Свасьян К.А. Философское мировоззрение Гёте
Подождите немного. Документ загружается.
Г Ё Т Е - Е С Т Е С Т В О И С П Ы Т А Т Е Л Ь
зе от во ъто бы то ни стало, и она — в словесной
невнятице огромнейших прозрений,
дотягивающихся до Гёте.
Путаница споров об универсалиях — это
предчувствует Абеляр — не в крайних точках зрения
и не в пугающем подчас балансе аргументов и
контраргументов; корень ее лежит в неумении
преодолеть рассудочный формализм, возомнивший
себя неким Атлантом этого тяжелейшего неба и
согнувшийся под бременем его. Вместо того чтобы
обратить внимание на самый узел, продолжали
упорно тянуть нити в разные концы и тем сильнее
затягивали проблему. Кончилось тем, что вызвали к
ней отвращение; весь Ренессанс, как борьба
стилистов против схоластических докторов, есть в
этом смысле естественная реакция души на
противоестественность рассудка, набившего
оскомину и посылаемого ко всем чертям.
Почтенный Штёкль, занятый средневековой
философией ex professo, так сказать, с вида на
логическую веранду ее, не обратил внимания на ее
подвал. Подвал отметили современники и оценили
его как симптом... конца мира. «В одном и том же
доме, — писал в начале XIII в. Яков Витрейский, —
школа была наверху, а под ней место разврата».
Рассудок, не научившийся еще категориальным
синтезам и оставивший чувственность без
присмотра, скоро был свергнут со своего трона;
узел проблемы универсалий стянулся на его шее и
исчез вместе с ним. Спустя несколько веков он
снова явился взору европейских мыслителей, но
уже не в метафизической форме, а в ритмах
становления науки.
Одно гениально предчувствовал Абеляр.
Существует лишь единичное; но рассмотренное в
различных ракурсах, оно есть и единичное, и общее.
Учение Гёте о типе развивает и обосновывает эту
мысль. Тип и есть универсалия: «животность» в
животном, «человечность» в человеке. Ко времени
Гёте рассудочно-формальные метастазы вновь
разъедали мысль.
Ф И Л О С О Ф С К О Е М И Р О В О З З Р Е Н И Е Г Ё Т Е
Догматики не находили пути от «человечности»
к человеку, эмпирики отрицали возможность
обратного пути. Что можно было бы возразить
номиналисту Беркли в его утверждении реального
отсутствия «треугольника вообще», который есть
не иначе как в «имени»? Ничего, если продолжать
оставаться в сфере формальных статических
представлений. Общее и единичное, взятые как
формы, не уживаются друг с другом ни реально, ни
номинально.
В типе проблема универсалий динамизирована
и решена не формально, а содержательно. Общее и
единичное оказываются здесь продуктами
антиномии статического формализма; с логической
точки зрения необъяснимой остается как их связь,
так и разъединенность. Тип объясняет и
оправдывает эту связь путем внесения третьего,
неподвластного рассудку элемента: текучей
целостности, которая есть не род и не вид, а способ
их перехождения друг в друга. Для того чтобы
понять, каким образом универсалия, скажем,
«человечности» воплощена одновременно и в Риме,
и в Афинах, следует мыслить это общее не как
статическую форму (тогда сама постановка вопроса
выглядит абсурдной), а как формообразующий
ритм, пронизывающий одновременно и Афины, и
Рим, и любую точку земного шара. (По аналогии с
музыкой: музыка присутствует вся целиком в
каждом отдельном тоне и во всех вместе.) Можно
сказать и так: единичное проявляет общее, но
проявителем при этом является текучее целое,
которое всегда равно себе, независимо от формы и
уровня единичного, проявляющего его в меру своих
возможностей. Пока мы созерцаем формы
треугольника, мысль наша безысходно пребывает
во власти запрета Беркли; действительно, можно
увидеть только прямоугольный, остроугольный и
тупоугольный треугольники и нельзя увидеть
треугольника вообще. Но если нам удастся
динамизировать представление и созерцать не
формы, а метаморфоз
150
Г Ё Т Е - Е С Т Е С Т В О И С П Ы Т А Т Е Л Ь
треугольника, где каждая сторона его будет
двигаться в различных направлениях, то
непрестанность этого движения окажется чреватой
живыми мгновенными откровениями треугольника
вообще*. Подчеркнутые слова принадлежат Гёте.
