Николаев П.А. (ред.), Эсалнек А.Я. Хрестоматия по введению в литературоведение

Подождите немного. Документ загружается.

толково и связно пересказать своими словами. Расположение этого

материала по законам художественного построения следует называть

точном смысле этого слова формой этого произведения

Мы уже выяснили, что под этими словами никак не следует пони-

мать только внешнюю, звуковую, зрительную или какую-нибудь иную

чувственную форму, открывающуюся нашему восприятию. В этом по-

нимании форма меньше всего напоминает внешнюю оболочку, как бы

кожуру, в которую облечен плод. Форма, напротив, раскрывается при

этом как активное начало переработки и преодоления материала в его

самых косных и элементарных свойствах. Применительно к рассказу

или новелле форма и материал обычно берутся из области каких-ни-

будь человеческих отношений, событий или происшествий, и здесь,

если мы будем выделять самое происшествие, которое легло в основу

какого-нибудь рассказа, — мы получим материал этого рассказа.

Если мы будем говорить о том, в каком порядке и в каком расположе-

нии частей материал этот преподнесен читателю, как рассказано об

этом происшествии, — мы будем иметь дело с его формой. Надо ска-

зать, что до сих пор в специальной литературе нет согласия и общей

терминологии применительно к этому вопросу: так, одни, как Шклов-

ский

Томашевский, называют фабулой материал рассказа, лежащие

в его основе житейские события; а сюжетом называют формальную

обработку этого рассказа. Другие авторы, как Петровский, употреб-

ляют эти слова как раз в обратном значении и понимают под сюжетом

то событие, которое послужило поводом для рассказа, а под фабу-

лой — художественную обработку этого события. «Я склонен приме-

нять слово «сюжет» в смысле материи художественного произведе-

ния. Сюжет есть как бы система событий, действий (или единое собы-

тие, простое и сложное в своем составе), предстоящая поэту в том или

ином оформлении, которое, однако, не является еще результатом его

собственной творческой индивидуальной поэтической работы. По-

этически же обработанный сюжет я согласен именовать термином

«фабула»

Так или иначе понимать эти слова — во всяком случае, необходи-

мо разграничивать эти два понятия, и в этом согласны решительно

все. Мы в дальнейшем будем придерживаться терминологии форма-

Здесь JI.С. Выготский, подобно представителям формалистической школы, рез-

ко недооценивает значение предметного «слоя» литературного произведения, который

на самом деле не берется из жизни готовым, а является итогом художествен но-творче-

ского обобщения — плодом вымысла или, по крайней мере, домысла.

Петровский М. Морфология пушкинского «Выстрела»//Проблемы поэтики:

Сб. статей/Под ред. В.Я. Брюсова. С. 197.

241

листов, обозначающих фабулой, в согласии с литературной традици-

ей, именно лежащий в основе произведения материал. Соотношение

материала и формы в рассказе есть, конечно, соотношение фабулы и

сюжета. Если мы хотим узнать, в каком направлении протекало твор-

чество поэта, выразившееся в создании рассказа, мы должны иссле-

довать, какими приемами и с какими заданиями данная в рассказе фа-

була переработана поэтом и оформлена

данный поэтический сюжет.

Мы, следовательно, вправе приравнять фабулу ко всякому материалу

построения в искусстве. Фабула для рассказа — это то же самое, что

слова для стиха, что гамма для музыки, что сами по себе краски для

живописца, линии для графика и т. п. Сюжет для рассказа то же са-

мое, что для поэзии стих, для музыки мелодия, для живописца карти-

на, для графики рисунок. Иначе говоря, мы всякий раз имеем здесь

дело с соотношением отдельных частей материала, и мы вправе ска-

зать, что сюжет так относится к фабуле рассказа, как стих к состав-

ляющим его словам, как мелодия

составляющим ее звукам, как фор-

ма к материалу.

