Кирюшина Ю.Ф., Тишкина А.А. (ред.) Исторический опыт хозяйственного и культурного освоения Западной Сибири: Сборник научных трудов

Подождите немного. Документ загружается.

181

зовых кольца с раструбом, два браслета со спиральными навершия-

ми, обломки лентовидного браслета и две бусины. В западной поло-

вине зафиксирован слой красной краски вперемежку с полусожжен-

ными костями погребенного (Маргулан А.Х. и др., 1966, с. 100–102).

В нуринском могильнике Бугулы-I в погребениях с сожжением так-

же обнаружены украшения, но их местоположение по отношению к

остаткам кремации точно не указывается. В могиле из ограды 1 най-

дена бронзовая пронизка, в могиле ограды 3 – около 50 бронзовых

бусин и круглое бронзовое зеркало, в могиле 2 ограды 4 – около 50

бронзовых пронизок (Маргулан А.Х. и др., 1966, с. 73, 75–76).

Некоторые атасуские комплексы Центрального Казахстана

содержат следы неполного трупосожжения с характерным набором

украшений. В могильнике Бегазы в северном ящике ограды 11 «от-

дельные фрагменты костей сохранили следы огня», среди них об-

наружены обломок бронзовой привески и несколько бронзовых

бусин и пронизок. В комплексе Ельшибек в ящике 4 ограды 73 най-

дены бронзовая бусина и костяная трехгранная пронизка с резным

орнаментом, у юго-западной стенки – бронзовые пластинки. В ящи-

ке 5 той же ограды обнаружены бронзовая и аргиллитовая бусины

(Маргулан А.Х. и др., 1966, с. 132, 138–140).

Как следует из вышеприведенного обзора, основная масса

комплексов с остатками кремации не содержит столь ярких, как в

могильнике Кулечи-VI, свидетельств, позволяющих предполагать

наличие погребальной куклы. Как правило, находки инвентаря

(помимо сосудов) в погребениях с сожжением вообще редки и рас-

положение их не столь выразительно. В некоторых случаях оружие

и украшения вообще локализуются отдельно от кремированных

останков, рядом с ритуальной пищей. Так, в могильнике Урефты-I

(курган №7, могила 2) бронзовый нож располагался на дне рядом с

сосудом, в северо-восточном углу, углистые пятна с золой находи-

лись на дне около северной стенки и в юго-восточном углу (Стефа-

нов В.И. и др., 1983, с. 161). В могильнике Путиловская Заимка-II

(курган №7) на дне у восточной стены обнаружены два скопления

кальцинированных костей, у западной – три сосуда, лопаточная

кость животного, бронзовый нож с перехватом и два бронзовых

разомкнутых височных кольца, обернутых золотой фольгой (Зда-

нович Г.Б., 1988, с. 99).

Вместе с тем компактное расположение и достаточно опре-

деленные границы скоплений остатков кремации, наличие коллек-

182

тивных захоронений по способу трупосожжения с четким разделе-

ние на два (Кулечи-VI, Путиловская Заимка-II ) или три скопления

(Солнце-Талика) дают основание предполагать, что останки могли

быть во что-то завернуты. Учитывая находки среди костей разно-

образных украшений, обычно нашиваемых на одежду (бус, прони-

зок, бляшек, подвесок), либо прикрепляемых к головному убору

(накосники, височные кольца), можно предположить, что это была

одежда умершего. В этой связи следует внимательнее отнестись к

наблюдениям, сделанным в ходе изучения таштыкских кукол. Как

отмечает Э.Б. Вадецкая, одевали их, видимо, в подлинную одежду

покойного, прикрепляли к голове волосы трупа, таким образом

кукле стремились придать сходство с покойником, подчеркивая его

индивидуальные черты (Вадецкая Э.Б., 1985, с. 36–38; 1986, с. 134;

1990, с. 116–118). «Андроновцы» же могли, к примеру, собирать

кремированные кости в мешочек, но помещать его не в куклу, а

заворачивать в одежду умершего, расшитую бусами, бляшками и

пронизками. Вероятно, женские погребения сопровождались еще

головными уборами и браслетами.

