Иоганн Густав Дройзен. Историка

Подождите немного. Документ загружается.

начале XVIII в. были популярны портреты пап, и Фойг

ту Младшему вздумалось воспроизвести в своей книге

одну медаль из этой серии как портрет Пия II, в то вре

мя, как есть прекрасные, подлинные медали с его изо

бражением, правда, они являются раритетами.

д) Эмблематическое изображение на монетах и тем бо

лее на медалях по большей части используется в гербах,

этой удивительной символике, которая вот уже тысячу

лет разрабатывается по крайней мере в Западном мире.

Ибо хотя, как полагают, можно найти гербы уже в грече

ском мире, то там все же это слово можно употреблять

только не в собственном смысле, поскольку там такие

знаки лишь личного и индивидуального характера, в на

стоящих же гербах главным является непрерывность

рода. Правда, иначе обстоит дело с гербами городов.

Я сошлюсь здесь хотя бы на то, что в последнее время

родилась идея свести истоки гербов к так называемым

идеограммам, которыми, согласно «Саксонскому зер>

цалу», у немцев с древних времен метилась свободная

собственность и которые сохранились до сегодняшнего

дня в знаках — метах на заготовках средневекового

крестьянского наследия, на тюках с товарами торговых

домов. Это «знак от руки» или марка торгового дома

(Михельсен, Гомейер), т. е. простые фигуры, чаще все>

го состоящие из перекрещивающихся штрихов. И, воз>

можно, именно отсюда происходят самые простые эле

менты в геральдике, например черно>белый щит герба

Цоллернов, разделенный простым крестом; или золо

тые и черные полосы с поперечиной в асканийском и

саксонских гербах — и такие наипростейшие знаки на

зываются почетными. Лишь с XII в. добавляются так

называемые фигуры в щите: львы, цветы, крылья, пти

чьи когти и т. д., по>видимому, это преимущественно

местные обозначения крепости, города, власти, терри

тории, по которым стали именовать себя, хотя эти зна

ки были древними, как, например, саксонская лошадь,

которая еще и сегодня красуется в брауншвейгском

гербе, или эти знаки ad libitum

выдумываются, неред

ко с каким>либо намеком на имя, например, графы фон

114

Кеферштейн включили в свой герб трех жуков. Назы

вал ли себя римский род Колонна по остаткам колонн у

их родового замка или они включили в свой герб колон

ну на основе своего родового имени, мне неизвестно. Та

кие говорящие имена знала уже греческая античность,

как это можно увидеть из монет, например, Родос —

роза, Силинунт — лист плюща.

Уже с XII в. вошло в обычай присоединять к имени

название владения, и вначале это происходило так: ска

жем, второй, третий сын, получая новое владение, отка

зывался от старого имени своего рода, например, млад

шая ветвь графов Цоллернов называла себя графы Гох

бергские, а другая, получившая во владение Нюрнберг,

бургграфами Нюрнбергскими, но сохранила за собой

черно>белый щит. Это же явление можно наблюдать и у

менее значительных родов вплоть до министериалов,

так что генеалогическую связь в XIII–XIV вв. следует

определять отнюдь не по имени, а, скорее, по гербам.

И, наоборот, если многие немецкие семейства носят та>

кие часто встречающиеся фамилии, как Штейн, Шён>

берг, Лимпург и т. д., то различие их гербов показывает,

что они не родственники. Поэтому, когда колонна в гер>

бе графов фон Геннеберг побудила колоннов считать оба

рода родственными, это не было такой уж нелепостью.

Но когда на Констанцском соборе в пору расцвета гербов

папа Мартин V счел своим родственником бургграфа

Нюрнбергского, только что ставшего курфюрстом Бран

денбургским, то он просто принял за колонну несколько

массивно нарисованный скипетр Рудного казначейства

в гербе курфюрста Бранденбургского.