Надо сказать, что такое понимание развивалось с величайшими

трудностями, потому что благодаря тому удивительному закону искус-

ства, что поэт обычно старается дать формальную обработку материа-

ла в скрытом от читателя виде, очень долгое время исследование ни-

как не могло различить эти две стороны рассказа и всякий раз пута-

лось, когда пыталось устанавливать те или иные законы создания и

восприятия рассказа. Однако уже давно поэты знали, что расположе-

ние событий рассказа, тот способ, каким знакомит поэт читателя со

своей фабулой, композиция его произведения представляет чрезвы-

чайную важную задачу для словесного искусства. Эта композиция

была всегда предметом крайней заботы — сознательной или бессоз-

нательной — со стороны поэтов и романистов, но только в новелле,

развивавшейся несомненно из рассказа, она получила свое чистое

развитие. Мы можем смотреть на новеллу как на чистый вид сюжет-

ного произведения, главным предметом которого является формаль-

ная обработка фабулы

трансформация ее в поэтический сюжет. По-

эзия выработала целый ряд очень искусных

сложных форм построе-

ния и обработки фабулы, и некоторые из писателей отчетливо созна-

вали роль и значение каждого такого приема. Наибольшей сознатель-

ности это достигло у Стерна, как показал Шкловский. Стерн совершен-

но обнажил приемы сюжетного построения

в конце своего романа дал

пять графиков хода фабулы романа «Тристрам Шенди». <...>

<...> Здесь, естественно, возникает только один вопрос, который

необходимо разъяснить с самого начала. Этот вопрос совершенно

ясен, когда речь идет о такой привычной

явной художественной фор-

242

ме, как мелодия или стих, но он кажется существенно запутанным, ко-

гда Р

ечь

начинает идти о рассказе. Этот вопрос можно формулировать

так: для чего художник, не довольствуясь простой хронологической

последовательностью событий, отступает от прямолинейного развер-

тывания рассказа и предпочитает описывать кривую линию, вместо

того чтобы продвигаться по кратчайшему расстоянию между двумя

точками вперед. Это легко может показаться причудой или капризом

писателя, лишенным всякого основания и смысла. И в самом деле,

если мы обратимся к традиционному пониманию и толкованию сю-

жетной композиции, то мы увидим, что эти сюжетные кривые вызыва-

ли всегда непонимание и модное толкование у критиков. Так, напри-

мер, в русской поэтике издавна утвердилось мнение, что «Евгений

Онегин» — эпическое произведение, написанное с целым рядом ли-

рических отступлений, причем эти отступления понимались именно

как таковые, как отход автора в сторону от темы своего повествова-

ния, и именно лирически, то есть как наиболее лирические отрывки,

вкрапленные в эпическое целое, но не имеющие органической связи с

этой эпической тканью, ведущие самостоятельное существование и

играющие роль эпической интермедии, то есть междудействия, роль

лирического антракта между двумя актами повести. Нет ничего более

ложного, чем такое понимание: оно оставляет совершенно в стороне

чисто эпическую роль, которую играют такие «отступления», и, если

приглядеться к экономии всего романа в целом, легко открыть, что

именно эти отступления представляют собой важнейшие приемы для

развертывания и раскрытия сюжета; признать их за отступления так

же нелепо, как принять за отступления повышения и понижения в му-

зыкальной мелодии, которые, конечно же, являются отступлениями

от нормального течения гаммы, но для мелодии эти отступления —

все. Точно так же называемые отступления в «Евгении Онегине» со-

ставляют, конечно, самую суть и основной стилистический прием по-

строения всего романа, это его сюжетная мелодия. «Один остроумный

художник (Владимир Миклашевский), — говорит Шкловский, —

предлагает иллюстрировать в этом романе главным образом отступ-

ления («ножки», например) — с точки зрения композиционной это

будет правильно»... На примере легче всего объяснить, какое значе-

ние имеет такая кривая сюжета. Мы уже знаем, что основой мелодии

является динамическое соотношение составляющих ее звуков. Так же

точно стих есть не просто сумма составляющих его звуков, а есть ди-

намическая их последовательность, определенное их соотношение.

Также точно, как два звука, соединяясь, или два слова, располагаясь

одно за другим, образуют некоторое отношение, всецело определяю-

щееся порядком последовательности элементов, также точно два со-

243

бытия

или

действия, объединяясь, вместе дают некоторое новое дина-

мическое соотношение, всецело определяющееся порядком и распо-

ложением этих событий. Так, например, звуки а,

Ь,

с, или слова а,

Ь,

с,

или события а, Ь, с совершенно меняют свой смысл и свое эмоцио-

нальное значение, если мы их переставим в таком порядке, скажем Ь,

с, а;

