Гуревич А.Я. Средневековый мир: Культура безмолвствующего большинства
Подождите немного. Документ загружается.
Каждая эпоха задает прошлому свои вопросы, которые волнуют ее, и поэтому
историческая наука, представляющая собой одну из форм общественной саморефлексии,
постоянно обращается к старым источникам, казалось бы уже изученным, обнаруживая их
неисчерпаемость.
==178
Такие темы исторического исследования, как восприятие людьми прошлого времени-
пространства, самосознание личности, оценка ими труда, их отношение к смерти и другие,
практически не существовавшие для традиционной исторической науки, сделались за
последние два десятилетия в высшей степени актуальными в контексте исторической
науки нового стиля. Мы жадно вопрошаем людей минувших эпох о тех сторонах жизни,
которые до недавнего времени оставались в тени и не получали освещения на страницах
трудов по истории.
Но при этом может зародиться сомнение, не навязываем ли мы людям других
культур проблематики им чуждой и не деформируем ли их картину мира, придавая
большое значение тем ее сторонам, которые в действительности не были существенными
для них. При многообразии сохранившихся исторических памятников в принципе всегда
удается найти те или иные указания на интересующие нас вопросы, но эти указания могут
касаться второстепенных аспектов мировидения человека далекого прошлого, и
фиксирование внимания на них чревато искажением исторической перспективы.
Вопрос о соотношении современности и прошлого в мысли и исследовании
историков так же не нов, как и сложен, и я далек от намерения ставить его в общей или
абстрактной форме. Все, что мне хотелось бы сделать, сводится к анализу нескольких
текстов известного францисканского проповедника XIII в. Бертольда Регенсбургского.
Выбор этих произведений не случаен. Не нужно упускать из виду, что из всего
многоразличного и богатого литературного наследия, доставшегося нам от
Средневековья, едва ли какой-либо другой жанр словесности той эпохи мог бы сравниться
с проповедью по степени ее универсальности. Универсальности и в смысле охвата
реального опыта человека и рассмотрения жизненных и религиозных ценностей,
принятых в обществе или внушаемых ему церковью, и в смысле обращенности проповеди
ко всем и каждому. В отличие от философских и богословских сочинений, которые
создавались для узкого круга посвященных, и от тех жанров литературы, которые были
адресованы духовенству, либо рыцарям, либо образованным мирянам, проповедь
предполагала в качестве своего слушателя и грамотного и неграмотного, знатного и
простолюдина, бедных и богатых, горожан и крестьян, стариков и молодых, мужчин и
женщин. При этом ее не только мог прослушать любой член общества, — он обязан
==179
был слушать ее. Знакомство со средневековой проповедью вводит историка в круг знаний
и верований широчайших кругов феодального общества, — разумеется, в интерпретации
проповедниками.
Отсюда еще один аспект ее универсальности — общедоступность содержания.
Проповедник говорил со своей аудиторией на понятном ей языке, используя образы,
сравнения и представления, которые не были для нее чуждыми. Он близок к народу, и эта
близость превращала проповедь в мощное средство идеологического воздействия на умы
и чувства верующих. Поэтому темы, обсуждаемые на проповеди, были актуальными и
животрепещущими. Проповедь — в высшей степени важный источник для изучения
народной ментальности в Средние века.
БЕРТОЛЬД РЕГЕНСБУРГСКИЙ — ПРОПОВЕДНИК ПЕРИОДА «МЕЖДУЦАРСТВИЯ»
В ГЕРМАНИИ
Проповедническая деятельность Бертольда Регенсбургского относится к 50-м — началу
70-х гг. XIII в. и развертывалась преимущественно на его родине — в южных областях
Германии.
Середина и начало второй половины XIII в. — сложный и своеобразный период
ее истории. С начала 50-х гг., когда прекратилась династия Гогенштауфенов, и вплоть до
избрания на имперский престол Рудольфа Габсбурга (1273 г.) политическая жизнь
находилась в полном расстройстве. Междоусобицы князей, из среды которых как раз в это
время выделились семь ведущих, сделавшихся впоследствии курфюрстами, разбой
рыцарей, безжалостно грабивших и угнетавших незаконными поборами всех, кто был
слабее их, упадок права и господство анархии — таково было положение дел в период
«междуцарствия». Швабский хронист жаловался: «Империя без правителя, и всякий, кто
может, грабил все, что желал. Страна опустошена, лишена крестьян и утратила все
богатства...» (108, с. 221). Современник и вдумчивый наблюдатель происходящего,
Бертольд Регенсбургский говорит о насилиях, грабежах, бесчинствах, чинимых
властными людьми, о судебном произволе и беззаконных расправах над простолюдинами,
о распространении ненависти и зависти (8, № 27 и др.).