Источники

§ 24

Говоря о памятниках, мы установили, что, будучи

остатками прошлого, они предназначены также для

фиксации, для сохранения в памяти потомков некото

рых моментов внешнего события и его значения, а

115

именно в таком художественном и символическом

обобщении, чтобы вызывать у зрителя соответствую

щие представления и чувства.

Статуя героя, его живописный портрет должны жи

вописными или пластическими средствами выпукло

передать как бы квинтэссенцию его исторического бы

тия и деяний, а не показывать его таким, каким он мог

оказаться в тот или иной момент. Фотографическое

сходство является чисто внешним и сиюминутным, оно

верно, но не истинно, ибо оно фиксирует лишь данный

момент, один из многих, дополняющих и корректи

рующих друг друга,— таланту художника дано путем

обобщения высветить эти моменты и тем самым вы

явить подлинную сущность портретируемого, или, как

сказал один художник (Эдуард Бендеманн): «Хороший

портрет есть проповедь». Иными словами, он показы>

вает портретируемого, каков он в своей истинной сущ>

ности или каковым он должен быть.

Еще одухотвореннее предстает перед нами образ дей>

ствительного в символических и аллегорических изо>

бражениях. Когда в 1513 г. Дюрер в прекрасной гравю>

ре «Рыцарь, смерть и дьявол» изобразил твердого и не>

преклонного, сильного своей верой рыцаря, которого

не могут сбить с избранного им пути два самых ужас>

ных порождения человеческого страха и соблазна, то

его гравюра явилась подлинным апофеозом Зиккинге

на, рыцаря Франциска, аллегорией, прекрасней кото

рой невозможно себе и вообразить.

Чем свободнее в художественном отношении такое

произведение, тем слабее его внутренняя связь с дейст

вительным фактом, пока она, наконец, в музыке, тан

це, архитектуре не превращается в mÏmhsiV не столько

действительного факта, сколько чувства, порожденно

го им. Например, симфония Eroica, задуманная в

1809 г. как апофеоз Наполеона. Такова предпринятая

для прославления светской власти папы проводимая по

проекту Микеланджело перестройка собора Св. Петра,

грандиозный купол которого во всем своем величии

должен был вознестись выше древнего Пантеона.

116

Разумеется, что такие художественные творения все

гда содержат в себе нечто иррациональное и тем самым

неопределенное; и чем они идеальнее, тем в большей

степени иррациональны. И тот, кто пытается, прибег

нув к реализму, подправить в них это идеальное, тот

рискует разрушить самое лучшее, что в них есть.

По присущему человеку свойству мы не можем по

стичь внешние вещи более ясно и точно, чем через слово

и мысль, реализующуюся в словах, и мы представляем

вещи определенно и четко лишь постольку, поскольку

мы перевели их на язык слов, т. е. на наши понятия, су

ждения, выводы, включили их в бесконечно подвижную

и точную систему нашего представления и мышления.

Таким образом, параллельно происшествию, станов

лению вещей идет перевод их на мысли, и насколько

эта операция продвигается, настолько мы постигаем

вещи и имеем их, они входят в наше сознание, они для

нас суть происшедшие и здесь. Но при таком мыслен>

ном переводе сами вещи не остаются теми же, внешни>

ми и разрозненными, т. е. они не остаются прежними

потому, что в процессе нашего осмысления их включа>

ются в смысловые связи, причинно>следственные це>

почки, в системы поводов, целей, условий и т. д., кото>

рые не в них самих, а лишь в нашем восприятии, в на>

шем понимании их, значит, они не остаются прежними

как раз по тем же причинам, по каким мы в силу наших

чувственных и умственных способностей в состоянии

понимать их.

К этому следует добавить еще одно замечание. Все,

что усваивает наше представление, тотчас вступает в

связь со всем нашим внутренним миром, становится в

нем одним из живых элементов, изменяясь в дальней

шем вместе с ним по мере того, как он вбирает в себя все

новые и новые элементы.

