Первомайский В.Б. Невменяемость

Подождите немного. Документ загружается.

«вменяемость» и «психическое состояние», уточнения взаимосвязи, объѐма и

содержания медицинского, психологического и юридического критериев,

определения места и значения общественно опасного деяния в формуле

невменяемости. Различия в подходах разных авторов к трактовке этих

вопросов определяли столь же различные точки зрения и относительно

пределов компетенции психиатра-эксперта.

Так, В. К. Степункова (1975) считает, что невозможно провести чѐткую

границу между специальными и правовыми вопросами при решении вопроса

о невменяемости.

С. Н. Шишков (1983) полагает, что психиатры-эксперты имеют право

использовать сами термины «вменяемость» и «невменяемость» в своих

заключениях до тех пор, пока они, согласно формулировке ч. 1 ст. 11 Основ

уголовного законодательства, отождествляются с психическим состоянием

субъекта во время совершения им общественно опасного деяния.

Компетенции психиатра и юриста в этом случае разграничиваются тем, что

эксперт определяет вменяемость–невменяемость, а суд «признаѐт» лицо

вменяемым или невменяемым. Вследствие этого объективно существующее

психическое состояние лица превращается в «особое правовое состояние

человека, признанное за ним со стороны государства и предполагающее в

качестве обязательного условия вынесение соответствующего судебного

решения» (с. 31).

По мнению С. Н. Шишкова, эксперт, дающий заключение о психическом

состоянии подэкспертного и руководствующийся медицинским и

юридическим критерием психического расстройства, обусловливающего

невменяемость, только при одном условии не вправе признавать его

вменяемым или невменяемым. Этим условием является введение в объѐм

понятия «невменяемость» непризнания субъекта виновным и невозложение

на него ответственности, составляющих, по мнению автора, сущность

понятия «невменяемость».

На дискуссионность вопроса о разграничении компетенции юриста и

психиатра в решении вопроса о вменяемости–невменяемости указывает

Р. И. Михеев (1983, с. 143–144). Он полагает, что судебные психиатры в

своѐм заключении должны в обязательном порядке не только указать

медицинский критерий (диагноз), но и разъяснить в заключении, могло ли

лицо по своему психическому состоянию во время совершения общественно

опасного деяния отдавать себе отчѐт в своих действиях и (или) руководить

ими. Р. И. Михеев указывает и на типичные дефекты экспертной и судебной

практики, когда в большинстве заключений психиатров-экспертов

содержится указание лишь на медицинский критерий невменяемости, а

юридический не называется или не расшифровывается. Это же

обстоятельство отмечает А. Хомовский (1967). При этом суд автоматически

переносит экспертные ошибки в своѐ определение. Тем самым юридическая

проблема и понятие невменяемости по своему содержанию в судебно-

экспертной практике низводится до понятия душевной болезни.

И всѐ же позиция Р. И. Михеева относительно пределов компетенции

эксперта не отличается последовательностью. Оставив за психиатром-

экспертом определение всех элементов, составляющих объѐм и содержание

понятия «невменяемость», он тут же исчерпывает его компетенцию

определением психического состояния обвиняемого или подозреваемого,

когда у органов следствия и суда возникает сомнение по поводу их

вменяемости. Он обоснованно относит вопрос о вменяемости–невменяемости

к юридическим, не указывая, однако, в чѐм различие между этими понятиями

и способностью лица отдавать себе отчѐт в своих действиях и руководить

ими во время совершения общественно опасного деяния, определение

которой он отдаѐт психиатру.

Ю. М. Антонян и С. В. Бородин (1987, с. 118) относят невменяемость к

безусловно юридическим уголовно-правовым понятиям и приводят в пользу

этого 6 доводов:

невменяемость и её критерии установлены уголовным законом;

невменяемость служит основанием для освобождения лица, совершившего

общественно опасное деяние от уголовной ответственности и наказания;

судебно-психиатрическая экспертиза назначается по решению органов

следствия и суда;

закон предусматривает случаи обязательного назначения судебно-

психиатрической экспертизы;

признать лицо невменяемым может только суд;

признание лица невменяемым является юридическим фактом, влекущим

для него правовые последствия.