В этот период укрепляется могущество крупных господ в их расширившихся и
округленных владениях, но и более мелкое рыцарство возводит собственные бурги и
К оглавлению
==180
замки и усиливает свою власть над подчиненным ему населением. Резко увеличилось
налоговое бремя, ложившееся на податные сословия и, в частности, неблагоприятно
отражавшееся на положении городов, экономическое значение которых к XIII в. весьма
возросло. Интенсификация товарно-денежных отношений порождала ожесточенное
соперничество вокруг новых возможностей обогащения, и в результате обострились
противоречия между городами
, с одной стороны, и их .феодальными господами и
князьями — с другой. В ряде случаев городам удалось нанести поражение своим
церковным сеньорам и укрепить самоуправление. В 1254 г. создается Рейнский союз
городов, отстаивавших свои свободы от господ. Но и внутри города росла борьба — цехи
выступали против засилья правящего патрициата, который пытался использовать
управление городом в корыстных целях. Коммунальное движение против церковных и
светских господ переплеталось с конфликтами между разными слоями городского
общества, и подчас бюргерство («средние слои» города) в борьбе против патрицианской
верхушки находило союзника в лице городского сеньора.
Рост производительности сельскохозяйственного труда и сопровождавшее его
усиление эксплуатации крестьян феодальными землевладельцами, понижение
юридического статуса и ограничение правовых возможностей части держателей земли,
бегство крестьян в города, их противодействие наступлению господ на общинные права
— таковы некоторые характерные черты положения в немецкой деревне в
период
«междуцарствия».
Но на этот же период, один из наиболее мрачных в истории средневековой
Германии, со всеми присущими ему отрицательными явлениями в политической и
социально-экономической сферах, приходится высокий и во многом уникальный подъем
духовной жизни. Достаточно напомнить лишь несколько имен и произведений
философии, поэзии и изобразительного искусства. В
середине XIII в. в Кельне работает
наиболее выдающийся немецкий представитель высокой схоластики Альберт
Больштадтский (Альберт Великий); здесь у него проходил обучение итальянец Фома
Аквинский. В период «междуцарствия» в Германии творят такие поэты, как Тангейзер,
Ульрих Лихтенштейнский, Конрад Вюрцбургский, Марнер; возможно, в это время
создается часть знаменитого поэтического вагантского цикла «Carmina Burana». Поэтом,
назвавшимся Вернером Садовником, сочинена первая в
==181
Германии стихотворная «крестьянская повесть» — «Майер Гельмбрехт». Середина и
третья четверть XIII столетия ознаменовались наивысшими достижениями немецкой
классической готики — творениями «наумбургской артели» скульпторов и архитекторов в
Майнце, Майссене и Наумбурге, в том числе созданием замечательного скульптурного
ансамбля в наумбургском соборе Петра и Павла (статуи его основателей и евангельские
сцены западного леттнера). Как
отмечают известные искусствоведы ГДР, «в лице
мастеров Бамберга, Магдебурга, Майнца, Наумбурга и Майссена мы встречаемся с
первыми действительными художественными индивидуальностями немецкого
Средневековья» (178, с. 19).
Наконец, «междуцарствие» было временем расцвета проповеди. Бертольд
Регенсбургский (ок. 1210—1272 гг.) занимает центральное место среди немецких
проповедников. Его считают, и не без основания, самым выдающимся проповедником
средневековой Германии.
