Гуревич А.Я. Избранные труды. Том 2. Средневековый мир
Подождите немного. Документ загружается.
разряда населения: правовые категории были текучи и
изменчивы, и в средневековых судах постоянно приходилось
заниматься расследованием дел о личных правах разных лиц.
Определения зависимости с течением времени изменялись;
например, невозможно было установить на длительный
период, кто относится к числу сервов, как называли
зависимых крестьян во Франции. Несвобода крестьянина по
отношению к собственному господину в Западной Европе в
средние века не равнозначна бесправию. Подвластный
сеньору, исполнявший барщину и плативший оброки,
лишенный права покинуть господина, обязанный
подчиняться ему и в судебном отношении, зависимый
крестьянин вместе с тем не находился в состоянии полной
несвободы, и его зависимость не считалась произвольной.
Сеньор был обязан уважать определенные права такого
крестьянина, считаться с обычаем, устанавливавшим
размеры его эксплуатации и иных притязаний, которые
господин мог заявить на труд и личность крестьянина.
Господа имели дело не с отдельными крестьянами, а с
общинами, целыми деревнями и округами, дававшими
крестьянам возможность оказывать господам сопротивление
в тех случаях, когда они пытались сломать обычай и усилить
эксплуатацию и личную зависимость крестьян.
Показательно, что одной из наиболее распространенных и
обычных форм сопротивления крестьян было правовое
сопротивление: обращение в суды, требования расследовать
и восстановить обычаи, проверить документы —
сопротивление, опирающееся на высшую общественную
ценность средневековья — право. Было бы исторически
неверно приравнивать западноевропейских феодально
зависимых крестьян к восточноевропейским крепостным
XVI—XVIII вв. Бесправие, характеризующее положение
крестьянства крепостнической России, близкое к рабству,
существенно отличалось от положения зависимых крестьян
Запада, обладавших определенным правовым статусом.
Трактовка статуса человеческой личности в
средневековом праве получала сильнейшую религиозную
окраску. Учение о равенстве всех перед Богом и об
искупительной жертве Христа, ознаменовавшей духовное
освобождение людей, сочеталось с признанием церковью
неравенства их на земле как следствия грехопадения.
Поскольку истинная свобода, проповедовало духовенство,
может быть достигнута только на небесах, следовало со
смирением переносить земные невзгоды и несправедливости.
«Не рожден ли каждый человек для труда, как птица для
полета? Не служит ли почти всякий человек под именем либо
господина или слуги? И не является ли тот, кого зовут
сервом у господина, свободным Господа, а тот, кого зовут
свободным, — не раб ли он Христов? И если, таким образом,
все люди трудятся и служат и серв — свободный Господа, а
свободный — серв Господа, то какое имеет значение,
помимо гордыни перед миром или перед Господом, зовется
ли человек сервом или зовется он свободным?» — в таких
словах оправдывал общественное неравенство Ансельм
Кентерберийский, опираясь на текст «I Послания к
Коринфянам» (17, 20—24).
Возникнув в Римской империи как отрицание всех
устоявшихся порядков, христианство сравнительно скоро
изменило свое социальное учение, приспособив его к
реально существующим эксплуататорским отношениям. В
феодальном обществе церковь развивала теорию
органического строения общества, каждый член которого
образует необходимую часть целого и должен выполнять
возложенные на него обязанности. Вместе с феодальным
строем сложилось учение о тройственном устройстве
общества, состоящего из упорядоченных разрядов (ordines):
духовенство (oratores) заботится о духовном здоровье
государства, рыцарство (bellatores, pugnatores) охраняет его, а
пахари, трудящиеся (aratores, laboratores) кормят. Нарушение
этого гармонического взаимодействия грозит самыми
гибельными последствиями для всего организма. Схема
тройственного членения общества, каждая из составных
частей которого выполняет особую функцию, равно
необходимую для благополучия общественного целого, в
конце 1Хв. была намечена в Англии королем Альфредом,
при переводе трактата Боэция «Об утешении философией»,
но полное развитие получили во Франции в начале XI в.
«Божий дом тройствен, — писал ланский епископ
Адальберон, — веруют же во Единого. Поэтому одни
молятся, другие воюют, третьи трудятся, а вместе их — три
разряда, и их обособление непереносимо» (PL, t. 141, 781-
782).
Эта социальная схема, возможно, сложившаяся
стихийно, нашла свое обоснование и формулировку под
пером ведущих теоретиков католической Европы.