Определенные аналогии такому обряду имеются в культуре

хеттов, сложившейся при участии индоевропейского населения.

Среди табличек из Богазкея есть ряд фрагментов, относящихся к

описанию ритуала похорон царя или царицы. В первый день со-

вершалась кремация тела. «На второй день, как только рассветает,

женщины идут…, чтобы собрать кости… Они берут кости серебря-

ной лаппа и погружают их в очищенное масло в серебряном кувши-

не, затем они вынимают кости из очищенного масла и кладут их на

льняной гаццарнулли, под который подложена «красивая одежда».

Кончив собирать кости, они заворачивают их вместе с льняной тка-

нью в «красивую одежду» и кладут их на стул; а если это женщина,

они кладут их на скамеечку… Перед стулом, на котором лежат кос-

ти, они ставят стол и угощают горячими хлебами… И всех, кто при-

шел собирать кости, они потчуют едой… [Затем] они берут кости…

и приносят их в его «Каменный дом» (Герни О.Р., 1987, с. 146–147).

Во многом сходный вариант обращения с кремированными

останками умершего практиковался ведийскими ариями. Как сле-

дует из комментария к Погребальному гимну, содержащемуся в

«Атхарваведе» (XVIII, 4. 16–28), кости, оставшиеся после крема-

ции, складывали в виде человеческой фигуры. Затем, ориентируясь

на стороны света, ставили вокруг этой фигуры блюда с ритуальной

183

пищей и сопровождали обряд произнесением соответствующих

ритуальных формул (Атхарваведа, 1995, с. 377–378). В федоров-

ских комплексах отсутствует непосредственная антропоморфиза-

ция кремированных останков умершего, но для этой цели могла

служить его одежда.

М.П. Грязнов сравнивал орнаментацию посуды эпохи брон-

зы, в том числе и андроновской, с орнаментацией кожаной и мехо-

вой одежды некоторых коренных народов Южной Сибири и Казах-

стана. Он указывал на возможность перенесения орнамента с одеж-

ды на посуду (Кирюшин Ю.Ф., 1995, с. 58–59). Учитывая пышную

и сложную орнаментацию федоровской погребальной посуды,

можно утверждать, что для андроновцев значение одежды вряд ли

ограничивалось чисто утилитарным смыслом.

Особое отношение к одежде умершего, как к его заместите-

лю, прослеживается в похоронно-поминальной обрядности иран-

ских народов. Осетинский обряд «сидения мертвых» совершался

спустя неделю после Нового года и в день Богоявления в семьях,

которые в течение предшествующего года потеряли кого-либо из

близких. В честь умершего пекли хлеб огромной величины. Затем

делали изображение покойного, распялив на палках его одежду,

перед которым ставили любимые вещи покойного, чашку и бутылку

арака. Существует мнение, что душа на это время вселяется в изо-

бражение умершего. В течение дня происходит оплакивание, а затем

угощение (Дюмезиль Ж., 1990, с. 189).

В среде федоровского (андроновского) населения антропо-

морфизированные с помощью одежды кремированные останки так-

же могли рассматриваться как временное вместилище души покой-

ного. Подтверждением этому служит ритуал последующего кормле-

ния умершего, о чем свидетельствует наличие в западной половине

погребальной камеры сосудов и ребер животных (чаще всего лоша-

ди). Помещение еды в погребение говорит о том, что кремированные

кости рассматривались не как безликая и бесполезная масса, а как

достойный заместитель умершего.

Вероятно, «федоровцы» сжигали умершего без одежды, так

как в противном случае среди кремированных останков должны

были бы сохраниться расплавившиеся остатки металлических ук-

рашений, нашитых на одежду.