Слава его как проповедника и моралиста была чрезвычайно велика, что
доказывается и многочисленными упоминаниями его в хрониках и других памятниках
XIII в. и тем, что уже при жизни или вскоре после его смерти имя Бертольда было
окружено легендами. Рассказывают, будто его проповеди привлекали десятки тысяч
людей: по 20, 40, 60 и даже 100 и 200 тысяч слушателей собирались в полях и других
открытых местах, для того чтобы услышать его речи. Само собой разумеется, эти цифры
не внушают никакого доверия, эти данные — симптомы средневекового обращения с
числом, как правило, произвольного; возможности восприятия живого слова были весьма
ограничены уже и в чисто акустическом смысле. Тем не менее эти
сообщения интересны
— они свидетельствуют о широчайшей популярности проповедей Бертольда. По
сообщениям хронистов, в полях и лугах, где проповедовал Бертольд, воздвигалась
деревянная башня, служившая ему кафедрой; на ней водружали знамя, с тем чтобы
слушатели могли определить направление ветра и знать, с какой стороны лучше стать,
дабы услышать его речи. Впрочем, то, что Бертольда было хорошо слышно, притом и
вблизи и вдали от кафедры, Салимбене приписывает чуду. Он рассказывает об одном
пахаре, которого, несмотря на его горячее желание, господин не отпустил на проповедь
Бертольда, приказав пахать поле. В один прекрасный день, когда крестьянин начал пахать,
он услыхал первые слова проповеди, хотя Бертольд читал
ее на расстоянии в не-
==182
сколько десятков миль. Тотчас пахарь распряг волов и уселся слушать проповедь, и
произошло удивительное чудо: он выслушал проповедь от начала до конца, всю ее понял
и запомнил и притом сумел вспахать после ее окончания участок такого же размера, как
пахал и в другие дни, трудясь без отдыха. Когда же возвратился с проповеди его господин
и не сумел пересказать ее содержание, то пахарь всю ее изложил, после чего пораженный
чудом хозяин уже не препятствовал крестьянину ходить на проповеди Бертольда, сколько
бы работы у него ни было (12, с. 239—240).
С именем Бертольда связаны и другие чудеса. Под влиянием его проповеди
обратилась на путь истины одна публичная женщина, и Бертольд спросил, нет ли среди
присутствующих кого-либо, кто согласился бы взять ее замуж. Нашелся один желающий,
который запросил за нею приданое в десять фунтов. Бертольд воззвал к толпе о помощи, и
деньги тотчас же были собраны; когда их считали, Бертольд, не глядя на монеты, сказал:
«Довольно, здесь столько, сколько мы хотели получить», и оказалось ровно десять
фунтов, — без помощи Святого Духа сие было бы невозможно, замечает хронист. Во
время другой его проповеди некая женщина испустила дух, потрясенная горем от
сознания своей неискоренимой греховности. Бертольд призвал к тишине пораженных
слушателей и велел всем вместе с ним молиться о ее душе. И чудо: она воскресла и
поведала присутствующим, что уже была призвана на божий суд; однако ее избавили от
вечных мук в силу искреннего ее душевного сокрушения, а так как она не успела перед
кончиной исповедаться, то была возвращена к жизни (8, с. XX—XXXII).
Салимбене повествует еще об одном чуде, произведенном Бертольдом. Некая
знатная дама на протяжении шести лет следовала за ним по городам и бургам вместе со
своими спутниками, вконец растратив все свое состояние. Узнав об этом, проповедник
послал ее к богатейшему меняле в том городе попросить денег на пропитание в размере
цены индульгенции одного дня. «Но сколько стоит такая индульгенция?» — спросил
ростовщик. Женщина передала слова Бертольда: нужно на одну чашу весов положить
деньги, а на другую чашу пусть она подует. Так и сделали и, о чудо, ее дыхание опустило
чашу весов, а другая чаша, с горстью монет, взлетела вверх, и сколько меняла ни
подкладывал денег, уравновесить чаши не смог — такую тяжесть придал Святой Дух
дуновению верующей. Под влия-
==183
нием чуда меняла раскаялся, возвратил должникам все деньги, роздал свои богатства
бедным и стал праведным человеком. Привел Бертольд к покаянию и жестокого тирана,
поначалу намеревавшегося умертвить его, а когда толпа горожан, которые ненавидели
этого владельца замка, вздернула его на виселице, то на шее покойника нашли грамотку с
золотыми письменами: «Душа
его угодна Богу» (12, с. 241—245).
Вокруг головы Бертольда многие видели сияющий венец, «простецы» считали,
что в нем живет дух прорицания; его сравнивали с библейским Илией. По утверждению
современника, многое из предсказанного Бертольдом впоследствии исполнилось.