Трехфункциональная схема устройства социального
организма не была явно предназначена для того, чтобы
охватывать все его многообразие и сложность, но она
воплотила попытку осмыслить и упорядочить это целое в
интересах господствующего класса и монархии. Эта теория
запечатлела немаловажный аспект самосознания
средневекового общества (195, 80-90; 196, 1187-1215; 136;
217, 1-54).
Наряду с учением о моральном достоинстве страдания
и смирения средневековое христианство развивало учение о
свободе. В отличие от языческих богов, подвластных
неотвратимой судьбе, Бог христиан неограниченно свободен;
свобода считалась существенным признаком Его
могущества. Свободному Богу соответствует человек,
обладающий дарованной ему Творцом свободой воли: он
волен вступить на путь добра или сойти с него на путь зла и
греха. Свобода — божественная прерогатива становится
достоинством человека. Вследствие этой свободы каждое
человеческое существо представляет арену борьбы, ведущей
к спасению или к гибели. Искупительная жертва Христа с
необычайной силой ставила проблему выбора личностью
своего пути и свободного исполнения морального долга.
Выдвигая на первый план индивидуальное спасение души,
предполагая свободу воли человека, христианство повышало
оценку человеческой личности, поставленной им в прямое,
непосредственное отношение с Богом. Выше уже
отмечалось, что это отношение в средние века понималось
как служение. Верная служба человека Богу, полнейшее Ему
повиновение ведут к достижению свободы. Верные Богу,
верующие в Него всей душой будут свободны; те же, кто
упорствует в своей гордыне, не повинуясь Господу, лишь
мнят себя свободными, ибо на самом деле они не свободны,
будучи рабами своих страстей на земле и осужденными на
адские муки в загробном существовании. В этом смысле
противопоставляли «свободное рабство перед Господом»
(libera servitus apud Dominum) «рабской свободе мира»
(servilis mundi libertas). Лишь верный слуга обладает
истинной, высшей свободой. Еще блаженный Августин
различал vera libertas благочестивых людей и falsa libertas
нечестивцев. Понятия «справедливости», «мира» и
«подчинения» Августин сближает, поскольку лишь
подчинение Богу и единение с ним может служить залогом
мира и справедливости на земле. Таким образом, и в
теологическом плане наблюдаются сближение и
взаимопереход понятий «свобода», «служение», «верность».
Верность в средние века — важнейшая христианская
доблесть. В рыцарском эпосе, как и в рыцарских романах,
главный герой — это верный, доблестный вассал,
совершающий бесчисленные подвиги. Его фигура заслоняет
и оттесняет на задний план короля. Уже в «Песни о Роланде»
Роланд — куда более живой и активный персонаж, чем Карл
Великий. Впоследствии государь предстает в литературе еще
более пассивным; Карл Великий превращается в больного
старика. Артур дремлет за Круглым столом, а героическое
начало полностью воплощается в верном вассале.
Не свобода и зависимость, а служба и верность
являются центральными категориями в системе социально-
политических и морально-религиозных ценностей
средневекового христианства. Трактовка этих понятий
богословием и правом тесно смыкалась — ведь право
рассматривали как часть христианской морали. Диалектика
свободы и несвободы имела и Умозрительный, и
практический смысл. Право — всеобъемлющая мировая
стихия, которой все подчинены. Это всеобщая связь людей.
Но степень этой связи не для всех одинакова. Несвободные
связаны предписаниями закона в наименьшей степени,
свободные — в наибольшей, и, чем полнее свобода, чем
более привилегированным было положение того или иного
лица, тем строже оно должно было придерживаться права,
тем большая моральная ответственность за соблюдение
закона на него возлагалась. Феодал обладает несравненно
более широкими правами, чем зависимый крестьянин, но из
этого его положения вытекает его обязанность подчиняться
кодексу поведения, налагавшему на него ряд таких
ограничений, которые не имели силы для неблагородных.
«Положение обязывает» — noblesse oblige.
Различие между несвободным, неблагородным и
благородным, свободным в этом отношении заключается в
том, что первый не волен выбирать свое положение и
поведение, будучи зависим от рождения, по крови тогда как
второй по своей воде становится рыцарем, вассалом знатного
сеньора, принося ему присягу верности, добровольно
принимая на себя определенные обязательства, в том числе и
обязательства подчиняться рыцарскому этикету, ритуалу,
кодексу поведения. Благородный в результате акта
собственного волеизъявления сознательно признает закон,
точно так же как священник по велению своей совести
принимает посвящение. Свободный живет по собственной
воле и сам себя ограничивает, тогда как несвободный живет
не по своей воле, подчиняясь не закону, а воле другого
человека. Иерархия привилегированности, свободы,
зависимости и несвободы вместе с тем была и иерархией
служб. Служба вассала сеньору находила моральную
санкцию и возвышающую аналогию в «свободном
служении» христианина Творцу.