К этому перечню аргументов можно лишь добавить тесную смысловую

взаимосвязь с такими уголовно-правовыми понятиями, как ответственность,

преступление, вина и т. д., что в совокупности исключает сомнения в

юридической природе понятия «невменяемость». Оно порождено

потребностями правосудия и теряет смысл вне решения задач, стоящих перед

следствием и судом. Уже поэтому есть основания воспринимать его

присутствие в выводах эксперта как выход последнего за пределы своей

компетенции. Поэтому естественно, что указанные авторы пытаются

разграничить компетенции психиатра-эксперта и юриста, проведя

разделительную линию не через критерии невменяемости, а непосредственно

через статус самого понятия. При этом, критикуя идею С. Н. Шишкова о

невменяемости как «особом правовом состоянии», они фактически разделяют

его точку зрения на границы компетенции психиатра-эксперта.

Так, С. Н. Шишков (1983) утверждает, что понятия «психическое состояние»

и «невменяемость» не идентичны на том основании, что первое существует

объективно, а невменяемым человек признаѐтся. Эту признанную судом

невменяемость он именует «особым правовым состоянием». Отсюда

понятно, что невменяемость как психическое состояние в момент

совершения деяния определяется экспертом, а как юридический факт —

устанавливается судом. В понимании С. Н. Шишкова, определение

невменяемости судом и есть констатация «правового состояния».

Ю. М. Антонян и С. В. Бородин (1987) указывают: «Объективное

существование невменяемости означает, что в момент совершения лицом

общественно опасного деяния она не могла быть «правовым состоянием», о

ней суд даже не знал» (с. 117). Но похоже, что С. Н. Шишков этого и не

утверждал. Напротив, он пишет: «Невменяемость как психическое состояние

в момент совершения деяния не перестаѐт быть именно психическим

состоянием и не становится чем-то иным» (с. 30). «Изменится ли

невменяемость по своим качествам от того, что еѐ констатирует эксперт,

следователь или суд, — пишут далее Ю. М. Антонян и С. В. Бородин, —

думается что нет. Не изменится она и от того, что суд установит

юридический факт невменяемости в момент совершения лицом общественно

опасного деяния. Невменяемость от этого, как таковая, не превратится в

«правовое состояние лица». Она станет юридическим фактом, который

окажет влияние на правовое состояние этого лица. Иными словами, правовое

состояние лица является последствием признания его невменяемым» (с. 117–

118). Далее авторы пишут: «Ошибка, как нам кажется, состоит в том, что

некоторыми авторами заключение эксперта-психиатра и решение

следователя или суда по вопросу о вменяемости или невменяемости

рассматриваются в одной плоскости без учѐта специфики их деятельности,

различия функций, задач, которые стоят перед ними. Между тем различие их

функций и задач очевидно: эксперт-психиатр даѐт заключение о

вменяемости–невменяемости как сведущее лицо, а следователь и суд

принимают решение по этому» (с. 157). Такого мнения придерживаются и

другие юристы (М. Д. Шаргородский, 1955; В. К. Степутенкова, 1977;

А. И. Галаган, 1986; Г. А. Михайлова, 1986).

Вряд ли эту позицию можно по существу отличить от позиции

С. Н. Шишкова, за тем лишь исключением, что он называет правовым

состоянием признанную судом невменяемость, а Ю. М. Антонян и

С. В. Бородин признание невменяемости судом называют установлением

юридического факта, который далее влияет на правовое состояние лица. Но и

это различие исчезает, если обратиться к утверждению С. Н. Шишкова (1995)

о том, что судебный эксперт даѐт «заключение по факту». Очевидно, что в

этом случае судья от эксперта отличается лишь тем, что он наделѐн правом

устанавливать юридический факт, но не имеет специальных знаний для того,

чтобы установить то, что затем будет названо таким юридическим фактом. В

свою очередь эксперт имеет специальные знания для этого, но не имеет права

назвать то, что он выявит, юридическим фактом. При этом и экспертом для

установления невменяемости, и судом для превращения еѐ в юридический

факт используются одни и те же материалы.