Сообщения о том, что под влиянием речей Бертольда неисчислимое множество
грешников обратилось на путь истины и что
послушавшие его люди начинали публично
каяться в своих прегрешениях, — свидетельства эффективности его проповеднической
деятельности. По словам Роджера Бэкона, «брат Бертольд Немецкий один принес больше
пользы своею проповедью, чем почти все другие братья обоих орденов» (то есть
францисканцев и доминиканцев: эти два нищенствующих ордена взяли на себя главную
заботу о религиозном воспитании населения католической Европы) (122, с. 6).
Необычайная слава и популярность Бертольда Регенсбургского не могут не
привлечь внимания историка к его произведениям. Важно установить, каковы качества
его проповедей, приковывающие сознание аудитории, и не одной только немецкой, ибо
Бертольд, подобно многим другим францисканцам, странствовал по разным городам и
странам — от Эльзаса до Венгрии. Важными очагами его миссионерской практики были
города Южной Германии, в особенности Регенсбург, город, в котором он, как передавали,
родился 11 и вырос (здесь он и скончался в 1272 г.), и Аугсбург, к жителям которого он
обращается в ряде проповедей. За два с лишним десятилетия проповеднической
активности, между 1250 и 1272 гг., Бертольд составил несколько десятков проповедей, из
коих известны более шестидесяти.
Проповеди Бертольда в основном дошли до нас на немецком языке, в отличие от
большинства проповедей его современников, зафиксированных по-латыни. Если
латинская проповедь оставляет исследователю возможность лишь догадываться о том,
какова была подлинная речь проповедника, произнесенная перед простонародной
аудиторией, естественно, на ее родном языке, и задумы-
==184
ваться над тем, в какой мере письменный текст соответствует прозвучавшему слову, то
при изучении проповедей Бертольда создается иллюзия, что перед нами фиксация
непосредственного обращения его к слушателям. Поток красноречия в немецких
проповедях хранит ряд признаков устного жанра — живой тон, богатство импровизации,
повторы, просторечия, непосредственные обращения к слушателям, восклицания. Перед
нами — как бы «стенограмма» выступления проповедника перед толпой, и поэтому Якоб
Гримм и другие ученые минувшего столетия были убеждены в том, что немецкие тексты
его проповедей представляют собой дословные записи его выступлений (129, с. 352).
Более пристальное рассмотрение вопроса показало, что это — иллюзия. За
небольшими исключениями, немецкие редакции проповедей Бертольда возникли после
его
смерти, не ранее конца 70-х годов XIII в. Следовательно, они не принадлежат перу
самого Бертольда. Записаны ли они его последователями, которые якобы фиксировали
проповеди, сидя у ног учителя, тоже неясно. Известно, что при составлении немецких
текстов были использованы проповеди Бертольда, написанные по-латыни (139). Тем не
менее имеющиеся тексты не представляют собой
и перевода с латинского, ибо при
переходе к немецкому была опущена значительная доля книжной учености и указаний на
литургию и отчасти была утрачена та логическая стройность, которая характерна для
латинских произведений этого монаха. Короче говоря, в немецких редакциях проповедей
можно предположить наличие трех слоев: слово Бертольда, как оно прозвучало перед
слушателями; латинский текст его проповеди, не идентичный произнесенному слову;
вклад составителя (или составителей) имеющихся проповедей в немецкой редакции. От
речей, произнесенных Бертольдом с кафедры, его книжные проповеди отделены порогом,
разграничивающим живую и литературно оформленную речь (199, с. 225—241).
Излишне распространяться о том, сколь важна эта поправка: отношения между
устным словом и его фиксацией в проповедях Бертольда были несравненно более
сложными и опосредованными, нежели это казалось ранее. Живая речь, прямо
обращенная к аудитории, конечно, не дошла и не могла дойти до нас в своем
первозданном виде, и даже те средневековые редакторы, которые задавались целью
возможно полнее передать содержание и дух его речей, неизбежно и,
вполне вероятно,
невольно их перера-
==185
батывали и стилизовали. Имеющиеся в нашем распоряжении немецкие тексты Бертольда
Регенсбургского не могут адекватно передать ситуацию живой проповеди. Ученая
культура отчасти заслоняет от нашего взора встречу сознания проповедника с сознанием
слушателей.