Как видим, феодальная действительность не отрицала
свободы человека. Но то была очень своеобразная свобода,
не похожая на свободу личности а Новое время. Права
человека в средние века, собственно, не были его
индивидуальными правами. Пользоваться своими правами
индивид мог лишь как член корпорации, сословной группы
— от нее получал он права, она защищала их от
посягательств и поругания. Оказываясь вне социальной
группы, человек переставал быть членом общества,
становился бесправным и незащищенным изгоем.
Но не только юридическими правами индивид мог
пользоваться постольку, поскольку входил в социальную
группу, — самые его профессиональные навыки и духовные
способности получали свое выражение и находили
применение лишь тогда, когда он осуществлял их в рамках
коллектива. Социальный статус, умение работать,
мировоззрение человека были, по существу, не личными его
качествами, а достоянием корпоративной группы.
Феодальное общество — это общество четко
распределенных и фиксированных обычаем или законом
социальных ролей. Индивид теснейшим образом связан со
своей ролью, и лишь ее выполнение дает ему возможность
пользоваться теми правами, которые подобают носителю
данной роли. Более того, его индивидуальность в огромной
степени определяется играемой им ролью. Сословно-
корпоративными были не только его права, но и самая его
внутренняя природа, структура его сознания и способ его
поведения. Средневековый человек был рыцарем,
священником, крестьянином, а не индивидом, который
занимался военной, религиозной или сельскохозяйственной
деятельностью. Общественный порядок воспринимался и
осознавался как богоустановленный и естественный.
Корпорация формировала индивида. С точки зрения
современного индивидуалистического сознания,
корпоративная группа сковывала развитие личности. Но в
средние века (до определенного момента) эта скованность не
осознавалась, она была естественной формой, в которой
индивид только и мог развивать свои способности. В
пределах собственной социальной сферы индивид
пользовался относительной свободой и выражал себя в своей
деятельности и эмоциональной жизни. Пребывание в группе,
как правило, не тяготило его, напротив, оно служило
источником удовлетворения и порождало чувство
уверенности. Таким образом, средневековая личность не
имела того всеобщего и потому абстрактного характера,
какой она приобретает в Новое время: то была конкретная
личность, игравшая отведенную ей роль в системе общего
социального порядка, понимаемого как божественный
миропорядок, и осознававшая себя преимущественно через
эту социальную роль. Поскольку индивидуальность
сливалась с социальной ролью и социальным статусом, то
право выполняло функцию важнейшего регулятора всего
общественного бытия.
Крестьянин, рыцарь, бюргер
Однако разные сословия, корпорации и социальные
группы были интегрированы неодинаково и далеко не в
одинаковой степени определяли индивидуальность своих
членов.
Монотонность и слабая расчлененность общественной
и производственной практики крестьянства способствовали
консервации традиционных форм поведения и мышления.
Крестьянин оставался слитым со своим естественным
окружением. Его кругозор ограничивался преимущественно
непосредственной сельской округой. Весь ход его жизни
зависел от природных ритмов. Как мы видели выше, время в
восприятии крестьянина было циклическим, навязываемым
сменой времен года и сельскохозяйственных сезонов.
Христианское мировоззрение ложилось в его сознании на
мощный пласт отнюдь не изжитых магических и
мифологических представлений. К самому себе крестьянин
относился не столько как к индивиду, сколько как к члену
сельского «мира». Община не была внутренне сплоченным
коллективом, мелкое индивидуальное производство
одновременно и подчиняло ее членов общим распорядкам, и
служило источником конфликтов и неравенства среди
общинников. Антагонизм между крестьянами и феодалом
отчасти их объединял, но разделение держателей на
категории и разряды с неодинаковыми правами,
повинностями, с разными по величине и доходности
наделами их обособляло. Тем не менее сознание крестьянина
оставалось коллективистским. Нестандартное поведение в
деревне вряд ли было мыслимо, — оно могло выражаться
преимущественно в переходе от земледельческого труда к
ремесленному ими в уходе в город. Оставаясь крестьянином,
член общины — зависимый держатель, которому феодальное
общество отказывало в большей части прав, подчинялся
всеобъемлющему социальному конформизму. Угнетение
феодальным собственником дополнялось духовной
зависимостью от священников, интеллектуальной
неразвитостью и темнотой.