Описанный подход, таким образом, отнюдь не разграничивает компетенции

психиатра и юриста, если не сказать, что ещѐ более запутывает их

взаимоотношения. Его авторы не учитывают, что установление будь-то

юридического факта или «правового состояния» есть ничто иное, как

формальный акт признания нарушения нормы права данным лицом. А такое,

не противоречащее объективной истине, признание может быть лишь в том

случае, если нарушение нормы права данным лицом имело место в

действительности. Причѐм в равной мере это касается как физической

причинной связи между лицом и деянием, так и психической. Поэтому

можно спорить, является ли «правовым состоянием» болезненная

неспособность лица в период совершения деяния отдавать себе отчѐт в своих

действиях и руководить ими до того, как об этом узнал суд, или нет, ясно

одно, как болезненное, так и неболезненное психическое состояние лица в

социальном смысле будет различаться в зависимости от того, совершено ли

им социально полезное (нейтральное) деяние или общественно опасное.

Приведѐнная позиция завершает и исчерпывает возможности разграничения

компетенций психиатра-эксперта и юриста при решении вопросов

вменяемости–невменяемости, базирующегося на принятом определении

невменяемости как психического состояния и официальном толковании еѐ

критериев. Иными словами, еѐ суть можно выразить как признание

существования вменяемости–невменяемости в двух формах: de facto и de jure.

Первая относится к компетенции психиатра, вторая — к компетенции

юриста.

В крайней оппозиции к официальной точке зрения на право психиатра-

эксперта давать заключение о вменяемости–невменяемости находился

Б. А. Протченко. В ряде своих работ он категорически отрицал такое право за

психиатром-экспертом, считал подобную практику выходом эксперта за

пределы своей компетенции, хотя аргументация его позиции не отличалась

безукоризненностью. Так, он полагал, что «роль психиатра-эксперта

ограничивается дачей заключения о психическом состоянии лица,

способности его в определѐнное время руководить своими действиями или

отдавать себе в них отчѐт», и далее, — «Функции эксперта-психиатра

ограничиваются здесь дачей заключения, соответствующего его

профессиональным знаниям, — о состоянии психики лица во время

совершения деяния, вопрос же о виновности и ответственности решает

только суд» (Б. Протченко, А. Рудяков, 1989).

Сопоставляя эти определения функции психиатра-эксперта, прежде всего

следует отметить их существенные различия. Сравнение с формулой

невменяемости показывает, что в первом определении не упоминается

общественно опасное деяние, а во втором опущен психологический

критерий. Если же оба определения совместить, то они, взаимно дополняя

друг друга, полностью совпадают с тем, которым руководствуются

психиатры, и с формулой невменяемости, данной законодателем.

В таком же объѐме компетенцию психиатра-эксперта определяют и другие

психиатры и юристы, полагая, что эксперты в своѐм заключении должны

указывать не только диагноз, но и разъяснить, могло ли лицо по своему

психическому состоянию во время совершения общественно опасного деяния

отдавать себе отчѐт в своих действиях и (или) руководить ими. А это

означает ничто иное, как решение экспертом вопроса о вменяемости–

невменяемости de facto, ибо к его компетенции в этом случае относится

определение и медицинского и психологического критерия во время

совершения лицом общественно опасного деяния, что полностью

исчерпывает объѐм и содержание понятия «вменяемость–невменяемость».