Но, по-видимому, заслоняет лишь отчасти. Д. Рихтер, который подчеркивает
сложность процесса создания немецкой редакции проповедей Бертольда, вместе с
тем
признает: даже если немецкие тексты и были написаны без участия самого Бертольда,
записавший их находился под живым впечатлением от его речей (199, с. 240). Голос
знаменитого проповедника, несмотря на искажения, все же в них звучит, сохранены
характерные для его красноречия приемы и обороты, как сохранена и основная мысль
Бертольда. Таким образом, остерегаясь впасть в несколько наивную иллюзию присутствия
на его проповеди, историк тем не менее вправе ожидать, что изучение этих текстов
позволит ему восстановить круг мыслей и представлений Бертольда Регенсбургского, а,
может быть, отчасти и ту ментальную среду, на которую он воздействовал. Анализ его
произведений, как следует ожидать, мог бы дать немало материала, интересного равно и
для характеристики усилий нищенствующих монахов по укреплению веры в массах и для
понимания духовной атмосферы, в которой эти массы жили.
Пожалуй, первое, что бросается в глаза при изучении проповедей Бертольда
Регенсбургского историком, знакомым с латинской проповедью XIII в., — это полное
отсутствие «примеров». Exempla, краткие анекдоты нравоучительного содержания, в
которых изложены конкретные ситуации и казусы для более наглядного и впечатляющего
разъяснения моральных и религиозных максим, как мы видели, были важным
компонентом латинской проповеди. Виднейшие проповедники XIII в., Жак де Витри,
Этьен де Бурбон, Одо из Черитона, а в Германии авторы рассказов о чудесах Цезарий
Гейстербахский и Рудольф Шлеттштадтский, собирали и систематизировали «примеры»,
которые широко использовались в проповеди; «примерами» наполнены «Римские деяния»
и сочинения Петра Альфонси о воспитании клирика. Как уже было сказано, с помощью
«примеров» в первую очередь достигалась доходчивость проповеди, она делалась
особенно привлекательной и занятной для необразованных людей, ум которых не был
==186
приучен к усвоению теологических принципов в общей форме, тем более что немало
мотивов, использованных в «примерах», восходило к фольклору, обычно уже
прошедшему через церковную и монастырскую среду. «Пример», несомненно, был одним
из самых существенных средств, с помощью которых духовные пастыри влияли на
общественное сознание.
Тем более поражает то, что Бертольд обходится в своих проповедях без
«примеров». Рассказы, к которым он охотно обращается, заимствованы из Библии;
материал же, предлагаемый легендами о святых, бестиариями, античными авторами или
современной молвой, его не привлекает. Не берусь объяснить эту особенность проповедей
немецкого францисканца, ее можно только констатировать. Но вместе с тем приходится
признать, что Бертольд сумел сделать свои проповеди доходчивыми и впечатляющими, не
прибегая к «примерам».
Проповеди Бертольда Регенсбургского довольно велики по объему; если они
произносились целиком, в том виде, как записаны, то они занимали час или два, и
внимание слушателей неизбежно должно было ослабевать во время их чтения. Поэтому
средства, с помощью которых могла быть преодолена монотонность изложения, были
существенно необходимы. Бертольд располагает такими средствами и постоянно умело
ими пользуется.
Прежде всего, это элементы диалога, активизирующие внимание паствы. На
протяжении своей речи он неоднократно прерывает ее вопрошаниями, которые могли бы
принадлежать кому-нибудь из слушателей: «Но, брат Бертольд, скажи мне...»; «Увы, брат
Бертольд, а как быть, если...»; «О, брат Бертольд, что же нам делать?..» —и т.п.
Прерванный самим собой, он излагает далее свои рассуждения уже в виде ответа на этот
вопрос. Метод задавания фиктивных вопросов, несомненно, делает проповедь более
живой и вместе с тем ритмизирует речь. Проповедь приобретает более личный характер,
— ее читает не некий монах, индивидуальность которого непосредственно никак не
выявляется, а вполне определенная личность, брат Бертольд, и все, что он излагает, есть
его собственные убеждения, его персональный взгляд на истины христианства,
отстаиваемые именно этим человеком. И хотя проповедь
произносится перед толпой,
адресована всей массе слушателей, Бертольд обращается к индивиду, который якобы
задал ему свой вопрос, и вступает с ним в доверительную беседу.