Интересные параллели можно провести с иранской традици-

ей. Согласно воззрениям зороастрийцев, в момент выставления

трупа на дахме, что, по мнению М. Бойс, заменило у иранцев риту-

184

ал сожжения (Бойс М., 1987, с. 23–24), на нем не следовало остав-

лять одежды. Более того, в Авесте (Видевдат) предусматривалось

жестокое наказание за нарушение этой традиции (Vd. VIII. 25): «О

Создатель плотского мира, праведный! Кто одежду оставит поверх

покойника, – тканую или кожаную, – такую, как вся одежда муж-

чины, какое ему наказание? – И сказал Ахура-Мазда: Пусть нане-

сут ему тысячу ударов конской плетью, тысячу [ударов плетью]

«делающей послушными».

Опираясь на данные различных источников, имеется воз-

можность отчасти реконструировать федоровский ритуал. Вероят-

но, умерший сжигался вне могилы без одежды. Затем кремирован-

ные останки заворачивались в одежду и помещались в восточную

половину могилы, после чего совершался ритуал кормления умер-

шего.

А.Д. Степанов, В.М. Дьяконов

Якутский государственный университет

К НАХОДКАМ КЕРАМИКИ С МЕЛКОСТРУЙЧАТЫМ

ОРНАМЕНТОМ В ЯКУТИИ

В 2000 г. при раскопках на поселении Вилюйское шоссе, на-

ходящемся в г. Якутске, было найдено 38 фрагментов гладкостен-

ного сосуда (рис. 1.-1). Цвет черепков снаружи красновато- и свет-

ло-коричневый, изнутри светло-коричневый и коричневато-бурый,

в изломе черный. Структура теста рыхловатая, неяснослоистая, с

сильной примесью песка. Внешняя и внутренняя поверхности мес-

тами сильно повреждены. Сосуд был орнаментирован в привенчи-

ковой части несколькими (не менее трех), далеко разнесенными

между собой рядами мелкоструйчатого (змейковидного) штампа,

нанесенного под бортиком вертикально, с небольшим наклоном

вправо. Длина оттисков 1,2–1,5 см. Бортик сосуда был прямой, час-

то рассеченный косыми, узкими, полукруглыми в сечении вдавле-

ниями. Толщина бортика составляла 0,7–0,8 см, стенок – 0,2–0,3 см.

Фрагмент подобной керамики был найден в 1988 г. при

подъемных сборах, произведенных у с. Владимировка в 20 км к

югу от г. Якутска, на стоянке Владимировка-VI («пашня») археоло-

гами ЯГУ А.С. Кириллиным и Е.И. Елисеевым (неопубликованный

материал). На внешней поверхности сохранились оттиски мелко-

струйчатого штампа и, обрамляющих его сверху и снизу, округлых

ямочных вдавлений (рис. 1.-2). Цвет черепка палевый. Тесто этой

185

керамики имело большую примесь песка и отдельных включений

дресвы. Толщина стенки составляла 0,3 см.

Рис. 1. Керамика с мелкоструйчатым штампом со стоянок

Центральной Якутии: 1 – Вилюйское шоссе; 2 – Владимировка-VI

Аналогии подобной керамики с мелкоструйчатым штампом

встречаются на довольно обширной территории ареала крестово-

струйчатых культур Западной Сибири и Северного Приуралья,

главным образом на памятниках поздней бронзы и раннего железа

XII–VII вв. до н.э. (Борзунов В.А., 1982; 1986, с. 58, табл. 1; 1991;

Чемякин Ю.П., Кокшаров С.Ф., 1984, рис. 2.-2, 4, 9, 13, 13а, 17, 18;

3.-12а, 24; 4.-2, 5, 6, 10–12а, 13–15, 17, 18; 6.-2, 5; Лашук Л.П., Хло-

быстин Л.П., 1986; Косарев М.Ф., 1987а, с. 289–304, рис. 117.-4;

119.-21; 1991, с. 21, рис. 54; 57; Стоколос В.С., 1988, с. 156–157,

табл. 41; Глушков И.Г., Захожая Т.М., 2000). Из них территориаль-

186

но близкими к Якутии являются памятники выделяемой тургайской

культуры Обь-Енисейского междуречья (Бобров В.В., 1999).

