфере, доходящее до цинической подлости по отношению к

Комментарии Е. С. Калмановского в кн.: Аксаков Иван. Стихотворения и поэмы. Л., «Сов, писатель».

1960 (Большая серия «Библиотеки поэта»). С. 285—286.

375

несчастному просителю (прикарманить взятку, а потом разыграть гордую невинность и

опозорить дающего), с потрясающей силой показано в драматической трилогии А. В.

Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского», «Дело», «Смерть Тарелкина» (1855—1869).

Лишь судебная реформа 1864 г., которая ввела относительную независимость судей,

адвокатуру, присяжных заседателей, уменьшила циничное беспредельное беззаконие.

Уменьшила настолько, что в 1878 г. петербургский суд под председательством А. Ф. Кони

вынес оправдательный приговор известной народнице В. И. Засулич, из мести за

поруганную честь товарища стрелявшей (неудачно) в градоначальника Ф. Ф. Трепова

(после этого случая правительство передало все дела революционеров военно-полевым

судам, не имевшим присяжных заседателей).

Но раковая опухоль взяточничества, вкоренившаяся во все слои русского народа, вплоть

до самых верхних эшелонов власти, разъедала быт и нравственность жителей великой

державы (С. М. Соловьев считает, что взятка произошла от татаро-монгольского ига). До

судебной реформы в народе господствовало почти абсолютное недоверие к справед-

ливости судебных решений. Целая вереница поговорок отражала это народное мнение:

«Закон что дышло — куда повернул, туда и вышло», «Большая муха прорвет паутину, а

мошка увязнет», «Не бойся суда, бойся судьи», «Суд прямой, да судья кривой», «Судиться

— не Богу молиться, поклоном не отделаешься».

Поэтому в народе господствовало пренебрежение к официальному суду, народ

предпочитал страшный самосуд... Н. А. Добролюбов в статье «Черты для характеристики

русского простонародья» (1860) рассказывает типичный, обобщенный случай: «При

въезде в деревню ваш ямщик встречается с мужичонкой, которого он не преминет

обругать и которому вслед пошлет еще несколько недобрых слов, называя его, между

прочим, Ванькою-вором. Вы спрашиваете, что это значит, и ямщик объясняет вам

похождения Ваньки, из которых видно, что он действительно вор все-

376

светный и отъявленный. „Так зачем же вы его у себя держите и даете ему шляться на

воле?" — „Да что же нам с ним делать-то? — возражает крестьянин. — В солдаты сдать

его хотели — не годится, дескать, не приняли... Колотили сколько раз — неймется... Что ж

тут будешь делать? Ведь не судиться же с ним'*. — „А отчего ж бы и не судиться?" —

„Э!" — с досадой крикнет ямщик в ответ и только рукой махнет, не желая слов тратить»

(Добролюбов, 6, 271).

Беззаконие чиновничье сочеталось с разбоем и воровством «снизу». Разгул разбойничьих

шаек в XIX веке сильно сократился из-за создания после 1825 г. жандармских войск даже

в самых отдаленных губерниях. При Николае I практически было невозможно

организовать не только пугачевское движение, но и отдельный лесной лагерь пушкинско-

го Дубровского. Но, конечно, разрозненные небольшие шайки разбойников «шалили» и на

больших дорогах, и на городских улицах: вспомним печальную историю гоголевского

Акакия Акакиевича, с которого сняли шинель, или колоритное описание в тургеневском

рассказе «Стучит!» (1874) жуткого страха путников по дороге в Тулу, когда они встретили

разгульную пьяную компанию: на этой же дороге в ту же ночь «какого-то купца ограбили

и убили» (Тургенев, IV, 381). В Подмосковье была опасная для проезжих деревня, которая

так и получила название Грабилино.

Еще больше было воровства. При цензурном режиме Николая I в прессе не было

сообщений о криминальных событиях, а при некоторой свободе, наступившей в царст-

вование Александра II, газеты стали наполняться всякими такими сведениями; увы,

воровали всюду: воровали в усадьбах, в квартирах, на фабриках и заводах, на рынках, в

поездах и дилижансах, даже в церкви (отвратительное святотатство!).

Появлялись мастера не только квартирных или карманных краж, но и уникальных и даже

талантливых выдумок. Например, когда построили железную дорогу Москва — Нижний

Новгород и на знаменитую ярмарку по

377

рельсам потекли из столицы товары, на одном перегоне воры однажды ночью перед

проходом товарного поезда устроили большой костер прямо на шпалах, между рельсами.

