Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография

Подождите немного. Документ загружается.

Предмет истории

291

поддерживает

эмоции, может дать им благотворную пищу. Но

не история. И описание индивидуального опыта с его потоком

ощущений и чувств, заботливо сохраненных в дневнике или досто-

верно воспроизведенных в мемуарах, также не история. В лучшем

случае это поэзия, в худшем — навязчивый эгоизм. Но это описа-

ние никогда не сможет стать историей.

Но есть и другое условие, без которого вещь не может стать

объектом исторического знания. Как я уже сказал,

пасть между историком и его объектом должна заполняться с

обеих сторон. Объект должен быть объектом такого рода, чтобы

он мог воскреснуть в уме историка; ум историка должен быть

таким, чтобы он смог стать местом этого воскресения. Все это

не означает, что его ум должен обладать какими-то строго опре-

деленными качествами, историческим темпераментом; в равной

мере это не значит, что ум историка должен быть натренирован

в специальных правилах исторического метода. Это значит лишь

то, что он должен быть подходящим человеком для изучения сво-

его предмета. Предмет, изучаемый им,— определенная мысль, а ее

изучение связано с ее воспроизведением в нем самом. Но чтобы

это могло произойти в его собственном мышлении, его мысль

фактически должна быть расположена к тому, чтобы стать вмести-

лищем другой.

Отсюда не вытекает учение о предустановленной гармонии —

в историко-философском значении этого

между умом

торика и его объектом. Наше утверждение, например, не следует

понимать как согласие с известным высказыванием Колриджа

о том, что люди рождаются либо платониками, либо аристотель-

янцами. Мы отнюдь не собираемся решать вопрос, рожден ли дан-

ный человек платоником или аристотельянцем; человек, который I

в один период своей жизни может считать, что историческое

следование бесперспективно для него, поскольку он не в состоя- I

нии включиться в мысли тех, о ком думает, в другой период

придет к выводу, что у него появилась эта способность, возмож-

но, в результате сознательной тренировки. Но на любом этапе сво-

ей жизни историк, вне всякого сомнения, обнаружит в себе

шую симпатию к тем или иным способам мышления, каковы бы

ни были причины этого предпочтения. Отчасти это объясняется

тем, что некоторые виды мышления либо полностью, либо отно-

сительно чужды ему, отчасти же — тем, что все они слишком зна-

комы и он испытывает необходимость отойти от них во имя раз-

вития собственной духовной и нравственной жизни.

Историк может работать вопреки этой склонности своего ума,

работать потому, что от него требуется исследование таких не

конгениальных для

предметов, либо потому, что они входят

«в период», который, как подсказывает ему его ложно понятая

совесть ученого, он должен рассмотреть во всех его аспектах.

Если при этом он попытается овладеть историей мысли, в кото-

10*

292 Идея истории. Часть V

рую он не может включиться личностно, то вместо создания ее

истории он просто повторит положения, регистрирующие внеш-

ние факты ее развития: имена и даты, заранее заготовленные

описания. Такие повторы могут быть очень полезны, но не пото-

му, что они — история. Они — всего лишь скелет, голый костяк,

который когда-нибудь и сможет стать подлинной историей, если

найдется человек, который будет в состоянии облечь их в плоть

и кровь мысли, мысли, которая будет одновременно принадлежать

ему самому и им. Все сказанное мною — лишь один из способов

выразить мое убеждение, что мысль историка должна порождать-

ся органическим единством его целостного опыта и быть функ-

цией всей его личности со всеми ее критическими и теоретиче-

скими интересами. Едва ли нужно добавлять, что историк, будучи

сыном своей эпохи, обнаруживает сходство своих интересов с ин-

тересами его современников. Всем известно, что каждое поколение

интересуется (а потому и в состоянии изучать исторически) теми

чертами и аспектами прошлого, которые для их отцов были всего

лишь мертвыми реликтами, ничего не означавшими.