Струйчатый и крестовый штамп наблюдается на сосудах тэбахов-

ской культуры приустьевого Амура (Лосан Е.М., 1996, с. 376, рис.

2, 3, 4, 8, 17). Надо отметить, что тэбаховская керамика сближается

с западносибирскими (сузгунскими, потчевашскими) и даже при-

уральскими (чужьяельскими) комплексами еще одним элементом

орнамента – скобками, которые образуют сгруппированные чешуй-

чатые композиции (Лосан Е.М., 1996, рис. 1, 6).

Мелкоструйчатый штамп считается одним из орнаментальных

проявлений гребенчато-ямочной традиции (Васильев В.И., 1979; Ва-

сильев Е.А., 1982; Косарев, 1987б, с. 317; 1991, с. 16–21; Лашук Л.П.,

Хлобыстин Л.П., 1986, с. 49). Употребление этого типа орнамента

продолжается вплоть до раннего железного века и средневековья,

где струйчатые композиции известны в заполярной группе памятни-

ков оронтурского типа, в кулайской и релкинской культурах (Мо-

гильников В.А., 1987, с. 202–207, табл. LXXXVI, 5; Чиндина Л.А.,

1984, табл. 5; 1991, с. 50, рис. 13, 64). Уже с раннего железного века

отмечается уменьшение доли струйчатого орнамента в общем объе-

ме орнаментальных композиций керамических комплексов.

Мелкоструйчатую керамику со стоянки Вилюйское шоссе,

очевидно, следует связать с гребенчатым керамическим комплек-

сом раннего железного века Якутии – ююкэ-сангарским, по

А.П. Окладникову (1945, с. 64–72) и белькачинско-дюктайским, по

И.В. Константинову (1978). Это подтверждается сходством орна-

ментальной композиции струйчато-ямочной керамики из Владими-

ровки-VI (рис. 1.-2) и гребенчато-ямочной керамики, известной из

комплексов I слоя Белькачи-I (Константинов И.В., 1978, табл.

VIII.-9) и Областной больницы (Окладников А.П., 1950, табл.

XLI.-2). В настоящее время ранний железный век Якутии датирует-

ся в пределах V в. до н.э. – V в. н.э. (Алексеев, 1996, с. 28, 62).

Находки струйчатой и струйчато-ямочной керамики в Цен-

тральной Якутии, наряду с открытием керамики со струйчатым и

крестовым штампом на Дальнем Востоке (тэбаховская культура)

(Лосан Е.М., 1996, рис. 2, 3, 4, 8, 17), позволяют говорить о том, что

территория Якутии не являлась какой-то исключительной перифе-

рией этого ареала. Возможно, данная керамика приоткрывает еще

неизвестные страницы этнокультурных процессов, происходивших

в Якутии в эпоху раннего железа.

187

М.Г. Сулейменов

Кемеровский государственный сельскохозяйственный институт

ВОЙНА КАК ФАКТОР ОСВОЕНИЯ КУЗНЕЦКОЙ

КОТЛОВИНЫ В ЭПОХУ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Война, по определению «Толкового словаря» (Вл. Даль,

1978), является неотъемлемым атрибутом человеческих взаимоот-

ношений в древности, локализованных на определенном простран-

стве и во времени. В советской историографии подчеркивается

классовый характер войн, которые основывались на появлении и

функционировании частной собственности (БСЭ, 1978, с. 82). Вой-

на становится регулярной, появляются специальные группы людей,

для которых война становится профессией (вооруженные отряды,

армия). В отношении периода древности указывалось на причину

военных столкновений разрозненных человеческих коллективов,

которые таким образом добывали средства пропитания, захват тер-

ритории и жизненно важных ресурсов. При образовании же военно-

потестарных образований – грабеж, разбой захват скота (рабов) и

сокровищ, с их последующим накоплением (Худяков Ю.С., 1985).