Стоит только раз понаблюдать за самим собой, чтобы

убедиться, как порой бывает трудно точно зафиксиро

вать воспоминания, как смещается и изменяется образ

того, что мы сами видели, даже сами делали, в чем уча

ствовали. Дом, город, где мы жили в детстве, когда мы

117

возвращаемся туда через десять, двадцать лет, кажутся

нам совершенно другими, меньше, хотя они остались

такими же, как были; не дом, не город, а мы измени

лись и вместе с нами наше представление о них.

Из этого обстоятельства непосредственно вытекает

существенное различие между письменной и устной

традициями. Общим для той и другой является, что они

в мире представлений хранят и передают из поколения

в поколение то, что было и произошло. Но письменная

традиция перед устной имеет то преимущество, что она

в определенный момент зафиксировала эти текучие

представления и тем самым вырвала их из потока даль

нейших превращений.

Естественно, что устное предание о недавних или

только что совершившихся событиях несравненно бога>

че, чем письменное. Ведь только бесконечно малая час>

тичка того, что, передаваясь из уст в уста, становится

воспоминанием, когда>нибудь будет записана.

Большинство событий, связанных с Франкфуртским

парламентом 1848 г., кануло в лету, так как провал все>

го этого предприятия свел на нет значение отдельных

процессов, и ни один из участников не проявляет ни ма>

лейшего желания оставить подробные записки о нем.

Об ужасах французской революции еще в 1830–40 гг.

во многих семьях сохранились живые, передающие ды>

хание времени предания, рисующие происходившие

тогда события весьма иначе, чем в книгах Тьера и Ла

мартина, воспевающих их. Но с третьим, четвертым по

колением постепенно умирает предание, согретое лич

ным чувством; письменное предание, если оно имеется,

получает преимущество благодаря раз и навсегда за

фиксированным редакции и пониманию, fable conve

nue.

Только в народе, до которого не доходят никакие

преобразования такого рода, и только в отдельных,

привязанных к совершенно определенному месту выра

жениях хранятся воспоминания о событиях и людях,

оставивших по себе в народе сильное, неизгладимое

впечатление, как, например, о старом Фрице или Мар

тине Лютере, или, когда где>нибудь на Севере Герма

118

нии слышишь от крестьянина рассказ о Шведском вре

мени, после которого осталось «вот то заброшенное се

ление» или «вот тот редут, насыпанный тогда»; в таких

рассказах спрессовано народное представление о Три

дцатилетней войне.

Стоит поразмышлять над такими фактами, чтобы по

нять, во что превратится устное предание, если его не

будет обуздывать и удерживать в определенных грани

цах сопутствующая ему, быстро распространяющаяся

письменная продукция, безудержно преумножающая

ся в течение последних триста лет.

Устное предание стремится к упрощению, оно из

всех фактов запоминает лишь самое интересное, о том

или ином историческом деятеле лишь один характер

ный анекдот и, идеализируя его, сводит все к простым,

предельно четким, пластическим представлениям. Для

образованной публики Людовик XIV раз и навсегда

охарактеризован фразой: «L’état c’est moi»,

хотя эта

фраза нигде не засвидетельствована и не совпадает с его

исторически подтверждаемыми взглядами. У любой

великой армии складывается собственная мифология о

своих героях, и она, пожалуй, не самая маловажная со>

ставляющая боевого духа армии. Достославная чекан>

ность и сила греческих и римских характеров объясня>

ется в немалой степени тем, что мы знаем о каждом из

них всего один или несколько выразительных анекдо

тов и на их основе строим образ, который, конечно, же

будет весьма чеканным потому, что природное многооб

разие реального бытия уже не нарушает монолитности

личности.

Каким бы важным ни было различие между устной и

письменной традицией, оно само по себе не носит прин

ципиального характера, тем более, если принять в сооб

ражение тот факт, что все, что сто или тысячу лет назад

было еще устной традицией, дошло до нас лишь благо

даря его записи.