Для исторического знания поэтому имеется только один подо-

бающий для него предмет — мысль, не ее объекты, а сам акт мыш-

ления. Этот принцип помог нам, с одной стороны, отделить исто-

рию от естественных наук как изучения данного, или объектив-

ного, мира, отличающегося от акта мышления. С другой стороны,

он помог нам отделить историю от психологии, которая, будучи

исследованием непосредственного опыта, ощущений и чувствова-

ний, изучает деятельность сознания, но не деятельность мышле-

ния. Однако положительное содержание данного принципа все еще

нуждается в дальнейшем анализе. Что, собственно, здесь охваты-

вается понятием «мысль»?

Термин «мысль», как мы им пользовались в этом разделе и

выше, обозначал некую форму опыта, или умственной деятель-

ности, характерная черта которой, если ее определять негативно,

заключается в том, что эта форма опыта не просто нечто непо-

средственное, а потому не исчезает вместе с потоком сознания.

Позитивной же чертой, отличающей мысль от простого сознания,

является ее способность осознавать деятельность «я» как единую,

как деятельность одного и того же «я», сохраняющего свое тожде-

ство в многообразии своих деяний. Если я испытываю сначала

ощущение холода, а затем — тепла, то между этими двумя

живаниями как простыми ощущениями нет преемственности и не-

прерывности. Конечно, верно, как указывал Бергсон, что ощуще-

ние холода «проникает» в последующее ощущение тепла и придает

ему качества, которыми оно не обладало бы в противном случае.

Однако ощущение тепла, хотя и обязано своим качеством пред-

шествующему ощущению холода, не признает этого. Различие меж-

ду простым ощущением и мыслью можно проиллюстрировать на

примере различия между простым ощущением холода и способ-

Предмет истории

293

сказать: «Мне холодно». Говоря это, я осознаю нечто

большее, чем сиюминутное ощущение холода. Я осознаю как свою

способность чувствовать, так и то, что у меня ранее были другие

ощущения, принадлежавшие только мне. Мне даже нет необходи-

мости помнить, чем были все эти переживания, но я должен знать,

что они были и принадлежали мне.

Особенность мысли тогда состоит в том, что она не просто

сознание, но самосознание. «Я» в качестве просто сознающего

поток сознания, серия непосредственных ощущений и чувств. Од-i

нако в качестве просто сознающего оно не осознает самого себя

как поток ощущений такого рода. Ему неизвестна его собствен-

ная непрерывность в этой последовательности переживаний. Дея-

тельность, в ходе которой возникает осознание этой непрерывно-

сти,— вот что называется мышлением.

Но эта мысль о себе самом как о существе, испытывающем

самые разнообразные ощущения и тем не менее остающемся тем

же самым, представляет собой только наиболее рудиментарную

форму мысли. Она развивается в другие формы в разных направ-

лениях, оставаясь для них чем-то исходным. Можно прежде всего

попытаться получить более ясное понимание точной природы этой

непрерывности: вместо того чтобы просто воспринимать «самого

себя» в качестве существа, ранее испытывавшего некоторые пере-

живания, переживания, неопределенные по своей природе, мы мо-

жем рассмотреть, чем конкретно были эти переживания, вспом-

нить их и сравнить с теми, которые мы испытываем в данный

момент. Другой путь — проанализировать опыт настоящего, отде-

лить в нем сам акт ощущения от того, что в нем ощущается,

и понять ощущаемое как нечто, реальность которого, подобно

реальности меня самого как ощущающего, не исчерпывается его

непосредственной данностью моему чувству. Работая в этих двух

направлениях, мысль становится памятью, мыслью о моем собст-

венном потоке переживаний и восприятием, т. е. мыслью о том,

что я ощущаю в качестве реального.