В перечисленных подходах к определению сути военных

столкновений и их причин обращает на себя внимание факторы,

определяющие или влияющие на возникновение военных конфлик-

тов: жизненно важное пространство, пригодное для проживания

человеческих коллективов, адекватной их ХКТ или к которой чело-

век может приспособиться, изменив свой привычный хозяйственный

уклад; обязательное наличие оружия – специализированного ком-

плекса материально-технических средств для ведения боя, которые

способствуют эффективному нанесению противнику телесных по-

вреждений, несовместимых с жизнью, и одновременно средств за-

щиты от подобного со стороны противника (Худяков Ю.С., 1979).

Последний фактор становится насущной необходимостью

для гарантированного выживания, когда в контакт вступают не-

сколько человеческих коллективов, которые соревнуются или со-

перничают за одну и ту же территорию и ее ресурсы, либо бое-

столкновение становится неизбежным при миграции. Отсюда вы-

текает потребность каждого человеческого коллектива, которое в

свою очередь базируется на обыденном различении типа «свой–

чужой», поддерживать достаточный уровень вооруженности и мо-

билизационной готовности, включая овладение ресурсной матери-

188

ально-технической базой и технологией производства оружия, его

накопление и поддерживание в боеспособном состоянии, с обяза-

тельной боевой подготовкой наиболее дееспособной части мужско-

го населения, при которой сохраняется постоянная готовность как к

обороне, так и к нападению, при обязательном несении караульной

службы. По-видимому, подобная готовность воспринималась древ-

ним человеком не как война «всех против всех», а как гарантия

выживания в окружении человеческих коллективов.

В современном оружиеведении принято считать, что повы-

шение военизации общества является следствием увеличения час-

тоты встречаемости социумов из-за открытия металлов, увеличения

подвижности населения и появления разнообразных форм ското-

водства, что повлекло за собой усиленную типологическую разра-

ботку всех видов вооружения (Худяков Ю.С., 1985, с. 106–107;

1990). Как представляется, современное сибирское оружиеведение

преодолело период накопления, систематизации и осмысления объ-

ективных закономерностей развития на широком историческом

фоне такой специфической категории вещевого инвентаря, как

предметы вооружения (Худяков Ю.С., 1986; 1991; 1997). Появи-

лась необходимость не только комплексной реконструктивной об-

работки всего доступного массива источников по оружию, военно-

му делу и военной истории Северной и Центральной Азии, но и

определению региональной специфики, выявлению причин появ-

ления и векторизацию распространения наиболее передовых дос-

тижений в области военных технологий, а также в выявлении ре-

конструктивным путем потенциальных противников, по степени

вооруженности и возможной боевой тактике. Очевидно, что любой

выявляемый комплекс вооружения, которым пользовались кон-

кретные носители и который археологи обнаруживают при раскоп-

ках, использовался против конкретного врага, а выявляемый ком-

плекс вооружения дает возможность реконструировать не только

типовой состав боевых средств или возможность их тактического

применения. Подобный путь, как представляется, поможет конкре-

тизировать вклад каждого этноса в историю военного дела Евразии,

а также способствовать конкретизации исторических процессов,

попытаться соединить данные археологии (артефакты) с данными

письменности при локализации этнонимов.

Кузнецкая котловина и ограничивающие ее орографически

различные районы – Салаирский кряж, Кузнецкий Алатау и Горно-

189

Шорское плато, а также примыкающая часть Сибирской равнины,

входящие в современное административное деление как Кемеров-

ская область, как части юго-востока Западной Сибири – демонст-

рируют природное разнообразие и делают возможным длительное

комфортное проживание не только носителей присваивающей эко-

номики, но и представителей комплексного ведения хозяйства, с

элементами или преобладанием производящего (Бобров В.В., 1989;

Сулейменов М.Г., 2003), имеется возможность пограничного про-

живания представителей с различным ХКТ, поскольку наличест-

вуют как участки «степь–лесостепь», так и лесные участки предго-

рий и горная черневая тайга.