На протяжении многих столетий народное творчество
оставалось устным и никем не фиксировалось. О духовной
жизни крестьянства историк узнает из случайных
упоминаний и обмолвок авторов, принадлежавших к более
высоким общественным группам и относившихся к
земледельцам с пренебрежением, враждебностью или со
снисходительной жалостью. Достаточно напомнить о
пастухе из «Ивейна» Кретьена де Труа или о пахаре из
«Окассена и Николетты», изображенных в виде чудовищных
уродов, прямой противоположности благородным героям
рыцарских романов; виллан в «Нимской телеге» не знает
истинного Бога и ждет милости от Магомета (76, 37, 247; 68,
240). Rusticus (сельский житель) в лексиконе писателей —
синоним грубого, неотесанного человека (195, 131 — 144
223—235). Крестьянство было «немотствующим
большинством» феодального общества, которое давало о
себе знать в периоды обострения социальной борьбы и
массовых выступлений — восстаний, еретических движений,
подъемов религиозного фанатизма (43). Лишь в редких
случаях открывается возможность более глубоко проникнуть
в мир крестьянских представлений и верований, и тогда
обнаруживается причудливый сплав христианства с
«фольклорной» культурой масс (199; 238; 26).
Вместе с тем правящие сословия воздействовали на
духовную жизнь крестьян, стремясь закрепить в их сознании
мысли о покорности судьбе и выпавшей им доле. Проповедь
священника и религиозная литургия были могущественными
средствами социального контроля над поведением
угнетенных. Не менее эффективный способ воздействия на
сознание прихожан — исповедь, во время которой
священник должен был допытываться, не впали ли пасомые
им крестьяне в язычество или в ересь, и наставлять их на
путь истинный (26, гл. III; 204,181 и ел). В самом
популярном на протяжении средневековья жанре литературы
— житиях святых, авторами которых были монахи,
настойчиво проводилась идея, что облегчение участи
бедняков всецело находится в деснице Божией и в руках
святых, неизменно выступавших в роли защитников и
покровителей «малых сих». Показательно, кстати, что в
течение долгого времени героями агиографической
литературы были исключительно представители высших
слоев общества; святые — это прежде всего епископы и
другие церковные прелаты. Единственный приходский
священник, канонизованный в ту эпоху, это бретонский
святой Ив (конец XIII — начало XIV в). Простолюдинам
внушалось, что высшие силы пекутся о них и для их же
блага, для спасения души, их наказывают, ниспосылая
болезни, стихийные бедствия и допуская неправедных и
жестоких правителей.
Впрочем, было бы упрощением полагать, что вера в
чудеса, в помощь святых и во вмешательство небесных сил в
земную жизнь воспитывалась в сознании паствы только
усилиями клира, — сами простолюдины испытывали
неодолимую потребность в подобной вере, возлагая свои
чаяния на сверхъестественное начало. Культ святых
чудотворцев складывался нередко по инициативе паствы,
страх посмертной погибели и надежда на спасение души
побуждали многих верующих покидать места своего
жительства и отправляться в далекие паломничества, и этот
же страх, смешанный с надеждой, заставлял их жадно
прислушиваться к рассказам о чудесных хождениях по аду и
чистилищу, о выходцах с того света, о проделках нечистой
силы, постоянно окружающей человека и готовой столкнуть
его со стези добродетели в пучину греха (251).
Учение о равенстве всех перед Богом не
препятствовало тому, что даже на представления о загробном
мире отчасти переносили образ земной иерархии (130; 131).
Во французском фабльо XIII в. «О том, как виллан
словопрением добился рая» крестьянин, пытающийся после
смерти проникнуть в Царство небесное, встречает
противодействие святых, не скрывающих своего презрения к
мужикам; святой Фома говорит, что рай — «обитель для
куртуазных» (84, 313—319).
Перед феодалом-рыцарем открывались определенные
возможности для обнаружения своей индивидуальности.
Живя обособленно в своем замке во главе небольшого,
всецело подчиненного ему мирка, феодал мог сам
устанавливать для него порядки. По отношению к внешнему
миру он представлял собой относительно автономную
единицу. Воинское его ремесло было в значительной мере
индивидуализировано, он должен был полагаться на
собственные силы, мужество и боевой опыт. Даже сражаясь в
войске сеньора, рыцарь действовал прежде всего на личный
страх и риск. Его отношения с другими феодалами также
были преимущественно индивидуального порядка: взаимные
посещения, пиры, стычки, переговоры, брачные союзы.