Третьей линией развития мышления оказывается осознание

меня в качестве не только чувствующего, но и мыслящего су-

щества. Вспоминая и воспринимая, я уже выхожу за порог

стого переживания, потока непосредственного опыта. Здесь я уже

мыслю. Но в простом воспоминании и восприятии я не осознаю

себя мыслящим существом. Я осознаю себя самого только как чув-

ствующее существо. И это осознание представляет собой самосо-

знание, или мысль,

это — несовершенное самосознание, потому

что, обладая им, я совершаю определенный вид умственной дея-

тельности, а именно мышление, которое я не осознаю. Отсюда —

мышление, которое включается у нас в процессы воспоминания

или восприятия как таковые, может быть названо бессознательным

мышлением. Употребление термина «бессознательное мышление»

правомерно не потому, что в данном случае мы мыслим, нахо-

294 Идея

Часть V

дясь в бессознательном состоянии. Чтобы мыслить, нужно не толь-

ко быть в сознании, но и обладать определенным видом самосозна-

ния. Этот термин правомерен потому, что мы мыслим, не осозна-

вая этого. Осознавать, что я мыслю,— значит быть вовлеченным

в новую форму мышления, которую можно назвать рефлексией.

Историческое мышление всегда рефлективно, ибо рефлексия —

мышление об акте мысли, а мы уже видели, что все историче-

ское мышление является именно таковым. Но какой тип мышления

может быть его объектом? Можно ли изучать историю того, что

мы только сейчас назвали бессознательным мышлением, либо же

мышление, изучаемое историей, всегда должно быть осознанным и

рефлективным?

Все это равносильно вопросу, может ли быть история памя-

ти или восприятия? И совершенно

не может. Человек,

взявшийся за написание истории памяти или восприятия, не знал

бы, о чем он должен писать. Вполне вероятно, что разные чело-

веческие расы либо даже различные индивидуумы обладали разны-

ми способами воспоминания и восприятия. Возможно, что эти раз-

личия были иногда связаны не с психологическими различиями

(такими, например, как весьма неразвитое чувство цвета, припи-

на очень шатких

грекам), а объясняют-

ся неодинаковыми навыками мышления. Но если имеются способы

восприятия, которые по указанным причинам преобладали в том

или ином месте в прошлом, однако уже не применяются нами,

то мы не можем реконструировать их историю, так как не в си

лах по собственному желанию воспроизвести соответствующее пе-

реживание. Причина этого — «бессознательность» навыков мысли,

лежащих в их основе: «бессознательное» не может быть возрож-

дено нами по нашему желанию.

Например, допустим, что в иных цивилизациях, отличных от

нашей, к числу нормальных психологических возможностей лю-

дей относятся чувство второго зрения или способность видения

духов. Вполне возможно, что эти способности возникают у них

на основе каких-то привычных способов мышления и потому ока-

зываются распространенным и принятым способом выражения

подлинного знания или хорошо обоснованной веры. Несомненно,

когда Сожженный Ньял в

пользуется своим вторым зре-

нием для того, чтобы дать совет друзьям, они с большой выго-

дой для себя пользуются мудростью справедливого законодателя

и человека, искушенного в мирских делах. Но, даже предположив

истинность всего этого, мы по-прежнему не могли бы создать

историю второго зрения. Максимально возможное для нас в этом

плане — собрать примеры, когда, по словам очевидцев, проявилось

это второе зрение, и верить их утверждениям, как описаниям

фактов. Но в лучшем случае все это было бы лишь верой в свиде-

тельство, а мы знаем, что вера такого типа кончается там, где

начинается истооия.

Предмет истории

295

Поэтому, для того чтобы любой конкретный акт мысли стал

предметом истории, ему необходимо быть не только актом мысли,

но актом рефлективной мысли, т. е. актом, осуществляя который,

мы осознаем это. Он делается тем, что он есть, именно в силу

этого осознания. Усилие совершить данный акт должно быть

чем-то

чем просто сознательным усилием. Оно не должно

быть слепой попыткой сделать нечто, неизвестное нам, чем-то вро-

де попытки вспомнить забытое имя или воспринять некий объект.