Дискуссионный вопрос о разграничении компетенций психиатра и юриста в

силу этого необоснованно упрощается и действительно низводится до спора

о том, вправе психиатр применять в своѐм заключении юридические понятия

«вменяемость–невменяемость» или нет. И какие бы при этом сторонами ни

использовались в защиту своей позиции аргументы, они не меняют существа

дела. Ведь совершенно очевидно, что решение одного и того же вопроса

представителями различных наук не может быть совершенно идентичным по

всем параметрам. Поэтому, когда, например, Р. И. Михеев (1983) пишет, что

«хотя следователь, суд и эксперт решают по существу один вопрос, но

подходят к нему с разных точек зрения, в разном объѐме и решают разные

задачи, каждый в пределах предоставленной ему законом компетенции»

(с. 168–169), то возникает естественный вопрос о том, какой смысл

вкладывается во все эти понятия. Попытка развести компетенции юриста и

психиатра-эксперта через определение невменяемости как невозможности

признания субъекта виновным и ответственным в силу определѐнных

медицинских причин, также ничего не давало. Признание экспертом лица

невменяемым лишало суд возможности признать его виновным и

ответственным, т. е. все эти понятия идентифицировались.

Перспективу решения проблемы пределов компетенции психиатра-эксперта

открывало выделение общественно опасного деяния в качестве

юридического критерия вменяемости–невменяемости, предложенное и

обоснованное рядом исследователей (А. А. Хомовский, 1967;

Б. А. Протченко, 1987; Ю. С. Богомягков, 1989; В. Б. Первомайский, 1991).

Его выявление и квалификация полностью находится в компетенции

юристов. Более того, именно это обстоятельство и побуждает к разделению

компетенций. Как совершенно справедливо отмечали критики концепции

невменяемости, отождествляемой с психическим состоянием во время

совершения общественно опасного деяния, совершение деяния лицом для

эксперта как бы презюмировалось. Эксперт выносил своѐ заключение о

вменяемости–невменяемости, исходя из тех данных, которые ему

представляет следователь. Поскольку же экспертиза в большинстве случаев

назначается в ходе расследования дела, а не тогда, когда следствие проведено

в полном объѐме, вывод эксперта о вменяемости–невменяемости может

терять свою обоснованность в связи с уточнением или изменением тех или

иных обстоятельств дела. Примеры, приведѐнные по этому поводу

Б. А. Протченко (1987), достаточно красноречивы.

Становилось очевидным, что главное противоречие, обусловленное самой

природой судебно-психиатрической экспертизы, состоит в том, что эксперту

поручается определять психическое состояние субъекта именно во время

совершения деяния, а окончательные данные по обстоятельствам деяния и

поведению лица в этот период можно получить только в ходе судебного

разбирательства. Тем не менее, от эксперта требуется, чтобы его заключение

носило окончательный категорический характер.

Здесь уместно привести мнение Б. Протченко и А. Рудякова (1990), которые

указывали: «Эксперты-психиатры обязаны руководствоваться

исключительно своими специальными медицинскими знаниями и научными

медицинскими критериями, а не приспосабливать заключение к

предположениям следователя о происшедших событиях и действиях лиц…

многие эксперты принимают за истину и кладут в основы своих выводов

предположительные рассуждения органа расследования, содержащиеся в

постановлении о назначении экспертизы задолго до завершения следствия.

Редко в таких случаях эксперты оговаривают, что их заключение носит

предварительный характер».

На один из способов разрешения этого противоречия указал Б. А. Протченко

(1987), предложив перенести экспертизу в суд, чтобы эксперт

непосредственно участвовал в исследовании материалов дела,

характеризующих психическое состояние лица. Однако и это не разрешало

главного вопроса, стоящего перед любой экспертизой: каким образом

оградить заключение эксперта от влияния субъективных моментов,

возможных ошибок следствия и суда, а также исключить возможность

индуцирования суда выводом эксперта о вменяемости–невменяемости

субъекта.