«Настоящая символика, — говорит он, — там, где
частное представляет всеобщее не как сон или тень,
но как живое мгновенное откровение
неисследимого». Это значит: универсалия
«человечности» не замурована в отдельном
человеке (тогда бы ее не было в другом), а
пронизывает всех, и чем совершеннее форма, тем
полнее выражается в ней идея.
Тип — центр, равный объему. В одном ракурсе
он принципиален (ante rem) и обусловливает все
свои виды. В другом ракурсе он имманентен
явлению (in re), и наконец, он мыслим и как
понятие (post rem). Все три ракурса берутся здесь
как приемы объяснения; суть не в них самих, а в
способе организации ими материала. Малейшая
статизация представления вносит сюда
непоправимые аберрации; так, если мы привыкли
мыслить причинно-следственную связь
механически, где и причина и следствие лежат в
чувственно-эмпирической области, то перенос
этого представления в сферу органики разрушает
мысль. Отсюда возникает, например, вульгарно
понятый эволюционизм; помещая причину в один
ряд со следствием, мы моментально оказываемся в
зоне действия абсурда. Следует всегда иметь в
виду: механическая причинность ни в коей мере не
приложима к органике. Эволюционный ряд,
нарастающий во времени, есть градация сменяющих
друг друга и преображаемых друг в друга форм от
низших до высших. Ни одна форма не есть причина
другой, но все они суть следствия типа,
единовременно присутствующего во всех и
сообразно с каж-
* Подробнее об этом см.: Rudolf Steiner. Der menschliche und
der kosmische Gedanke. Dornach, 1961. S.12—16.
Ф И Л О С О Ф С К О Е М И Р О В О З З Р Е Н И Е Г Ё Т Е
дой проявляемого. Тип один и един в амебе и в
человеке; он лишь разно проявлен в них, но в
обоих случаях он равен себе. Человек потому и есть
венец творения, что в нем тип сотворил себе и
обрел наиболее совершенную и полную форму
проявления в природе. Гёте и здесь находит
прекрасные слова: «Когда здоровая натура
человека действует как единое целое, когда человек
ощущает себя в мире как в некоем великом,
замечательном, прекрасном и достойном целом,
когда наслаждение гармонией вызывает у него
чистое и свободное восхищение, тогда Вселенная
— если б только она могла увидеть себя у
достигнутой цели — вскрикнула бы, ликуя, и
преклонилась перед вершиной своего становления и
существования». И еще одна мысль, высказанная
«начерно, шепотом»; он вложил ее в уста
любимейшей своей героини и таким образом
проговорился сам: «Все совершенное в своем роде
должно перерасти свой род, стать чем-то другим,
несравнимым. В некоторых своих звуках соловей
еще птица; затем он возвышается над своим
классом, как бы желая указать каждому
пернатому, что собственно значит петь». И вопрос
— уже в прямой форме: «Кто знает, не является ли и
весь человек, в свою очередь, только ставкой для
более высокой цели?»
Позвоночная теория черепа складывалась у Гёте
с открытия межчелюстной кости у человека в 1786 г.
до «Первого наброска введения в сравнительную
анатомию», написанного в 1795 г. Промежуточный
1790 г. был отмечен изданием «Метаморфоза
растений». Реакция большинства современников
(в основном специалистов) оказалась на редкость
враждебной. О том, какая огромная проблема
выдвинута в этих работах, специалисты начали
догадываться гораздо позже, когда об этом
заговорили сами «профессионалы». Гёте можно
было и не слушать (как не нашего?), когда же 40 лет
спустя учение Гёте о типе стало сотрясать стены
Французской Академии, где о
Г Ё Т Е - Е С Т Е С Т В О И С П Ы Т А Т Е Л Ь
нем страстно заговорили вдруг «наши», проблема
тотчас же привлекла внимание. Рассказывает Соре,
французский переводчик «Метаморфоза растений»:
«Понедельник, 2 августа 1830 г. Известия о
начавшейся июльской революции достигли сегодня
Веймара и привели всех в волнение. После обеда я
зашел к Гёте. "Ну, — воскликнул он мне навстречу,
— что думаете вы об этом великом событии? Дело
дошло наконец до извержения вулкана; все
объято пламенем; это уже вышло из рамок
закрытого заседания при закрытых дверях!"