==187
Диалог — распространенный жанр средневековой литературы. Для того чтобы
не уходить далеко от жанра проповеди, вспомним «Диалог о чудесах» Цезария
Гейстербахского, старшего современника и соотечественника Бертольда. Диалог здесь
ведут учитель и ученик. Но у Цезария реплики-вопросы ученика представляют собой не
более чем' обозначения тем, по которым учитель намерен высказаться; по существу же
перед нами монолог, и любопытствующий новиций лишен какой бы то ни было
индивидуальности. Ученика в «Диалоге о чудесах» занимают метафизические проблемы;
если же он и вопрошает о чудесных явлениях, которые случаются в миру, то эти явления
непосредственно его не затрагивают, его интерес к ним чисто интеллектуальный. Он —
посторонний наблюдатель, позиция которого — вне описываемых учителем событий. Но
в «Диалоге о чудесах», собственно, безлик и сам учитель.
Не так у Бертольда Регенсбургского. У него много собеседников, он
разговаривает с ними не в уединенной келье, а на площади, среди толпы, которая ждет от
него слов, прямо касающихся каждого из присутствующих. Всякий
раз его вопрошает
какое-то одно лицо, но подразумеваются при этом лица разные, обладающие собственным
опытом и интересами. Они задают проповеднику вопросы, которые волнуют каждого
самым непосредственным образом: как нужно себя вести, чтобы збежать вечного
проклятия, что делать в той или иной конкретной ситуации? Поэтому и ответы Бертольда
не имеют
абстрактного характера. И хотя его собеседники столь же вымышлены, как и
новиций у Цезария Гейстербахского, они наделяются собственной жизнью. Впрочем, мера
их фиктивности у Бертольда иная, нежели в «Диалоге о чудесах». Ведь проповедник
действительно держит речь перед толпой верующих, вполне возможно, что они и на
самом деле задавали ему подобные вопросы. Поэтому, хотя собеседник вымышлен
Бертольдом, его вопрошания в значительной степени должны были быть заимствованы из
жизни. Придуманные проповедником, реплики близки к действительности, и сами эти
собеседники наделены конкретными обликами.
Вполне правдоподобно, что, когда проповедник предоставлял слово одному из
своих воображаемых собеседников, окружающие невольно оглядывались: кто спрашивает
брата Бертольда? Ведь и сами они могли поставить перед ним такие вопросы.
==188
Любит Бертольд адресоваться к определенной части слушателей. Угрожая
вечным проклятием лицам, погрязшим в смертных грехах, он внезапно восклицает: «Фу,
скупец!», «Ты, развратник!», «Горе тебе, грошовый проповедник!» — и живописует те
кары, которые ожидают душу грешника на том свете. По имени никто не назван, но любой
присутствующий принужден задуматься: не принадлежит ли и он к обличаемым
нарушителям заповедей. Подчас Бертольд взывает к представителям разных социальных и
профессиональных категорий: «Вы, сапожники», «Вы, господа», «Вы, торговцы»... Вдруг
в разгар проповеди, в которой он поносит модниц и тщеславных женщин, Бертольд
кричит: «Тьфу тебе, Адельгейд, с твоими длинными волосами!» Адельгейд здесь явно не
какая-то конкретная женщина, — вероятно, это имя было распространено, и Бертольд
упоминает его, чтобы сильнее затронуть своих слушательниц.
Другой прием, к которому охотно прибегает Бертольд, для того чтобы держать в
напряжении слушателей и не допустить рассеяния их внимания, — это подробное
описание некого предмета .без немедленного названия его, загадывание своего рода
загадки, с ответом на которую он намеренно медлит. Вот, например, проповедь, в которой
Бертольд заявляет, что хочет получить от присутствующих один «маленький дар». «Нет
такого бедняка, который не мог бы его дать, ни молодого, ни старого, ни больного; но кто
не даст такого дара, тому мое поучение не поможет». Но прежде чем назвать его, он
заверяет прихожан, что им ничто не повредит — «ни волк, ни орел, ни медведь, ни змеи,
ни кроты, ни ветер, ни град, ни буря, ни гром, ни падеж скота, ни неурожай». Здесь
вмешивается наш знакомый — фиктивный собеседник Бертольда: «Но, брат Бертольд,
разбойники и иные несчастья причинили мне большой вред. Я вижу, что дома многих
добрых людей сожжены и воры и разбойники и прочие бедствия очень им навредили».