Поезд остановился, костер потушили и поехали дальше, а на ближайшей станции

хватились: нет последних двух вагонов! Конечно, когда за ними вернулись, то они уже

были пустыми. После этого стали держать на последнем вагоне товарного поезда

железнодорожного служащего.

Или еще случай из времен Александра П. В большом губернском городе в магазин,

торгующий тканями, монахи привели под руки почтенного старца в богатой одежде, с

закутанным, якобы от простуды, лицом. Хозяин и продавцы приняли его за настоятеля

ближайшего монастыря. Монахи с помощью приказчиков подносили к старцу рулоны-

«штуки» дорогих тканей, он утвердительно кивал головой, монахи выносили рулоны на

улицу, грузили на телегу. Потом наступил странный перерыв: монахи больше не

появлялись, а старец сидит и сидит. Телега уже исчезла. Наконец, стали спрашивать

старца, вгляделись в него... Батюшки! это оказался переодетый известный всему городу

немой дурачок: воры, видимо, заплатили ему или что-то наобещали.

Удивительно, что воровали не только люди из низов, пропажи случались и в «высшем

свете»! Пушкин пишет жене из Петербурга в Москву 30 апреля 1834 г.: «... пошел я в

Английский клоб, где со мною случилось небывалое происшествие. У меня в клобе

украли 350 рублей, украли не в тинтере, не в висте, а украли, как крадут на площади.

Каков наш клоб? Перещеголяли мы и московский!»

Но и в Москве было не лучше. Барон А. И. Дельвиг описывает бал в Московском

Благородном собрании в 1834 г.: он явился туда в новой шинели с бобровым воротником,

а при разъезде нашел лишь единственную инженерную шинель, весьма старенькую,

истасканную, без какого-либо бобра. Кроме пострадавшего на балу присутствовал всего

один инженер, выпускник Института инженеров путей сообще-

378

ния. Дельвиг послал к нему спросить, не взял ли он ошибочно чужую шинель, но тот

категорически отказался.

Как относился народ к имущественным и денежным преступлениям? Весьма

дифференцированно. К аферам банковского или железнодорожного мира, не

затрагивающим личного достояния простых людей, — очень равнодушно. К махинациям

купцов и продавцов, даже затрагивающим интересы простых покупателей, — тоже

довольно равнодушно, с фатальным отмахиванием: «Не обманешь — не продашь»

. К

воровству у государства, у помещика, у вельможи, у богатого купца — даже с оттенком

удовольствия и злорадства. И сами крестьяне были непрочь, например, тайком воровать

деревья из барского леса. Лишь по-настоящему верующие люди осуждали любую форму

присвоения чужого имущества.

Преступления по отношению к народу, естественно, осуждались решительно. Убийства,

увечья, грабежи, изнасилования безоговорочно осуждались народным мнением.

Ненавидели конокрадов; поимка вора завершалась зверским избиением, которое чаще

всего превращалось в убийство

Страшным преступлением еще считался поджог. Из материалов кн. В. Н. Тенишева:

«Корреспондент приводит пример судебного разбирательства в окружном суде по делу об

умышленном поджоге, в результате которого сгорело до десяти домов. По делу был

вынесен приговор о ссылке преступника в каторжные работы сроком на шесть лет. Пока-

зательно, что отец преступника, присутствовавший на суде

Из материалов кн. В. Н. Тенишева: «Подмешивание сала в скоромное масло, добавление известковой

воды в молоко, смешивание свежих яиц с тухлыми никем не осуждается, а напротив, считается вполне

естественным делом, поскольку и сами крестьяне нередко покупают у торговцев недоброкачественный

товар. Причем подобный обман крестьяне предпочитают недовесу» (Фирсов, 291).

Любопытен случай исправления: крестьянин Бусурин, родом из Владимирской губернии, в

молодости был конокрадом; односельчане выгнали его из родных мест; он был так потрясен, что

полностью переродился, стал честным и богобоязненным, оказался прекрасным подрядчиком на

строительстве железных дорог (Дельвиг 2, 342).

379

в качестве свидетеля, выслушал приговор и, не выразив ни тени сочувствия к сыну, сказал

только: „Мало ему, мерзавцу, — без срока надо бы". Присяжные заседатели — крестьяне,

старающиеся обычно отыскать в деле смягчающие обстоятельства, при рассмотрении дел

о поджогах всегда горячо настаивают на полной виновности поджигателя» (Фирсов, 57).