"Ужасное событие, — ответил я. — Но чего же
другого можно было ожидать при сложившемся
положении вещей и при таком министерстве? Дело
должно было окончиться изгнанием
царствовавшей до сих пор династии". "Мы, по-
видимому, не понимаем друг друга, дорогой мой,
— сказал Гёте. — Я говорю вовсе не об этих людях; у
меня на уме сейчас совсем другое! Я говорю о
чрезвычайно важном для науки споре между
Кювье и Жоффруа Сент-Илером; наконец-то
вынуждены были вынести его на публичное
заседание в Академии". Это заявление Гёте было
для меня так неожиданно, что я не нашелся, что
сказать. Я был до такой степени растерян, что на
несколько минут потерял всякую способность
мыслить. "Вопрос этот имеет огромнейшее
значение, — продолжал Гёте, — и вы не можете
себе представить, что я почувствовал, получив
известие о заседании 19 июля. Теперь мы
приобрели себе в Жоффруа Сент-Илере могучего
соратника на долгое время...
Я пятьдесят лет тружусь над этой великой
проблемой; сначала в одиночестве, потом
поддержанный и в конце концов, к моей великой
радости, даже и превзойденный родственными мне
умами. Когда я впервые послал Петеру Камперу
свои соображения относительно межчелюстной
кости, их, к моему величайшему огорчению,
совершенно игнорировали. Столь же мало повезло
мне и у Блюменбаха, хотя он
153
Ф И Л О С О Ф С К О Е М И Р О В О З З Р Е Н И Е Г Ё Т Е
после личных бесед со мною и перешел на мою
сторону. Но затем я приобрел
единомышленников в лице Земмеринга, Окена,
Дальтона, Каруса и других замечательных людей.
А вот теперь и Жоффруа Сент-Илер решительно
становится на нашу сторону, а вместе с ним и все его
выдающиеся ученики и приверженцы во Франции.
Это событие имеет для меня совершенно
исклюгителъное знагение. Я имею все основания
праздновать наконец полную победу того дела,
которому я посвятил свою жизнь и которое я могу
назвать по преимуществу своим делом"».
1 [роблема познания у
Гёте
Сегодня я не сорвал для тебя несколько цветков, чтобы
принести тебе — их жизнь.
Христиан Моргенштерн
Гёте никогда не занимался специально
гносеологическими вопросами. «Для всего этого, —
признается он, — у меня не было слов, еще меньше
фраз». Нет сомнений, что врожденная неприязнь
ко всякого рода измышленным теориям
распространялась у него и на теорию познания; во
всяком случае, ему удалось убедить себя в том, что
в философии он не нуждается. Было бы
бессмысленно упрекать его в этом — слишком
многое вынесли его плечи, чтобы винить их в
недостаточности груза. Но невозможно и
согласиться с ним, когда он вменяет себе в заслугу
то, что он «никогда не думал о думаний». Дума о
думаний, или собственно теория познания, вовсе
не праздное занятие ума, как могло бы
показаться практику Гёте, а условие возможности
самого прак-сиса. В текстах его — мы говорили уже
— рассыпаны многочисленные отрывки именно
теоретико-познавательного содержания, которыми
он, как бы против воли, теоретически оправдывал
необычность своей деятельности. Каждый из этих
отрывков — зерно; специалисты проходят мимо
зерен, ища колосья (в лучшем случае) и не находя
их у Гёте. О какой же теории познания может идти
здесь речь; ког-
155
Ф И Л О С О Ф С К О Е М И Р О В О З З Р Е Н И Е Г Ё Т Е
да и с естествознанием считаются не очень уж
охотно! Тем более что теории этой фактически не
существует! Внесем поправку: не фактически, а
систематически, — в смысле того, что немцы
называют «in eigener Darstellung». Но такая
систематика присуща далеко не всем философам;
с точки зрения систематики и у Платона не
находим мы теории идей. Рудольф Штейнер,
впервые создавший в 1886 г. теорию познания
гётевского мировоззрения, исчерпывающим
образом прояснил ситуацию: принцип познания не
мог стать для Гёте отдельным объектом познания
именно потому, что он действовал как
внутренняя сила во всем творчестве Гёте. По
аналогии со световой теорией Гёте: подобно тому как
свет, благодаря которому мы видим, сам остается
незримым, так и теория познания обусловливает
науку Гёте, не выступая сама на передний план. Но
и о ней можем мы судить по ее плодам.