Ь,

а, с. Представьте себе, что речь идет об угрозе и затем об ис-

полнении ее — об убийстве; одно получится впечатление, если мы

раньше познакомим читателя с тем, что герою угрожает опасность, и

будем держать читателя в неизвестности относительно того, сбудется

она или не сбудется, и только после этого напряжения расскажем о

самом убийстве. И совершенно иное получится, если мы начнем с рас-

сказа об обнаруженном трупе

только после этого, в обратном хроно-

логическом порядке, расскажем об убийстве и об угрозе. Следова-

тельно, самое расположение событий в рассказе, самое соединений

фраз, представлений, образов, действий, поступков, реплик подчиня-

ются тем же самым законам художественных сцеплений, каким подчи-

няются сцепления звуков в мелодию или сцепление слов в стих.

<...>

Ю.М. Л о т м а н

СТРУКТУРА ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТА (1970)

<...>

Событием в тексте является перемещение персонажа через

границу семантического поля. Из этого вытекает, что ни одно опи-

сание некоторого факта или действия в их отношении к реальному де-

нотату или семантической системе естественного языка не может

быть определено как событие или несобытие до того, как не решен во-

прос о месте его во вторичном структурном семантическом поле, оп-

ределяемом типом культуры. Но

это еще не окончательное решение:

в пределах одной

той же схемы культуры тот же самый эпизод, буду-

чи помещен на различные структурные уровни, может стать или не

стать событием. Но, поскольку, наряду с общей семантической упоря-

доченностью текста, имеют место и локальные, каждая из которых

имеет свою понятийную границу, событие может реализоваться как

иерархия событий более частных планов, как цепь событий — сю-

жет. В этом смысле, то, что на уровне текста культуры представляет

собой одно событие,

том или ином реальном тексте может быть раз-

вернуто в сюжет. Причем один

тот же инвариантный конструкт со-

бытия может быть развернут в ряд сюжетов на разных уровнях. Пред-

ставляя на высшем уровне одно сюжетное звено, он может варьиро-

244

вать количество звеньев в зависимости от уровня текстового развер-

тывания.

Так понятый сюжет не представляет собой нечто независимое, не-

посредственно взятое из быта или пассивно полученное из традиции.

Сюжет органически связан с картиной мира, дающей масштабы того,

что является событием, а что его вариантом, не сообщающим нам ни-

чего нового.

Представим себе, что супруги поссорились, разойдясь в оценке

абстрактного искусства, и обратились в органы милиции для состав-

ления протокола. Уполномоченный милиции, выяснив, что ни избие-

ний, ни других нарушений гражданских и уголовных законов не про-

изошло, откажется составлять протокол ввиду отсутствия событий. С

его точки зрения, не произошло ничего. Однако для психолога, мора-

листа, историка быта или, например, историка живописи приведен-

ный факт будет представлять собой событие. Многократные споры о

сравнительном достоинстве тех или иных сюжетов, имевшие место на

протяжении всей истории искусства, связаны с тем, что одно и то же

событие представляется с одних позиций существенным, с других —

незначительным, а с третьих вообще не существует.

<...>

<...> Событие мыслится как то, что произошло, хотя могло и не

произойти. Чем меньше вероятности в том, что данное происшествие

может иметь место (то есть, чем больше информации несет сообще-

ние о нем), тем выше помещается оно на шкале сюжетности. Так, на-

пример, когда в современном романе герой умирает, то предполагает-

ся, что он может не умереть, а, скажем, жениться. Автор же средневе-

ковой хроники исходит из представления о том, что все люди умирают,

и потому сообщение о смерти не несет никакой информации. Но одни

умирают со славой, другие же «дома» — это и есть то, что достойно

быть отмечено. Таким образом, событие — всегда нарушение неко-

торого запрета, факт, который имел место, хотя не должен был его

иметь. Для человека, мыслящего категориями уголовного кодекса,

событием будет законопреступное деяние, с точки зрения правил

уличного движения — неправильный переход улицы.

Если с этой точки зрения посмотреть на тексты, то легко будет

разделить их на две группы: бессюжетные и сюжетные.