В центральной России, ближе к большим городам, воровство в крестьянской среде

случалось значительно чаще, чем в глуши отдаленных губерний. Воровали имущество,

скотину, исчезали ульи на пасеках. И. С. Тургенев в рассказе «Степной король Лир»

(1870) повествует о мифическом подвиге богатыря Мартына Харлова: «...застав у себя на

пасеке чужого мужика-вора, он его вместе с телегой и лошадью перебросил через

плетень» (Тургенев, X, 187).

К мелкому, особенно детскому воровству в народе было отношение более

снисходительное, но до поры — до времени. Из материалов кн. В. Н. Тенишева:

«Воровство в садах и огородах развито среди ребятишек, чьи отцы и матери подобные

действия не считают за большой грех (рыбу из сетей и сено воруют редко). Один мальчик

снял тыквы в чужом огороде. Их нашли у родителей. Мир присудил «спить» с хозяина

дома — отца мальчика — ведро водки, а тыквы отобрать. Первая вина прощается, хотя

могут и поколотить, но во второй раз уже не простят» (Фирсов, 289). Не говорится, к

сожалению, что грозит «во второй раз»: избиение? большой штраф с родителей? еще

какие-то меры?

Не все караемые законом проступки воспринимались народом как преступные, например,

порубка в государственном, «казенном» лесу или прошение милостыни. И, наоборот,

народный обычай осуждал ряд проступков, не подпадавших под свод законов, например,

порубка в лесу, принадлежащем общине, работа в праздники, несоблюдение постов,

нецензурная брань (увы, последние два проступка к концу XIX века все менее и менее

осуждались общественным мнением).

Создание открытого судопроизводства, института выборных присяжных заседателей и

судей в волостных судах

380

вызвало к жизни целый ряд проблем, требующих обновления нравственных принципов

или даже формирования совсем новых обычаев. Например, как относиться к попусти-

тельству «родному человечку», как определять честность, как относиться к

лжесвидетелям и лжеприсяге (слава Богу, обычай резко осуждал обманщиков, были

случаи отправки лжеприсягателей на каторгу). Обычай устранял от дачи показаний лиц,

имевших дурную репутацию. Лишь при наличии подобной репутации у подсудимых

принимались во внимание показания их детей: но опять же лишь в случае признанной

добропорядочности этих детей.

Крепостничество, уравнивая крестьян в бедности и бесправии, замедляло процессы

нравственного роста и укрепления человека; отмена крепостного состояния, создание

формально свободных граждан сразу же вызвало к жизни целый ряд проблем, прежде

всего проблем свободного выбора и нравственной ответственности за свои поступки.

Далеко не все жители России, ставшие свободными, были внутренне готовы к этому

новому состоянию. Из-за слабости православной церкви религиозное нравственное

воспитание и даже внешний «страх Божий» были явно не достаточны. Социальное

разложение деревни тоже расшатывало нравственные ориентиры, и свобода часто

оборачивалась бездельем, безответственностью», разнузданностью поведения, душевной

пустотой, разбродом, ростом зависти и ненависти к богатым и удачливым.

Крестьянин, даже крепостной, не мог не быть собственником в душе, тем более стимулы

собственничества развивались после 1861 г. Но многовековое отучение русского

крестьянства от работы на себя и для себя, увы, не могло не сказаться. Внешнее уважение

к богатству и знатности у многих и многих разъедалось червяком зависти: а чем я хуже?

Зависть к барам, зависть к попам, зависть к купцам — и даже к своему брату крестьянину.

Но зависть тоже может быть стимулом к позитивному творчеству: к энергичному труду, к

продвижению себя по производственным и социальным лестницам-ступеням (получить

об-

381

разование, работать на поле, торговать и т. д.), однако в действительности такие стимулы

далеко не всегда реализовались. Часто зависть захлестывалась лютой ненавистью к более

удачливым, желанием навредить им, отнять у них добытое и нажитое предками, сравнять

их с собою. Мещанско-люмпенское понятие «равенства» — пусть лучше все будут

одинаково бедными, чем найдутся выделенные богатством — здесь осуществлялось в

полную силу.