Задача настоящей главы — опыт прочтения
гётевского контекста по методу, имманентному
самому контексту. Ни о какой полноте не может
быть и речи; вниманию читателя будут
предложены наброски, эскизы, проекции темы, по
существу неисчерпаемой. Собственно, ни о чем
ином и не шла речь в предшествующих главах;
разница лишь в изменении ракурсов освещения
материала: там — по поводу конкретных научных
исследований, здесь — по прямому собственному
поводу. Главу эту мог бы озаглавить я «Вариации
на тему познания у Гёте»; во всяком случае,
написана она по правилам именно вариаций, т. е.
строго и свободно. Выбор жанра имманентен
самому предмету; другой вопрос — насколько мне
удалось осуществить задачу, не совсем обычную с
точки зрения цеховой гносеологии. Одно,
впрочем, было мне ясно уже с самого начала; я
попытаюсь выразить это в образах, поскольку речь
идет о вещах, почти выпадающих за пределы
внятно словесной зоны. Мысль Гёте — все что
угодно,
П Р О Б Л Е М А П О З Н А Н И Я У Г Ё Т Е
кроме тяжести и неповоротливой серьезности.
Расхожие логические критерии неприложимы к
ней, ибо в своем протекании она безошибочно
преодолевает любые логические барьеры, не
спотыкаясь о них, как об этом и гласит Моганни-
Иаме из «Западно-восточного дивана»:
Лишь в седле я что-нибудь да стою!
Лежебоки, где уж вам за мною! Я
промчусь по самым дальним странам,
Только звезды над моим тюрбаном...
(Перевод В. Левша)
Мысль Гёте не умещается в слове; слово
предварено в ней паузой и жестом, но, даже
высловленная, она образует вокруг знака слова
живой эфирный ореол, некую дразняще
нерегистрируемую атмосферу нюансов. Отношение
ее к формальной мысли может быть уподоблено
танцу вокруг «вбитых, как колья, понятий»
(выражение Гёте); она протеична до
головокружения и неухватчива, как луч. Я нахожу ей
точный образ: она акупунктурна; иглы ее вонзаются
стремительно, безболезненно и безошибочно в
нервные точки предмета, исцеляя его от проклятия
агностической отчужденности; познание есть
исцеление — таков ее постулат. Другой образ: если
книга мира, по прекрасному сравнению Христиана
Мор-генштерна, написана симпатическими
чернилами, то мысль Гёте волит только одного:
быть проявителем этих чернил. Ее мораль вполне
адекватна основному правилу моцартовской
эстетики: «Музыка не должна потеть». Этот
парадоксальный критерий обладает для нее ничуть
не меньшей значимостью, чем... закон достаточного
основания. И ежели ее станут уличать в логических
грехах и примутся читать ей логические
нравоучения, она, пожалуй, смолчит или, на худой
конец, ответит словами чашника (Саки-Наме) из
того же «Западно-восточного дивана»:
157
Ф И Л О С О Ф С К О Е М И Р О В О З З Р Е Н И Е Г Е Т Е
Что расспрашивать — вино Строго
нам запрещено! А уж пьешь, так не
жалей, Только лучшее и пей.
Пьянство — грех, но грешен вдвое
Тот, кто пьет — и пьет помои.
(Перевод О. Чухощева)
В настоящей главе я ограничусь лишь двумя
вариациями на тему гётевской теории познания.
Выбор их в немалой степени обусловлен
непосредственной связью их с предшествующими
главами, так что мне остается надеяться, что
возможные недочеты и неясности предыдущего
изложения исчезнут или, по меньшей мере, будут
сокращены до минимума в свете нижеследующих
размышлений.
Чувственность, рассудок, разум в
свете гётевской методологии
При поверхностном ознакомлении с
творчеством Гёте тема гувственности сопряжена с
большими недоразумениями. Выискиватели цитат
работают здесь, так сказать, с разных концов,
находя вполне солидный материал для
подтверждения двух противоположных точек
зрения. Чувственность, с одной стороны, празднует
у Гёте величайший триумф; об этом
свидетельствуют сотни страниц его биографии и
множество личных признаний. Автор «Вертера» и
«Римских элегий» давал современникам не один
повод говорить о неприличии; накрахмаленные
воротники сетовали на несдержанность «бурного
гения», живущего-де в свое удовольствие. Да и в
наше время достаточно окинуть беглым взором
хотя бы «Венецианские эпиграммы» и покопаться
в двух-трех сплетнях по поводу Христианы
Вульпиус, жены поэта, которую мать Гёте называла
«милым постельным сокровищем», а сам Гёте оха-
158