считать, что эти сущностные характеристики науки проявляют себя автоматически, то в
настоящее время наука проникла в такие глубины материи, что каждый дальнейший свой
шаг вперед исследователи должны сообразовывать с интересами человека и делать это
вполне сознательно, проявляя высокое чувство ответственности. В этом и состоит смысл
гуманистической ориентации науки[81].
На практике, однако, все обстоит гораздо сложнее, поскольку сознательно стимулируются
не только гуманные, но и антигуманные направления в развитии и использовании науки.
Поэтому необходима борьба за гуманистическую ориентацию науки».
Проблеме понимания социального статуса научного знания и ранее уделялось достаточно
много внимания. Эта проблема интересовала таких выдающихся деятелей науки, как М.
Планк, А. Эйнштейн, В. И. Вернадский, В. Гейзенберг и др[82]. При этом подходы к
определению единства картины мира у них были разные. Эйнштейн фиксирует, что
человек постоянно стремится «каким-то адекватным способом создать в себе простую и
ясную картину мира для того, чтобы оторваться от мира ощущений, чтобы в известной
степени попытаться заменить этот мир созданной таким образом картиной. Этим
занимаются художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспытатель, каждый
по-своему. На эту картину и ее оформление человек переносит центр тяжести своей
духовной жизни, чтобы в ней обрести покой и уверенность, которые он не может найти в
слишком тесном головокружительном круговороте собственной жизни»[83].
Несколько другой подход демонстрирует Планк. С его точки зрения, «единство картины
мира» есть «единство по отношению ко всем деталям образа мира, единство по
отношению ко всякому месту и времени, единство по отношению ко всем исследователям,
всем народностям, всем культурам»[84]. «...Чувственные ощуще-
[152]
ния, которые вызываются предметами у разных людей, могут не совпадать, — отмечает
Планк, — но картина мира, мира вещей, для всех людей одинакова, и можно сказать, что
переход от чувственного мира к созданию его научной картины наступает тогда, когда
вместо пестрого субъективного разнообразия выступает устойчивый объективный
порядок, вместо случая — закон, вместо изменчивой видимости — неизменное
бытие»[85]. Но именно это, с точки зрения Планка, и лишает научную картину мира всей
былой ее привлекательности. «Будущий образ мира окажется более бледным, сухим и
лишенным непосредственной наглядности по сравнению с пестрым красочным
великолепием первоначальной картины, которая возникла из разнообразных потребностей
человеческой жизни...»[86]. В одной из самых последних своих работ, в докладе «Смысл и
границы точной науки» он утверждал: «Постоянная смена картин мира... представляет
собой прогресс, улучшение, усовершенствование. Установление этого факта является, по-
моему мнению, принципиально самым важным достижением из тех, на которые может
сослаться естественнонаучное исследование»[87], ибо «знание всегда означает также и
власть, поэтому познание действующих в природе сил открывает перспективу достижения
господства над этими силами и использования их в желательном направлении»[88].
В истории также нет раз и навсегда установленных истин.
Итак, если для Планка картина мира есть чувственное восприятие окружающего мира, то
для Коллингвуда создание исторической картины мира — это трансцендентальная
предпосылка любого исторического знания, поскольку историк строит свою
историческую картину мира, исходя из необходимости получить знание об историческом
прошлом, более того, он не может подвергнуть эту картину критике, поскольку она
отвечает поставленным им задачам. Представления историка об исследуемой
исторической реальности как бы встают над фактами, подчиняют их созданной
теоретической схеме. Критерий истинности полученного знания у исследователя в таком
случае отсутствует. Фактически историк — это тот же поэт, художник и т. д., о которых