Оно должно быть рефлективным усилием, усилием сделать что-то

такое, ясное представление о чем мы имеем до начала нашего дей-

ствия. Рефлективная деятельность — деятельность, в которой мы

знаем наперед, что мы пытаемся сделать, так что когда мы имеем

результат этой деятельности, мы можем судить о ее завершенно-

сти по соответствию этого результата тому стандарту или крите-

рию, который определял наше первоначальное представление о

нем. Рефлективный акт поэтому оказывается таким актом, который

мы в состоянии совершить, зная заранее, как его совершить.

Не все акты относятся к этому роду. Самуэл

дал

один пример путаницы, сказав, что ребенок должен уметь сосать,

иначе он никогда не смог бы этого делать. Другие совершили

противоположную ошибку, утверждая, что мы никогда не будем

знать о том, что мы намереваемся сделать, до тех пор пока мы

этого не сделаем. Батлер в своей борьбе с господствующим мате-

риализмом пытается доказать, что акты, которые нерефлективны,

на самом деле являются рефлективными, преувеличивая при этом

значение рационального в

Другие же доказывают, что

рефлективные акты на самом деле нерефлективны, потому что они

мыслят весь опыт как непосредственный. В своей непосредствен-

ности наш будущий акт, взятый в его неповторимости, во всей

полноте его деталей и в том цельном контексте, в котором он

только и может существовать непосредственно, не может, конечно,

быть запланированным наперед. Сколь бы тщательно мы ни обду-

мали его, он всегда будет содержать много непредвиденного и не-

ожиданного. Но делать из этого вывод, что его нельзя планиро-

вать вообще,— значит фактически исходить из предположения, что

непосредственное бытие является единственно присущим ему бы-

тием. Акт — больше, чем просто неповторимое, это — нечто, имею-

щее универсальный характер; а в случае рефлективного или пред-

намеренного акта (акта, который мы не только осуществляем, но

и намеревались осуществить до начала его исполнения) этой уни-

версальной характеристикой оказывается план или идея данного

акта, которую мы набрасываем мысленно до начала осуществления

самого акта. Она же выступает и в качестве критерия, по отно-

шению к которому, проделав данный акт, мы определяем, сде-

лали ли мы то, что намеревались.

Есть определенные виды актов, которые могут быть соверше-

ны только при этих

Т· е. они могут осуществиться

296 Идея истории. Часть V

только

человеком, который знает, что он намерен

сделать, и потому способен, произведя намеченное действие,

нить его, сопоставив результат и намерение. Характерная черта

всех таких актов состоит в том, что они могут выполняться

лишь, как мы говорили, «целенаправленно»: основою данного

акта, на которой базируется вся его структура, оказывается опре-

деленная цель, а сам акт должен соответствовать этой цели. Реф-

лективные акты могут быть грубо определены как целесообраз-

ные акты,

они — единственное, что может стать предметом ис-

тории.

С этой точки зрения можно понять, почему некоторые формы

деятельности являются, а другие не являются предметом истори-

ческого знания. Общепризнано, что политику можно изучать исто-

рически. Причина здесь проста: политика дает нам превосходный

пример целенаправленного действия. Политик — человек, проводя-

щий определенную политику; его политика есть некий план дейст-

вий, продуманный заранее, до начала практической реализации,

а его успех как политика пропорционален его успеху в проведе-

нии данной политики. Конечно, его политика не предшествует его

действиям в том смысле, что она определяется раз и

до их начала; она развивается по мере их осуществления. Но на

каждой стадии его действий идея предшествует ее реализации.

Если бы было можно сказать о ком-нибудь, что он

без всякой идеи о вероятных результатах своих действий, прово-

дил в жизнь первую мысль, пришедшую ему в голову, а потом

просто ждал последствий, то такой человек не был бы политиком,

а его действия означали бы вторжение в политическую жизнь сле-

пых и иррациональных сил. Если также о ком-то можно сказать,

что, хотя он и проводил определенную политику, мы не в силах

понять, в чем она состояла (иногда такое искушение возникает,

когда речь идет, например, о некоторых первых римских импера-

торах), то это равносильно признанию нашей неудачи в рекон-

струкции политической истории его действий.