Вместе с тем представители господствующего
сословия больше, чем кто-либо в феодальном обществе,
были подчинены строгому регламенту, диктовавшему их
поведение. Принесение омажа и расторжение связи с
господином, объявление войны и участие в турнире, служба
сеньору при его дворе и отправление функций судьи
требовали неукоснительного следования дотошным и
неизменным правилам, выполнения ритуала. Разработанный
кодекс рыцарской чести предписывал сложные процедуры и
соблюдение этикета, отход от которого даже в мелочах мог
уронить достоинство рыцаря в глазах других членов
привилегированного класса. Рыцарская мораль не требовала
от феодала подобного же отношения к сервам,
непривилегированным, но в своей среде рыцарь должен был
постоянно заботиться о ненарушении норм поведения. Его
благородное происхождение и высокий общественный статус
налагали на него обязательства, которые оставляли ему не
много простора для раскрытия собственного «я». В системе
социальных ролей феодального общества рыцарю
отводилась ведущая и непростая роль. В большей мере, чем
применительно к какой-либо другой общественной роли, эту
социологическую метафору в отношении рыцаря можно
понимать буквально. Рыцарь именно исполняет свою роль,
ни на минуту не забывая о зрителях, перед которыми он
«играет», будь то король или его прямой сеньор, дама или
такой же рыцарь, как и он сам. Представления о чести
носили специфический характер: честь — не столько
внутреннее сознание собственного достоинства,
самосознание человека, который ощущает свои
индивидуальные качества, отличающие его от других,
сколько слава среди окружающих. Он видит себя глазами
других, доблестью считается не особенность, а одинаковость,
сходство данного рыцаря с остальными.
Поскольку личные качества рыцаря отступают на
задний план перед его социальным статусом,
предполагающим благородство, мужество, щедрость — весь
комплекс рыцарских признаков, то следующая сцена,
изображенная в «Песни о Нибелунгах», поражает
современного читателя, но едва ли производила точно такое
же впечатление на людей XIII в. С помощью Зигфрида
бургундский король Гунтер обманом взял в жены богатыршу
Брюнхильду. Во время брачной ночи, вместо того чтобы
отдаться жениху, невеста, связав его, вешает короля на крюк,
и в столь унизительном положении Гунтер пребывает до
утра. Но и прогоняя мужа от своего ложа, Брюнхильда не
преминула обратиться к нему в соответствии с этикетом -
«благородный рыцарь», «господин Гунтер», и поэт по-
прежнему именует его «могучим», «благородным рыцарем».
Клише устойчиво, независимо от поведения героя, поэтому в
подобных эпитетах, прилагаемых к Гунтеру нет издевки —
он доблестен и благороден по своему положению, несмотря
на жалкое фиаско, которое он потерпел.
Этикет — не что иное, как разработанный сценарий
поведения. Даже в тех случаях, когда, казалось бы, требуется
только личная инициатива и быстрая находчивость, рыцарь
должен руководствоваться не здравым смыслом, а
сообразовывать свое поведение с требованиями сословной
этики. Прискакав к королю в разгар битвы с боевым
донесением, рыцарь не смеет обратиться к нему первым и
ждет, пока государь заговорит с ним, даже если это
промедление губительно отразится на ходе сражения
(176,51).
Присущей средневековой культуре высокой
семиотичностью характеризуются прежде всего отношения в
среде господствующего сословия. Каждый поступок рыцаря,
любой предмет, им используемый, одежда и ее цвета, слова,
выражения, самый язык, на котором он говорит (ибо сплошь
и рядом это не родной язык его страны), — все значимо.
Ритуал и символ служили формами, в которые отливалась
общественная практика феодалов. Будучи правящим классом
общества, обладая максимумом юридической свободы,
которая была доступна в эпоху всеобщей зависимости, они
не были свободны в выборе своего поведения, и поэтому
индивидуальность рыцаря неизбежно выражалась в
установленных формах. Слова Ж. Дюби о том, что
феодализм представляет собой специфическую
ментальность, коллективную психологию, установку
сознания (134, 103—110), при всей их намеренной
односторонности и даже парадоксальности выражают
определенный существенный аспект рыцарской культуры.