Другой подход к рассмотрению источников предло

жила так называемая критическая школа, а именно

разделение источников на первоисточники и вторич

119

ные, производные. При этом подходе предполагается,

что историческая традиция восходит к одной первона

чальной форме, а что все прочие, более поздние, так или

иначе ее использовали. При этом обходят молчанием

вопрос, как же возник такой первоисточник. Следует

ли считать таковым любого из участников битвы, кто

затем смог рассказать о ней? Что же он видел со своих

позиций, будучи, вероятно, подначальным? Насколько

он знает о взаимосвязи всех моментов сражения? и т. д.

Кроме того, само собой разумеется, что в том случае,

когда более поздний источник оказывается произведен

ным из более раннего, то он вовсе и не источник; а если

нельзя уже установить его первоисточник, хотя он имел

таковой, то для нас он будет по необходимости заменой

первоисточника, но тем самым его значение не повыша>

ется. Короче говоря, этот подход не дает нам критерия

принципиального различения разнообразных источни>

ков, но он заслуживает быть рассмотренным нами в раз>

деле о критическом методе, где мы вернемся к нему.

Точно так же недостаточно продуман вопрос о разли>

чении прямых и косвенных источников, когда под кос>

венными понимают источники, написанные вовсе не о

том, ради чего мы их привлекаем к исследованию, ис>

пользуя как источники. Понятно, что здесь речь идет

не о различных источниках, а о нашем различном упо>

треблении их. Например, если Евангелия, особенно три

первых, для нас совершенно достоверный источник о

жизни Иисуса, но в то же время они приводят некото

рые сведения о римском цензе, представляющие опре

деленный интерес для изучения государственного уст

ройства Римской империи и позволяющие разрешить

некоторые вопросы хронологии, то в предназначение

Евангелий все же не входило служить источниками по

истории и государственному устройству Рима, и, допус

кая, что эти книги верны в мелочах, бывших для них

малозначимыми, мы поступаем на свой страх и риск.

Возьмем другой пример. Если мы используем труды

таких авторов, как Видукинд, Титмар, Випон, желая

установить, скажем, понятие «principes» в государст

120

венном праве XI–XII вв., то мы как бы заранее предпо

лагаем, что эти авторы выбирали слова с дотошностью

ученого правоведа, но ведь их внимание было прикова

но совсем к другим материям, а никак не к этим юриди

ческим терминам. Их труды могли бы считаться кос

венными источниками по вопросам государственного

права лишь тогда и постольку, поскольку можно допу

стить, что эти авторы понимали техническое значение

этих слов в духе своего времени, а не старательно избе

гали их, исходя из избранной ими манеры изложения,

как, например, поступал Геродот, который весьма ста

рательно избегает официальных и технических выра

жений, заменяя их описательными.

Как мы видим, все, что верно в теории косвенных и

прямых источников, относится к другому разделу на>

ших лекций. Эти исторические книги, будучи остатка>

ми времени своего возникновения, пожалуй, впитали в

себя атмосферу своей эпохи и ее общие представления,

однако они передают их не с фотографической точно>

стью до мельчайших подробностей, а часто намеренно

высказываются суммарно.

Из природы источников вытекает другое различие,

более значительное. Если источники суть мнения, вос>

приятия, то в них заложен двойной момент; момент

воспринимающего и того, что он должен воспринять.

Согласно вышесказанному источники можно будет

различать по принципу: какой из этих моментов силь

нее заявляет о себе, являются ли источники в большей

степени субъективными или же они основаны прежде

всего на знании предмета, положения дел.

Дипломат обязан писать свои донесения, придержива

ясь, насколько только возможно, сущности дела, ибо от

этого зависит принятие важнейших решений; со своей

позиции он не может увидеть того, в какой связи нахо

дится отдельный, непосредственно им наблюдаемый мо

мент с другими, происходящими далеко от него события

ми. Но, может быть, это увидят в той инстанции, куда он

посылает донесения. Именно поэтому он непременно

стремится изложить увиденное как можно проще.