Русская деревня подходила к XX веку с чрезвычайно сложным веером социально-

нравственных градаций, от работящих и глубоко нравственных крестьян до пьянчуг и

бессовестных мерзавцев, готовых на любые насилия и пакости. Сожжение дворянских

усадеб в революционные годы в этом отношении было подготовлено, увы, разбродом XIX

века, да и любители экспроприировать чужое имущество не с неба свалились. А. Блок со

своей цивилизованной совестливостью в пылкой статье «Интеллигенция и революция»

(1918) пытался найти оправдание этим бессмысленным пожарам и диким грабежам:

дескать, в этих усадьбах секли предков, насиловали крестьянок, и народная ненависть

вылилась в такие формы. Но ведь уже полвека прошло, как отменили крепостное рабство,

да и далеко не во всех сожженных и разграбленных усадьбах крепостные владельцы

зверствовали и насиловали. Больше насилия было как раз со стороны бывших рабов по

отношению к благородным, достойным людям: вспомним сожжение дома и прекрасной

библиотеки у самого Блока, разграбление усадьбы и зверское убийство тишайшего,

совестливого, талантливого представителя русской религиозной и художественной

культуры Леонида Семенова (1917 год) — таких случаев были сотни, тысячи. В пожарах и

грабежах гибли книги, рукописи, картины, мебель. Ценности не доставались народу!

Рассказ отца о разграблении в 1905 г. помещичьей усадьбы в Саратовской губернии:

крестьянин притащил к себе большое трюмо, но оно не влезало в избу, и новый хозяин

отнес его в хлев к корове, которая, возможно, решив, что перед ней незваная гостья, тут

же забо-

382

дала зеркало, разбила на мелкие кусочки. Красивую оправу, разумеется, сожгли в печи.

Наш народ дал замечательных тружеников сельского хозяйства, промышленности,

торговли, выдающихся ученых, писателей, деятелей искусства, героических воинов и

талантливых полководцев, стойких и глубоких религиозных мыслителей — но из

народной толщи выходили и разбойники, бандиты, пьяницы, люмпены. Задатки тех или

иных характеров генетически даются людям от рождения, а затем определенные условия

жизни способствуют развитию одних и задавливанию других. В русском XIX веке были

некоторые прекрасные стимулы и примеры, способствующие росту положительных начал

в человеке, но социально-политическая неразбериха, шатания «верхов», подкрепленные

грехами и закостенелостью официальной православной церкви, возглавляемой

самодержавно-чиновничьим Синодом, развивали и противоположные стимулы, которые в

текущем столетии создали такую гору зла и тупиков, что долго-долго еще грядущие

поколения будут расчищать наши авгиевы конюшни...

ПЕРЕХОД В XX ВЕК

Что же дальше? С чем Россия вошла в XX век и с чем войдет в XXI? С великим

культурным наследием и с грандиозными развалами. Не только материальными, но и ду-

ховными, нравственными. Последнее особенно страшно из-за очень медленной

восстановимое™ духовных и нравственных основ бытия.

Еще великий Дарвин показал, что отбор и закрепление ценных качеств в живой природе

происходит в масштабе тысячелетий. Уже в наши дни генетик В. П. Эфроимсон, вначале в

статье «Родословная альтруизма» («Новый мир», 1971, № 10), а затем более подробно в

книге «Генетика этики и эстетики» (СПб., 1995), рассмотрел историю человечества как

историю выживания и большей жизненной стойкости тех племен, где была забота о детях

и стариках (старики как носители памяти, знаний), где была упорядоченность браков,

иными словами, тех племен, где были высоки этические нормы. Однако и здесь создание

нравственных принципов, развитие совести, добра, ответственности соизмеряется с

тысячелетиями и даже с десятками тысяч лет. Значительно быстрее на этические нормы

воздействуют современные социально-политические условия.

Человеческая масса, как уже говорилось, разнообразна по своим генетическим

предрасположениям к тем или другим нравственным поступкам, но, как правило, край-

ности, в обе стороны количественно, т. е. считая по «особям», очень незначительны.

Немного есть лиц, души которых глубоко пропитаны выработанными веками нравствен-

ными принципами; такие лица скорее умрут, чем нарушат нравственные законы. Так же

немного людей генетически безнравственных, растленных, коих никакой высоконрав-

ственный мир не исправит от полной бесхребетности. Основная же масса людей —

средняя, она имеет в своих душах этические нормы, но в зависимости от ситуации может

или сокращать эти нормы, или, наоборот, усили-

384

вать их. Для этой-то массы и важно воспитание в детстве и юности, способное

упрочивать выработанные человечеством понятия и чувства совести, порядочности,

альтруизма, ответственности.

Социальное воспитание массы людей значительно более результативно в этическом