Оставался в связи с этим открытым вопрос о том, каким должно быть

заключение эксперта-психиатра по форме, какие понятия он должен

раскрывать в нѐм, какими терминами пользоваться. Ведь совершенно ясно,

что если эксперт считает возможным решать вопрос о вменяемости, а не

отказывается от проведения экспертизы ввиду недостаточности материалов,

то принципиального значения не имеет, какой точности данные ему будут

предоставлены. Важно, что выводы экспертом сделаны до того, как по этим

данным судом будет принято окончательное решение. И что не менее

существенно, оставалось не совсем ясным содержание понятий «специальные

медицинские знания» и «научные медицинские критерии» применительно к

судебно-психиатрической экспертизе.

Ближе всего к решению вопроса о пределах компетенции психиатра-эксперта

подошѐл Ю. С. Богомягков (1989). Он указал два признака юридического

критерия: факт совершения лицом общественно опасного деяния,

содержащего объективные признаки состава преступления,

предусмотренного особенной частью УК, и совпадение во времени

совершения лицом этого деяния и болезненного состояния его психики.

Именно второй признак (совпадение во времени), при наличии всех прочих,

является определяющим для возникновения понятий «вменяемость–

невменяемость».

Аргументация, приведѐнная Ю. С. Богомягковым, совершенно верна.

Отсутствие совпадения во времени совершения деяния лицом и его

болезненного состояния, исключающего способность отдавать себе отчѐт в

своих действиях и руководить ими, исключает его невменяемость, т. е. лицо

признается вменяемым. Верно и то, что трудно установить такое совпадение

совершения деяния с временным расстройством психики, отличающимся

непродолжительностью течения и то, что в течении хронических

психических заболеваний наступают светлые промежутки, в которых лицо

может признаваться вменяемым. Наконец, поскольку оба указанных признака

относятся Ю. С. Богомягковым к юридическому критерию, логичным

представляется и его вывод, что оба они устанавливаются следствием и

судом. Но здесь и возникает вопрос: что же остаѐтся в компетенции

психиатра? Этот вопрос Ю. С. Богомягкову не удалось разрешить.

Очевидно, что если совпадение во времени психического расстройства с

совершением деяния отнесено к компетенции юриста, то это не может делать

психиатр-эксперт. Однако Ю. С. Богомягков (1989), отдав решение этого

вопроса юристам, оставил всѐ же за экспертами право определять

психическое состояние лица во время совершения общественно опасного

деяния. Он не обратил внимания на то, что эти вопросы идентичны и что

таким же образом определяют компетенцию психиатра другие авторы,

мнения которых приводились выше. Ничего не меняет и его утверждение,

«что эксперты не должны констатировать невменяемость, так как они не

компетентны устанавливать факт совершения общественно опасного деяния

данным лицом и другие юридические признаки невменяемости» (с. 108).

Но ведь в том-то и дело, что, определяя психическое состояние субъекта во

время совершения им деяния, эксперт тем самым исходит не только из факта

его совершения данным лицом, но и из факта совпадения во времени

совершения им деяния с болезненным состоянием его психики. Поскольку же

все материалы эксперту представляет следствие и суд, то всѐ возвращается к

исходной точке: либо заключение эксперта должно носить

предположительный характер, что недопустимо, либо экспертное

исследование переносится в суд. Но это не гарантирует независимость

заключения от возможных ошибок и следствия и суда, не проясняет характер

ответов эксперта на поставленные перед ним вопросы и, что самое главное,

не освобождает его от роли научного судьи, решение которого зависит от

того, будет ли доказана и в каком объѐме причастность подэкспертного к

инкриминируемому ему деянию.

Ю. С. Богомягков (1989) предлагает первый вариант, когда пишет, что только

суд «имеет законные основания сделать вывод о невменяемости, которая до

вынесения определения судом только предполагается» (с. 108). Но именно

эта позиция и подвергнута им же критике, когда он пишет, что решение

вопроса о вменяемости–невменяемости «в юридическом смысле» понимается

многими авторами только как оценка заключения эксперта-психиатра

следователем или судом.