По той же самой причине может существовать и история воен-

ного дела. В общем плане легко понять намерения полководца.

Если он вторгся с армией в какую-то страну и вступил в

ние с ее вооруженными силами, то ясно, что он стремится раз-

бить их, а по дошедшим до нас отчетам о его действиях мы можем

реконструировать план кампании, который он попытался осущест-

вить. В данном случае мы можем преуспеть только тогда, когда

верна основная предпосылка нашей реконструкции, а именно то,

| что в своих действиях он руководствовался определенной целью.

Если же они были нецеленаправленными, то не может быть и

их истории. Если же они осуществлялись с целью, которая нам

неведома, мы не в состоянии воссоздать и их историю.

Экономическая деятельность также может иметь историю. Че-

ловек, строящий фабрику или открывающий банк, действует с

Предмет

297

целью, которую мы можем понять. Точно так же по-

люди, получающие у него заработную плату, покупающие

его товары или акции, вносящие деньги на счет или снимающие

их с него. Если нам скажут, что на этой фабрике произошла за-

бастовка или же имело место массовое изъятие вкладов из банка,

мы в уме сможем реконструировать цели людей, коллективные

действия которых приняли указанные формы.

Возможна и история морали, ибо в моральных действиях мы

руководствуемся целью добиться гармонии между нашей практиче-

ской жизнью и ее идеалом, тем, чем она должна быть. Этот

идеал одновременно оказывается и нашим представлением о том,

какой должна быть наша жизнь, или нашим намерением сделать

ее такою, и нашим критерием, руководствуясь которым, мы оце-

ниваем содеянное нами как хорошее или плохое. Как и в других

случаях, наши цели моральных действий могут меняться в процес-

се нашей деятельности. Но цель и здесь всегда предшествует по-

ступку. И морально можно действовать, лишь руководствуясь ка-

кой-то целью, и постольку, поскольку такая цель имеется. Никто

не может выполнить свой долг, кроме человека, сознательно стре-

мящегося к этому.

Во всех перечисленных случаях мы имели дело с практиче-

скими действиями, которые не просто фактически определялись

какой-то целью, но и не были бы тем, что они есть, без этой

цели. Отсюда можно было бы сделать вывод, что всякое целена-

правленное действие должно быть практическим действием, по-

скольку оно состоит из двух этапов: на первом мы ставим цель —

это теоретическая

или акт чистой мысли; на втором

добиваемся ее реализации — это практическая деятельность,

сящая от теоретической. Из такого расчленения вытекало бы, что

только к действию в узком, или практическом, смысле слова при-

менимо понятие целесообразности. Ибо, как можно было бы дока-

зывать, нельзя думать, руководствуясь определенной целью, так

как представить себе свой акт мысли до его осуществления

значит фактически уже осуществить его. Отсюда следовало бы,

что теоретические виды деятельности не могут быть целенаправ-

ленными. Они должны фактически производиться в темноте, без

ясного представления о том, к какому результату они приведут.

Это — ошибка, но ошибка, представляющая известный интерес

для теории истории, так как она действительно повлияла на тео-

рию и практику историографии, заставив думать, что единствен-

ный предмет истории — практическая жизнь людей. Представле-

ние, что история занимается и может заниматься только такими

предметами, как политика, военное дело, экономическая жизнь

людей — вообще миром практики, и сейчас еще широко распро-

странено, а некогда было почти всеобщим. Мы уже видели, как

даже Гегель, который столь блестяще показал, как должна писать-

ся история философии, принял в своих лекциях по философии

298

истории. Часть V

истории точку зрения, в соответствии с которой единственно по-

добающим предметом исторической науки оказываются общество и

государство, практическая жизнь, или же, используя его термино-

логию, объективный дух, дух, внешне выразивший себя в дейст-

виях и институтах.