Отсутствие опубликованных компилятивных работ по сис-

тематизации и обработке накопленного вещевого материала и раз-

несению его по хронологическим периодам не позволяет в настоя-

щее время считать такой интересный историко-культурный регион,

как Кузнецкая котловина, включенным в историко-культурный

контекст западно-сибирского региона. При знакомстве с опублико-

ванными материалами отмечается отсутствие такого понятия, как

«местное автохтонное население», лишь к финалу бронзы, в ирмен-

ское и позже, с началом формирования протосамодийского суб-

страта, можно констатировать включение территории Кузнецкой

котловины в этнокультурный ареал Верхней Оби (Бобров В.В.,

1989; Илюшин А.М. и др., 1996).

Большая же возможность для построения социокультурных

реконструкций и выяснения причин миграций и роли военных дей-

ствий на материалах Кузнецкой котловины представляет эпоха

средневековья, когда концептуально была определена принадлеж-

ность местного населения к верхнеобской историко-культурной

общности с помещением в подкурганные захоронения остатков

кремации на стороне (Илюшин А.М., 1999). Курганные захоронения

с трупоположениям, трупоположения с конем, с окружением кур-

ганной насыпи рвом были отнесены к мигрантам (Илюшин А.М.,

1993; 1996б). В пользу длительности проживания местного населения

свидетельствует обряд трупосожжения (VI–XII вв.) (Илюшин А.М.,

1997; 1999а; Илюшин А.М., и др., 1999). Заслуживает внимания

положение, высказанное А.М. Илюшиным о возможном дружин-

ном культе и процессе консолидации местных племен против ми-

грантов, выраженное в появлении и длительности функционирова-

ния «длинных» курганов. К сожалению, из-за особенностей сред-

190

невековых трупосожжений невозможно сделать вывод о характере

ранений и причинах смертности захороненных человеческих ос-

танков с предметами вооружения, но то, что процесс проникнове-

ния мигрантов не всегда был мирным, свидетельствуют характер

ранений пришельцев – в средневековом кургане могильника Сапо-

гово (№1) и кургане №4 могильника Торопово-1, содержавших ос-

танки с проникающими ранениями черепа и скелета, а также мяг-

ких тканей. Параллельно с количественным ростом раскопанных

средневековых могильников были высказаны и другие точки зре-

ния на реконструкцию этнокультурных процессов в средневековое

время Кузнецкой котловины, когда памятники местного населения

относили к кыштымам кыргызов или территория котловины опре-

делялась как пограничная между кимако-кыпчакским и кыргыз-

скими объединениями (Илюшин А.М., 1994; Васютин А.С., 1997;

Савинов Д.Г., 1993; 1994; Худяков Ю.С., 1993; 1993а; 1993б;

1994а). Концепция А.М. Илюшина о двух волнах миграции тюр-

коязычных кочевников подтверждается материалами могильников

Шабаново-3, Мусохраново-3 и Торопово-1 (начало – 1-я пол.

2 тыс. н.э.), где присутствует двукомпонентный погребальный

обряд, демонстрирующий длительный процесс консолидации

двух этносов, несмотря на сохраняющуюся высокую вооружен-

ность населения обеих сторон (Илюшин А.М., 1999; Илюшин А.М.,

Сулейменов М.Г., 1994; Четошников С.Г., 1998).

Все вышеперечисленные теоретические положения, практи-

ческие соображения и историографические обзоры демонстрируют

достоверность вывода о том, что именно в эпоху средневековья,

как это ни парадоксально, боевые действия как следствия миграций

и столкновений человеческих коллективов стимулировали хозяйст-

венно-культурное освоение территории Кузнецкой котловины, ко-

гда немирные отношения между кровнородственными коллектива-

ми, инфильтрация мигрантов и временное объединение доселе

враждовавших кровных родственников, необходимость отстаивать

право на существование каждой из сторон конфликта, поиск неза-

нятых пространств и маршрутов сезонных кочевок, уход от про-

тивника через, казалось бы, неприступные горные системы, окру-

жающие котловину, гибкость в вынужденном приспособлении к

необычному образу жизни, способу ведения хозяйства – вот далеко

не все второстепенные факторы повлияли на процесс появления,

формирования и размещения так называемых малых народов Куз-