На основании данных литературы можно говорить о четырѐх основных

вариантах разделения компетенций психиатра-эксперта и юриста при

решении вопроса вменяемости–невменяемости (табл. 5). Наиболее

существенным недостатком всех приведѐнных точек зрения на объѐм

компетенции психиатра-эксперта является то, что его обязывают

устанавливать наличие медицинского, либо и медицинского, и

психологического критериев во время совершения общественно опасного

деяния, т. е. исходя из версии следствия. Очевидно, что это обстоятельство,

как и отсутствие согласия относительно правомочности эксперта

высказываться о вменяемости–невменяемости, требуют научного анализа.

Таблица 5

Основные точки зрения на пределы компетенции психиатра-эксперта

при определении вменяемости–невменяемости

Авторы

Компетенция психиатра

Компетенция юриста

А. А. Говсеев, 1907

Устанавливает наличие

медицинского критерия во

время совершения

общественно опасного

деяния, не касаясь

способности ко вменению

Проводит логическую

оценку суждений

экспертов, критику и

оценку заключений,

решает вопрос о

вменении

В. Х. Кандинский, 1890;

Д. Р. Лунц, 1966;

В. П. Сербский, 1907;

Р. И. Михеев, 1983;

С. Н. Шишков, 1983;

Ю. М. Антонян,

С. В. Бородин, 1987

Устанавливает наличие

медицинского критерия во

время совершения

общественно опасного

деяния и решает вопрос о

вменяемости–

невменяемости (de facto)

Проверяет заключение

эксперта и признаёт

лицо вменяемым–

невменяемым (de jure)

И. К. Шахриманьян, 1961;

Б. А. Протченко, 1987,

1989

Устанавливает наличие

медицинского и

психологического критерия

во время совершения

общественно опасного

деяния, не решая вопроса о

вменяемости–

невменяемости

Проверяет заключение

эксперта и принимает

решение о

вменяемости–

невменяемости

Ю. С. Богомягков, 1989

Устанавливает наличие

медицинского и

Устанавливает

юридический критерий

психологического критерия

во время совершения

общественно опасного

деяния, не высказываясь о

вменяемости–

невменяемости, которые

предполагаются

(факт совершения

лицом опасного

деяния), проверяет

заключение эксперта и

признаёт лицо

вменяемым–

невменяемым

Что касается объѐма компетенции юриста, то общей позицией всех авторов

является закрепление за ним права проверять и оценивать заключение

эксперта. Расхождение же касается вопроса о том, принимает ли решение

юрист о вменяемости–невменяемости, или только признаѐт лицо

вменяемым–невменяемым. Иными словами, является ли решение о

вменяемости–невменяемости следствием умозаключений юриста или это

формальный акт придания юридического значения соответствующему

умозаключению эксперта.

Сопоставление приведѐнных точек зрения показывает, что ни один из

предлагаемых подходов не гарантирует эффективное разграничение

компетенций психиатра-эксперта и юриста в силу того, что в стороне

остаѐтся главный вопрос: о предмете судебно-психиатрического экспертного

исследования, сути понятия «специальные медицинские знания»

применительно к судебно-психиатрической экспертизе.

2. Разграничение компетенций психиатра-эксперта и юриста при решении

вопросов вменяемости–невменяемости в некоторых других странах

Аналогичные проблемы стоят и перед судебными психиатрами в других

странах. Что касается пределов компетенции психиатра-эксперта, то в

американской судебной психиатрии этот вопрос остаѐтся открытым.

Некоторые специалисты считают, что психиатр должен принимать решение о

вменяемости–невменяемости (J. M. Williams, 1961), другие полагают

необходимым как можно более полно отразить клиническое состояние

обследуемого. Сложность функции психиатра в суде M. T. Eaton (1958) видит

в проблеме интерпретации юридических терминов, к которым он относит

понятия insanity и sexual psychopath, как синонимов диагностической

номенклатуры. По его мнению, психиатр должен соотнести «относительные

концепции науки с абсолютными концепциями закона» и не только

поставить диагноз, назвать его, но и ответить, что делать с этим лицом.