Бертольд возражает: «Даже если вор украл у тебя на шиллинг, или на пять шиллингов,
или на фунт, или тебя ограбил разбойник, или разорил град, огонь, или неправедный
судья, или еще какое-то несчастье, но
если ты без смертного греха и хочешь уберечься от
грехов, то Бог тысячекратно тебя вознаградит». Однако что же это за «маленький дар»,
которого ожидает проповедник от верующего? Наконец он называет его: «...чтобы вы
избегали всякого смертного греха вплоть до самой своей кончины» (8, №27).
==189
Нечто подобное находим мы и в проповеди, озаглавленной «О болезни тела и
смерти души». Она начинается с утверждения: «Господь даровал людям две великие
книги». Тут же выясняется, что этих книг, собственно, не две, а четыре, вернее, две пары.
Первая пара — Ветхий и Новый заветы, которые дарованы духовенству и которые
воплощают ночь и день. Вторая пара книг дана мирянам, и они могут по ним учиться, так
же как священники учатся по Писанию. В книгах, дарованных мирянам, записаны чудеса,
«и если вы умеете их прочитать, то можете понять все вещи, необходимые для тела и
души». Лишь после этих рассуждений дается разгадка: одна из этих книг — небеса, «вы
читаете ее по ночам», другая — земля, «ее вы читаете днем» (8, № 32; ср. № 2). Прием
загадывания тут же повторяется. Бог, говорит проповедник, дал власть звездам над всеми
вещами, помимо одной-единственной. Но Бертольд не спешит открыть, что это за вещь.
Он пускается в пространное перечисление того, над чем властны звезды. Одна приносит
пшеницу, другая — рожь, третья — ячмень, четвертая — овес, пятая — вино, шестая —
груши, седьмая — яблоки, одна — цветы, другая — мускат, иная — перец, и т. п. Звезды
имеют силу над всем, что растет и живет в мире: над птицами в воздухе, рыбами в воде,
червями в земле, зверями в лесу, над всеми благородными камнями, погодой, водами...
над всем, кроме одной вещи, над которой никто не властен, помимо Бога. Эта вещь —
свободная воля человека (см.: 8, № 32; ср. № 4).
Склонность Бертольда к перечислениям, которую он разделяет с многими
другими средневековыми авторами, кажется неодолимой. Это тоже своего рода прием
активизации внимания слушателей. Их утомляют рассуждения об общих истинах и
увещания в абстрактной форме. Иное дело, когда проповедник рисует перед ними
знакомый, живой, бесконечно многообразный и богатый мир. Столь же широко он
пользуется и приемом повтора, обычно с усилением смысла. Приведя цитату из
Евангелия, на тему которой он собирается прочитать проповедь, — «Мария же избрала
благую часть, которая не отнимется у нее» (Лука, 10,42),—Бертольд заявляет: «Если б я
говорил об этих словах на протяжении четырех дней, я бы всего не смог вам поведать.
Скажу более: если б я говорил об этих словах в течение семи дней, я не смог бы
закончить. И больше скажу: говори я об этих словах на протяжении полугода, все равно
бы не закончил» (8, № 35). Наконец, проповедник прибегает к сравнениям духов-
К оглавлению
==190
ного с материальным, подчас вполне неожиданным и рассчитанным на то, чтобы
поразить воображение аудитории. Например, ад он сравнивает с военным лагерем (8, №
18). Те, кто хотят заслужить хотя бы малейшую награду в царстве небесном, учит он,
должны сравняться с четырьмя существами. С какими же? Во-первых, с зайцем. Это
слабое, беззащитное и кроткое животное, которое постоянно пребывает в бегстве, и точно
так же «вы всегда должны бежать смертного греха». Во-вторых, нужно уподобиться
саранче — она быстра, ловко скачет, худа и суха в теле, и «человек не дожен медлить на
службе Господу». В-третьих, это муравей. Он заранее предусматривает, как нужно
устроиться на зиму, и постоянно трудится, «и вы должны трудиться: крестьянин, купец,
ремесленник, рыцарь, духовное лицо». В-четвертых, надлежит уподобиться саламандре:
она маленькая, не более пальца, имеет много цветов, ядовита и всегда ползет назад, пока
не доползет до дома, — «так и вы должны обладать многими достоинствами и добираться