Первое ее проявление в сфере художественного
творчества — эпос. Эпос соответствует такой форме
сознания, которая характеризуется преобладанием
коллективного начала, устойчивых групповых настроений и
представлений. В рыцарском эпосе фигурируют персонажи,
воплощаю щие определенные идеи и качества (мужество,
верность, силу или, наоборот, злодейство, неверность,
трусость) и представляющие собой отвлеченные типы, а не
конкретных живых людей. Герой эпоса лишен
индивидуальности.
Лирическая рыцарская поэзия свидетельствует об
изменившихся отношениях индивида со средой. Любовная
лирика миннезингеров и трубадуров обнаруживает
незаурядную способность наиболее крупных из них;
проникать в свой собственный внутренний мир и превращать
его в объект анализа. Любовь, воспеваемая провансальскими
поэтами XII и начала XIII в., в отличие от той ее формы,
которую можно было бы назвать «династической», уже
носит индивидуальный характер: поэту дорога лишь одна
женщина, и он не променяет ее ни на какую другую. Не
знатность происхождения и богатство, хотя поэты к ним
далеко не безразличны, а красота и куртуазность дамы
вызывают чувство трубадура. Понятия благородства
рождения и благородства внутреннего начинают здесь
расходиться.
Тем не менее образ любимой женщины в
провансальской поэзии стереотипен, ее красота воспевается в
одних и тех же стандартных выражениях. Раз сложившийся
прием — описание внешности дамы, начиная от прекрасных
белокурых волос» и лба, «белизной превосходящего лилеи»,
и до «белых рук с длинными, тонкими и гладкими
пальцами», ее «молодого прекрасного и ласкового тела» —
становится литературным штампом. Героиня лирики
трубадуров лишена конкретных признаков, это абстракция
идеальный образ, воспринимаемый, однако,
преимущественно «телесными очами». У нее нет и имени,
поэт обычно дает ей любовное прозвище. Ее внутренние
качества также не индивидуализированы. Прекрасная дама
должна обладать тактом, любезностью, светской
обходительностью, умением со вкусом одеваться,
кокетливостью в меру, благородством, разумом,
способностью вести светскую беседу — короче говоря,
набором тех признаков, которые в совокупности и
назывались куртуазностью. Отношения между
возлюбленными, судя по песням трубадуров, были
неодинаковы: от платонического «служения» поэта
неприступной даме, поклонения, которое облагораживало
его и возвышало, до весьма интимных отношений, нередко
рисуемых трубадурами с натуралистической прямотой и
наивной чувственной грубостью. Однако вскоре выработался
определенный ритуал ухаживания и любовных отношений,
которому должны были следовать все изысканные люди,
дорожившие своей репутацией. Дама обязана была иметь
возлюбленного и соответственно с ним обращаться, ее
рыцарь должен был хранить тайну «сокровенной любви» и
служить даме сердца точно также, как вассал служит
сеньору: феодальная терминология легко распространялась и
на интимные отношения средневековья. Присущая сознанию
эпохи страсть к классификации выразилась в создании
своего рода «схоластики любви», канонов любовного
поведения и выражения чувств. Любовные отношения со
знатными дамами, репутация неотразимого любовника и
искателя приключений придавали блеск поэтам. Подобно
тому как не одна лишь материальная ценность награбленной
добычи или собранной дани, но и возможность прославиться,
раздавая и растрачивая имущество, представляли цель
военных предприятий рыцарей, превращавших вещи в знаки,
— так и в куртуазной любви наиболее Ценной в социальном
смысле была слава, достигаемая поэтом, воспевающим свою
любовную добычу — даму и чувства к ней.
Индивидуальность поэта выражалась преимущественно в
области художественной формы, характеризующейся
высокой изощренностью, изобилием клише и формул,
склонностью к игре словами (55).
Куртуазная поэзия — показатель сформировавшегося
сословного самосознания рыцарства. Выработав идеальный
тип любви, превратив ее в Ритуал, трубадуры создали
особый, сублимированный мир, существовавший только для
одной социальной группы феодальной иерархии и
отгороженный как от простонародья, так и от высшей
аристократии.
Наряду с этими традиционными для средневекового
общества чертами в поэзии рыцарей обнаруживается и нечто
новое. Женщина занимает в любви принципиально иное
место, нежели в официальном феодальном браке - союзе
двух домов. Куртуазная любовь невозможна между мужем и
женой. В одной рыцарской песне эта идея выражена с
предельной ясностью: «Муж сделает нечто противное чести,
если он будет любить свою жену, как рыцарь любит свою
даму, потому что этим нисколько не увеличивается
достоинство ни того, ни другой и из этого не выйдет ничего
больше того, что уже есть по праву» (31, 374). «Суды любви»