/ Сегодня не приходится доказывать, что искусство, наука, ре-

лигия, философия и т. д. представляют собой вполне респекта-

бельные предметы для исторического исследования: сам факт их

исторического изучения известен очень хорошо. Но необходимо

спросить, почему это так, учитывая аргументацию, доказывающую

невозможность такого исследования, аргументацию, приведенную

нами выше.

Во-первых, неверно, что тот, кто занят чисто теоретической

деятельностью, действует без всякой цели. Человек, разрабаты-

определенную проблему, скажем исследующий причины

малярии, имеет перед собой вполне определенную

открыть

причины малярии. Да, он не знает этих причин, но уверен, что,

когда он их откроет, он будет знать об этом своем открытии, при-

ложив к нему определенные критерии, которыми он располагал еще

до начала исследования. Направление его научного поиска опреде-

ляется схематическим представлением о некоторой теории, удов-

летворяющей этим критериям. Аналогично дело обстоит с истори-

ком или философом. Он никогда не плавает по морям, не нанесен-

ным на карты. На его карте, сколь бы мало детализирована она

ни была, нанесены, однако, параллели и меридианы, и его задача

состоит в том, чтобы отыскать то, что заполняет пространство

между ними. Иными словами, каждое действительное исследование

начинается с определенной проблемы, а цель этого

ее решение. Поэтому план научного открытия известен заранее и

может быть определен следующим образом: чем бы ни было это

открытие, оно должно быть таким, чтобы удовлетворять условиям

поставленной задачи. Как и в случае практической деятельности,

этот план, конечно, меняется в ходе мыслительной деятельности;

некоторые части плана отбрасываются, как непрактические, и за-

меняются другими, некоторые же успешно реализуются и, как при

этом обнаруживается, вызывают новые проблемы.

Во-вторых, различие между предварительным определением

цели действия и ее осуществлением было неточно охарактеризо-

вано как различие между теоретическим и практическим актом.

Поставить перед собой цель или сформулировать намерение —

I уже практическая деятельность. Это — не мысль, которая есть не-

кое преддверие действия, а само действие, его начальная стадия.

Если эта практическая природа замысла не выявляется сразу,

то ее можно определить, проанализировав возможные последствия

действия. Мысль как теоретическая деятельность не может быть

моральной или аморальной. Она может быть только истинной либо

ложной. Моральны или аморальны лишь поступки. Если у челове-

Предмет истории

299

а возникает намерение совершить убийство или прелюбодеяние,

ко он решает не делать этого, то предосудительным с моральной

точки зрения оказывается уже одно намерение совершить подоб-

ные действия. О нем не говорят: «Он понял, что такое убийство

и адюльтер, и, следовательно, его мысль была истинной и за-

служивающей восхищения». О нем скажут: «Он, конечно, не так

порочен, чтобы выполнить свое намерение, но само по себе наме-

рение было порочным».

Ученый, историк, философ, таким образом, не меньше, чем

люди практической деятельности, руководствуются в своих дей-

ствиях планами, поставленными целями. Потому-то они и

дят к результатам, которые могут оцениваться на основе критери-

вытекающих из самих планов. Следовательно, возможна и

история занятий такого рода. Для ее создания необходимы толь-

ко сведения о том, как протекало мышление в каждом изучаемом

случае, и способность историка интерпретировать их, т. е. спо-

собность воспроизвести в своем сознании изучаемые им мысли,

для чего необходимо сформулировать проблему, явившуюся от-

правной точкой для них, и реконструировать

этапы мысли, с помощью которых пытались решить эту

На практике историки обычно сталкиваются с трудностями имен-

но в определении проблемы, ибо мыслители прошлого, как прави-

ло, внимательно следили за тем, чтобы последовательные этапы

их мысли были представлены достаточно ясно. Но, обращаясь

обычно к своим современникам, которые знали, в чем состоит про-

блема, они могли вообще никак не формулировать ее. И если исто-

рик не знает, в чем заключается проблема, над которой он бьет-

ся, у него нет критерия, чтобы оценить плодотворность собствен-

ной работы. Именно стремление историка обнаружить проблему

обусловливает такое большое значение исследования «влияний».