Бессюжетные тексты имеют отчетливо классифицированный ха-

рактер, они утверждают некоторый мир и его устройство. Примерами

бессюжетных текстов могут быть календарь, телефонная книга или

лирическое бессюжетное стихотворение. <...>

<...>

245

Сюжетный текст строится на основе бессюжетного как его отри-

цание. Мир делится на живых и мертвых и разделен непреодолимой

чертой

на

две части: нельзя, оставшись живым, прийти к мертвым или,

будучи мертвецом, посетить живых. Сюжетный текст, сохраняя этот

запрет для всех персонажей, вводит одного (или группу), которые от

него освобождаются: Эней, Телемак или Дант опускаются в царство

теней, мертвец в фольклоре, у Жуковского или Блока посещает жи-

вых. Таким образом, выделяются две группы персонажей — подвиж-

ные и неподвижные. Неподвижные — подчиняются структуре основ-

ного, бессюжетного типа. Они принадлежат классификации и утвер-

ждают ее собой. Переход через границы для них запрещен. Подвиж-

ный персонаж — лицо, имеющее право на пересечение границы. Это

Растиньяк, выбивающийся снизу вверх, Ромео

Джульетта, пересту-

пающие грань, отделяющую враждебные «дома», герой, порываю-

щий с домом отцов, чтобы постричься в монастыре и сделаться свя-

тым, или герой, порывающий со своей социальной средой

уходящий

к народу, в революцию. Движение сюжета, событие — это пересе-

чение той запрещающей границы, которую утверждает бессюжетная

структура. Перемещение героя внутри отведенного ему пространст-

ва событием не является. <...>

Таким образом, бессюжетная система первична и может быть во-

площена в самостоятельном тексте. Сюжетная же — вторична и

всегда представляет собой пласт, наложенный на основную бессю-

жетную структуру. При этом отношение между обоими пластами всег-

да конфликтное: именно то, невозможность чего утверждается бессю-

жетной структурой, составляет содержание сюжета. Сюжет — «ре-

волюционный элемент» по отношению к «картине мира». <...>

А.И. Белецкий

В МАСТЕРСКОЙ ХУДОЖНИКА СЛОВА (1923)

<...>

На ранней стадии поэзия вводит изображение вещей не как допол-

нительную, характеризующую бутафорию, а как необходимую при-

надлежность человека, как важное его завоевание, как нечто, опреде-

ляеющее своим присутствием его общественную стоимость. В связи с

этим вещь, изображаемая с особой тщательностью

любовью, пред-

лагается всегда в состоянии предельного совершенства, высшей за-

конченности: иных вещей и не может быть у свершителей необыкно-

венных для простого смертного действий, то есть для героев эпичес-

кой песни; обыденные вещи и не нужны для тех необычных деяний, о

246

которых повествует фантастическая сказка. Если эти вещи служат

фоном — этот фон мы могли бы назвать идеально-постоянным: по-

стоянным потому, что, раз выработанный для обозначения определен-

ной обстановки, он не меняется

деталях в зависимости от смены лиц,

действующих в этой обстановке. Всякие палаты в великорусской бы-

лине белокаменны, и всегда перед ними широкий двор, и всегда у

крыльца точеный столб с золотым кольцом; неизменные белодубовые

столы, за которыми сидят богатыри в столовой горенке, выпивая пи-

тья медвеные и вкушая сахарные яства. Чертоги любого царя в грече-

ском эпосе — крепкозданны, с дверями, литыми из чистого золота, с

серебряными притолками, утвержденными на медном пороге, а внутри,

вдоль стен — богато сработанные лавки, покрытые тканями: у Меле-

ная в палатах — «все лучезарно, как на небе светлое солнце иль ме-

сяц» («Одиссея», IV, 45) и у Алкиноя в палатах — «все лучезарно,

как на небе светлое солнце иль месяц» («Одиссея», VII, 84) и т. п.

<...>

Слово с точки зрения поэта данной стадии еще далеко от обраще-

ния в условный значок, еще не потеряло ни своей внутренней жизни,

ни прямой связи с представлением: сказать слово — значит почти по-

казать вещь, дать возможность ощутить ее выделку, вес, форму

цен-

ность. Далеко не все вещи — только принадлежность декоративного

фона: иные сосредоточивают вокруг себя действие или часть его —

такова соха Микулы Селяниновича в былине или мельница-самомол-

ка, чудесное Сампо в финских песнях или летательные аппараты (же-

лезный конь, деревянный орел, летучий корабль) в русских

инозем-

ных сказках. Другие остаются в роли второстепенных, но важных дей-

ствующих лиц, неизменных спутников героя: у них, как у самого вер-

ного спутника — коня, есть определенные имена (меч Дюрандаль

Роланда), с ними разговаривают, к ним обращаются.