121

И совсем иная ситуация, если от него потребуют

письменно высказать его мнение о положении дел, как

они ему видятся с его точки зрения, и о мерах, которые

следует принять. Здесь он также имеет дело с фактами

и, возможно, даже с теми же, которые он уже сообщал,

но теперь они ему нужны, чтобы обосновать свое мне

ние, высказать свои соображения по плану действий;

тут он может изложить свою точку зрения на взаимо

связь сообщаемых им событий и отношений. Такая па

мятная записка, несомненно, может служить историче

ским источником, но это источник совсем иного рода,

чем его донесение.

И, таким образом, у нас теперь в руках то, что нам

надо, принцип различения источников. Тот или иной

процесс, факт воспринимается, а затем излагается

либо по возможности сухо, по>деловому, т. е. макси>

мально прагматично, а именно излагается или с опорой

только на внешние моменты общего контекста, или на

основе внутренней каузальной связи, т. е. или в основ>

ном реферирующе, или, скорее, комбинирующе —

либо в изложении превалирует субъективный элемент

над деловым. И тут снова возможны два варианта: субъ>

ективный элемент доминирует либо потому, что эмо>

циональность сильнее делового элемента, jantastikÜV

сильнее nohtikÜV,

например, в народном сказании;

либо потому, что фактический элемент служит лишь

материалом и поводом для дальнейших соображений и

аргументации, скажем, в речах Демосфена или Эдвар

да Берка, в комедиях Аристофана или «Генриаде»

Вольтера.

Само собой разумеется, что сочинения, которые мы

называем источниками, писались не для того, чтобы

стать образцами данного жанра, и их нельзя строго раз

ложить по этим четырем рубрикам, напротив, здесь

имеет место многократное взаимопроникновение и пе

рекрещивание. Но эти четыре рубрики дают нам схему,

по которой мы с самого начала можем ориентироваться

относительно пригодности источников для историче

ского исследования.

122

а) Субъективный ряд источников. Мы убедились, что

параллельно любому происшествию идет непосредст

венное восприятие, транспонирование его в представ

ление. То, что видел очевидец и рассказывает, переда

ется дальше из уст в уста, понимаемое в свою очередь

каждым по>своему, так что факт очень скоро обрастает

слухами, окрашен ими, искажен до неузнаваемости.

В эпохи просвещенные и литературные затем, пожа

луй, начинаются всевозможные корректировки, и вме

сте с письменной фиксацией факта суждение может

быть легко подвергнуто дальнейшей проверке.

Там, где нет такого контроля или он слабый, склады

вается весьма примечательная форма предания.

В позднем средневековье во всех странах христиан

ского мира мы встречаем так называемые историче>

ские, или народные, песни, которые доподлинно пред>

ставляли общественное мнение, особенно в смутные

времена, уж тем более до появления печатных «лету>

чих листков». Вспомним, майнцские песни времен им>

ператора Сигизмунда, песни Петера Эшенлоера, что

распевали в корчмах, песни швейцарцев времен их вой>

ны с бургундцами, боевую песню дитмаршенцев о ме>

чах у Неокоруса (издание фон Лилиенкрона).

Бытует ложное представление о народных песнях,

как будто они родились сами собой, путем generatio

aequivoca:

«Кто песенку эту нам сочинил». Народ хра

нит в памяти то, что ему по сердцу, переделывая на свой

лад: «На прохладном берегу Зале» (Куглер).

Чаще всего такие песни исчезают вместе с ситуаци

ей, породившей их. Другие же остаются, если они пре

красны или выражают непреходящие, понятные всем

чувства, например песни о принце Евгении; или иногда

в текст старинной песни подставляется новый персо

наж, скажем, Марлборо (Мальбрук). Новая точка зре

ния на народные песни привела к новому пониманию

сущности народного предания, что дало прекрасные ре

зультаты.

Теперь уже видно, к каким новым открытиям ведет

такой подход. «Сказание о Дитрихе», «Битва воронов»,

123