Подобные исследования были бы совершенно бесплодными, если

бы под влиянием понималось простое «переливание» мыслей из

одного сознания в другое. Серьезное исследование влияния Сокра-

та на Платона или же Декарта на Ньютона стремится выявить

не то, в чем были сходны их мысли, а как выводы, к

пришел один мыслитель, поставили проблемы перед другим.

Может показаться, что с особыми трудностями мы сталкива-

емся в сфере искусства. Даже если допустить, что деятельность

художника в общем может быть названа рефлексивной, он пред-

ставляется нам человеком гораздо менее рефлексивным, чем ученый

или философ. По-видимому, принимаясь за какую-нибудь работу,

он никогда не имеет перед собой четко сформулированной пробле-

мы и не оценивает результаты своего труда в зависимости от

того, удалось ли ему ее решить. Кажется, что он творит в мире

чистого воображения, а его мысль обладает абсолютной сво-

бодой. Кажется, что он никогда не знает, что собирается делать,

до тех пор пока не сделает этого. Если мышление означает

300 Идея истории. Часть V

лексию и суждения, то истинный художник кажется вообще не

думающим, его умственный труд представляется трудом чистой

интуиции, при котором эта интуиция не предваряется, не подкреп-

ляется и не оценивается никаким понятием.

Но художник не создает свои произведения из ничего. Его

творчество всегда начинается с того, что он ставит перед собой

одну проблему. Эта проблема в той мере, в какой он является

дожником, заключается не в том, чтобы украсить данную ком-

нату или спроектировать дом, удовлетворяющий конкретным

утилитарным требованиям. Все это особые проблемы прикладного

искусства, и в искусстве как таковом они не возникают. Это и

не проблема того, как использовать краски, звуки или мрамор;

он начинает быть художником только тогда, когда все это вообще

перестанет быть проблемой для него, а материалы, необходимые

для его ремесла, становятся послушными слугами его воображе-

ния. Момент, с которого начинается создание произведения ис-

кусства,— это тот момент, когда произведение пересаживается на

почву его нерефлективного опыта, на почву его непосредственной

чувственной и эмоциональной жизни, развивающейся рационально,

но не осознанно в памяти и восприятии.

Проблема, стоящая перед ним, связана с тем, как наполнить

питательным веществом своего опыта произведение искусства.

Он имеет дело с известным опытом, который выделяется из

всего остального, как особо значимый и волнующий; невыражен-

ное значение этого опыта давит на его сознание, как бремя, бро-

сая в то же самое время вызов ему, требуя от него найти какие-

то способы выражения. Его труд, создающий произведения ис-

кусства,— ответ на такой вызов. В этом смысле художник прекрасно

знает, что он делает и что пытается сделать. Критерием верности

поэтому будет адекватность его творения тому, что он хотел им

выразить. Вся специфика творчества художника заключается в

том, что он не может сформулировать свою проблему наперед,

ибо если бы он смог сделать это, то он бы выразил ее и произ-

ведение искусства тем самым было бы уже завершено. Но хотя

он и не может сказать заранее, в чем состоит проблема, он знает,

что она все же есть, и осознает ее особый характер, только со-

знает не рефлективно, до того как труд его будет завершен.

В этом, по-видимому, и заключается особый характер искус-

ства и его особая значимость в жизни мысли. Оно — фаза этой

жизни, в которой фактически и происходит превращение

флективной мысли в рефлективную. Поэтому и существует исто-

рия искусства, но нет истории художественных проблем, подобно

истории научных или философских проблем. Есть только история

художественных достижений.

Имеется также история религии, ибо религия, не меньше чем

искусство, философия или политика,— функция рефлективной