<...>

...Путь к новому, типически-бытовому фону так называемого реа-

листического романа XIX в. пошел именно от живописного, экзотиче-

ского фона романтиков. Их исторический роман сыграл роль полезно-

го учебного упражнения, и недаром, например, Бальзак в молодости

набивал себе руку именно на подражаниях Вальтеру Скотту. От коло-

рита исторического переходили к колориту местному, а романтиче-

ское сближение с живописью выучило живописать и скудными крас-

ками картины обыденности. Эта обыденность одним представлялась

комически-нелепым контрастом мира, в котором всего охотней гости-

ло их воображение; но такой контраст был художественно необходим

хотя бы для того, чтобы заставить еще острее почувствовать превос-

ходство мечты над «существенностью». Таковы поздние романтики,

247

например Гофман. К изображению этой существенности прилагались

приемы, выработанные раньше на описаниях обстановки далекого

прошлого или какого-нибудь мечтающегося, создаваемого из себя и

из книг быта: желанный комический эффект обеспечивался уже этим

несоответствием, приводившим к смешному гротеску. Таков иногда

Гоголь: сопоставляя его с русскими художниками кисти, жившими в

его время, можно было бы сказать, что в манере Брюллова он работал

над жанром Федотова. Других обыденность попросту не интересова-

ла; но после долгого пребывания в мире экзотических образов, воз-

вращаясь в свои зрелые годы домой, невольно осматривались кругом

теми же глазами: оказывалось, что и окружающее не чуждо известно-

го экзотизма...

<...>

Если у каждого места, у каждой эпохи есть свой колорит (couleur)

и его нужно воспроизводить, потому что без этого изображение не бу-

дет характерным, то ведь такой же колорит есть

у отдельных людей;

вещи их также характеризуют, а следовательно, для полноты обрисо-

вок и типических фигур натюрморт является совершенной необходи-

мостью. Так у Гоголя в «Мертвых душах»: портрет и характеристика

каждого помещика начинается с описания его деревни, жилища, ком-

нат, мебели, картин, развешанных по стенам. В доме Собакевича ка-

ждый стол, кресло, стул как будто бы говорят: «и я тоже Собакевич»;

картины в его гостиной изображают греческих полководцев с толстей-

шими ляжками и неслыханными усами или Бобелину с чудовищной

величины ногами: хозяин, сам человек здоровый и крепкий, «каза-

лось, хотел, чтобы и комнату его украшали тоже люди крепкие и здо-

ровые». То же самое и у Манилова, у Плюшкина, у Коробочки; неда-

ром Чичиков, входя

в дом,

внимательно осматривается: по обстановке

можно узнать человека, «как по оставшейся раковине заключают об

устрице или улитке, некогда в ней сидевшей и оставившей свое отпе-

чатление». Так

у Гончарова, предпочитающего натюрморт пейзажу,

а на Западе — у Бальзака или у Диккенса. Описание вещей, переста-

вая быть только фоном, обращается в часть характеристики: оно ни-

когда не бывает ни самоцелью, ни украшением; для того, чтобы впол-

не удовлетворять своему назначению, оно должно быть возможно бо-

лее точным, и чем меньше автор вмешивается в него со своими ком-

ментариями, тем лучше, тем оно объективнее.

<...>

...У писателей, причислявших себя к «реалистам», мы найдем ино-

гда изображение вещи не только как характеризующей бутафории, но

как средства обрисовки душевного настроения. Засохший цветок,

старинный портрет, прадедовское кресло вызывают в душе героя ряд

248

смутных

эмоций, воспоминаний, чувств; из русских писателей можно

указать на Тургенева, поэта заброшенной барской усадьбы, впервые,

может быть, в русской литературе раскрывшего эмоциональное оча-

рование каких-нибудь старых тростей с набалдашниками, синеньких

ширмочек с наклеенными на них черными силуэтами, пастельных

портретов, запыленных в ящике туалетного столика XVIII в. Веяние

разрушения чувствуется уже над всем этим: эти вещи уходят вместе с

жизнью, их породившею, и рассудок знает, что уход этот неизбежен и

необходим, но сердцу не оторваться от милых безделушек, в которых

дремлет душа далекого прошлого. Тургенев один из предвестников той

романтики вещей разрушенного барского быта, которая в конце XIX

в начале XX в. найдет себе в русской литературе (равно как и в живо-

писи) столько красноречивых выразителей (вспомните обращение к

шкафу в «Вишневом саде» и много других подобных примеров). Ин-

тимная связь человека с вещами, понимавшаяся просто и прямоли-

нейно в так называемом реальном романе, у писателей второй поло-

вины XIX в. становится предметом особого интереса. Эта связь выра-

жается в виде неожиданных, не поддающихся логическому объясне-

нию ассоциаций: Толстой очень любит останавливаться на них, еще в

своей «Юности» отмечая, как почему-то успокоительно подей-

ствовала на героя зеленоватая материя, которой обита была спинка

дрожек и из которой сделан был и армяк извозчика. Иначе, как этими

неопределенными «почему-то», «чем-то», этой связи и не выразишь.

<...>

Н.Г Чернышевский

ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО. СОЧИНЕНИЕ ГРАФА Л.Н. ТОЛСТОГО.

СПб., 1856. ВОЕННЫЕ РАССКАЗЫ ГРАФА Л.Н. ТОЛСТОГО. СПб.,

1856 (1856)

<...> Внимание графа Толстого более всего обращено на то, как

одни чувства и мысли развиваются из других; ему интересно наблю-

дать, как чувство, непосредственно возникающее изданного положе-

ния или впечатления, подчиняясь влиянию воспоминаний и силе соче-

таний, представляемых воображением, переходит в другие чувства,

снова возвращается к прежней исходной точке и опять и опять стран-

ствует, изменяясь по всей цепи воспоминаний; как мысль, рожденная

первым ощущением, ведет к другим мыслям, увлекается дальше и

дальше, сливает грезы с действительными ощущениями, мечты о бу-

249

дущем с рефлексиею о настоящем. Психологический анализ может

принимать различные направления: одного поэта занимают всего бо-

лее очертания характеров; другого — влияния общественных отно-

шений и житейских столкновений на характеры; третьего — связь

чувств с действиями; четвертого — анализ страстей; графа Толстого

все более — сам психический процесс, его формы, его законы, диа-

лектика души, чтобы выразиться определительным термином.

Из других замечательнейших наших поэтов более развита эта сто-

рона психологического анализа

Лермонтова; но

у него она все-таки

играет слишком второстепенную роль, обнаруживается редко, да

то

почти в совершенном подчинении анализу чувства. Из тех страниц, где

она выступает заметнее, едва ли не самая замечательная — памят-

ные всем размышления Печорина о своих отношениях к княжне

Мери, когда он замечает, что она совершенно увлеклась им, бросив

кокетничанье с Грушницким для серьезной страсти.

<...>

Тут яснее, нежели где-нибудь у Лермонтова, уловлен психический

процесс возникновения мыслей, — и, однако ж, это все-таки не име-

ет ни малейшего сходства с теми изображениями хода чувств

мыслей

в голове человека, которые так любимы графом Толстым. Это вовсе

не то, что полумечтательные, полурефлективные сцепления понятий

и чувств, которые растут, движутся, изменяются перед нашими глаза-

ми, когда мы читаем повесть графа Толстого, — это не имеет ни ма-

лейшего сходства с его изображениями картин й сцен, ожиданий и

опасений, проносящихся в мысли его действующих

лиц;

размышления

Печорина наблюдены вовсе не с той точки зрения, как различные ми-

нуты душевной жизни лиц, выводимых графом Толстым, — хотя бы,

например, это изображение того, что переживает человек в минуту,

предшествующую ожидаемому смертельному удару, потом в минуту

последнего сотрясения нерв от этого удара.

<...>

(Далее большая цитата из «Севастопольских рассказов». — Сост.)

<...>

Это изображение внутреннего монолога надобно, без преувеличе-

ния, назвать удивительным. Ни у кого другого из наших писателей не

найдете вы психических сцен, подмеченных с этой точки зрения. И, по

нашему мнению, та сторона таланта графа Толстого, которая дает ему

возможность уловлять эти психические монологи, составляет в его та-

ланте особенную, только ему свойственную силу. <...>

Особенная черта в таланте графа Толстого, о которой мы говори-

ли, так оригинальна, что нужно с большим вниманием всматриваться

в нее,

тогда только мы поймем всю ее важность для художественного

250