Свасьян К.А. Философское мировоззрение Гёте

Подождите немного. Документ загружается.

Л Е Й Т М О Т И В Ы Г Ё Т Е

ного исгисления, которое сознанию в процессе

самосознания предстоит еще открыть. Нарастание

полярности с математической достоверностью

свидетельствует о, так сказать, «рокировках»

крайностей; дифференциация изображает сплошную

текучесть и взаимопереход состояний; теперь уже

бессмысленно говорить о стабильно

отрицательных и стабильно положительных

величинах; стабильно теперь одно: их перетекание

друг в друга.

Лучшее описание метода нарастания дано в

«Учении о цвете». В основе этого учения лежит

изначальная полярность света и тьмы. Цвет

определяет Гёте как свет, модифицированный

тьмой. Первичные цвета (первофеномены) суть

желтый, ближайший к свету цвет, и синий,

ближайший к тьме. Синий и желтый — две крайние

точки, между которыми разыгрываются все

таинства колорита. В их полярности заключена

проблема цвета. Тогда в дело вступает метод:

первичные цвета проходят испытание нарастания;

они сгущаются и интенсифицируются. Желтый

становится желто-красным, оранжевым, а синий —

сине-красным, лиловым. В самой кульминации

нарастания концы их соединяются и вспыхивает

самый яркий и чистый красный цвет, пурпур,

который, по словам Гёте, «частично актуально,

частично потенциально содержит в себе все

остальные цвета». Так, в гётевском смысле,

достигается самый полный и самый совершенный

цвет. Метод приводит к истине.

Полнота

Я снова возвращаюсь к образу тысягегранника в

движении. «Высший гений, — писал Гёте В.

Гумбольдту за пять дней до смерти, — это тот, кто

все впитывает в себя, все умеет усвоить, не нанося

при том ни малейшего ущерба своему подлинному,

основному назначению, тому, что называют

характером, вер-

Ф И Л О С О Ф С К О Е М И Р О В О З З Р Е Н И Е Г Ё Т Е

нее, только таким путем способный возвысить его».

Новый образ: море, в которое со всех сторон

вливаются самые различные потоки

(противоречия!), нисколько не загрязняя его. «Ein

gewaltiger Nehmer» («страшный стяжатель») — так

характеризует Гёте Клопшток в письме к Гердеру.

«Ум этого человека, — говорит о Гёте Эмерсон, —

столь сильный растворитель, что прошлое и

настоящее со всеми своими религиями, политикой

и мировоззрениями пресуществляются в нем в

прообразы и идеи». Полнота. Шиллер назвал ее

эстетическим началом, преобразующим крайности

чувственной необходимости и разумной

необходимости в баланс свободы и воспитывающим

их в стихии игры. «Все, что я могу, — признается

Гёте, — я хочу делать играя... Так играл я в своей

юности, бессознательно; так я буду продолжать

сознательно и всю мою жизнь». И еще одно

признание, которое следует понимать в чисто шил-

леровском смысле: «Я, собственно говоря, рожден

для эстетического». Этот «совершеннейший эротик»

сознательно культивирует в себе «любительство»

(не в современном презрительном смысле слова, а в

старом предпочтительном). «Главное, — говорит он

в возрасте 60 лет, — ничего не делать

профессионально; это мне претит». «Годы учения»

вызрели в нем неоспоримой максимой:

«Научиться можно только тому, что любишь, и

чем глубже и полнее должно быть знание, тем

сильнее, могучее и живее должна быть любовь».

Но это и есть чистый принцип любительства:

любить значит оставаться любителем;

профессионал, увы, не есть любитель, и потому от

него скрыта исконная цель его профессии; он

овладевает рядом знаний, и на вопрос, для чего ему

они, может в лучшем случае ограничиться

прагматическим ответом. Ответ Гёте

эпиграмматичен:

Was willst du, da von deiner Gesinnung

Man dir nach ins Ewige sende?

Л Е Й Т М О Т И В Ы Г Ё Т Е

— Er gehörte zu keiner Innung,

Blieb Liebhaber bis ans Ende*.

Мы зрим движущийся тысячегранник.

Модификации граней не прекращаются ни на

секунду. Вот проходят они перед нашим духовным

взором: самые разнообразные, самые

противоположные, порой кричаще

противоречивые; в дивную гармонию впивается

вдруг резкий диссонанс, нарушая на мгновение

порядок и лад... Непонимание Гёте начнется с

момента, если мы уступим нашептам соблазнителя

и вознамеримся остановить какую-либо грань.

Тогда начнется Гёте-идол: жуткий паноптикум

двойников, распавшихся на бессвязные и в

бессвязности этой никак не примиримые кадры.

Один поразит нас деятельностью, другой —

бездельем, третий запрется в уединении над

созданием розенкрейцерской поэмы «Тайны», а

четвертый, раскрасневшийся от вина, будет в то

же время бить посуду в погребках (из «Поэзии и

правды»). Ключ к пониманию тысячегранного Гёте

не в блеске и нищете отдельных граней, а в ритмике

и пластике их конфигураций. «Все действия,

замечаемые нами в опыте, — говорит сам он, —

какого бы рода они ни были, связаны между собою

полной непрерывностью, переходя друг в друга...

Все деятельности, от самой обыденной до самой

величайшей, от кирпича, срывающегося с крыши,

до сияющего духовного взора, который восходит

перед тобой или от тебя исходит, составляют один

ряд». Таков самопервейший и общий принцип

всяческого понимания полноты. «В человеческом

духе, — продолжает Гёте, — как и во вселенной, нет

ничего ни вверху, ни внизу: все требует равных прав

по отношению к общему центру, скрытое существо-

* Что хочешь ты, чтобы из твоих убеждений было

послано вслед за тобою в вечность? - Он не

принадлежал ни к какой гильдии и до конца оставался

любителем.

Ф И Л О С О Ф С К О Е М И Р О В О З З Р Е Н И Е Г Ё Т Е

вание которого обнаруживается как раз в

гармоническом отношении к нему всех частей».

Лишь вооружившись пониманием этих слов, можем

мы надлежащим образом созерцать все

причудливые модификации тысячегранника.

Принцип организованной полноты исключает

самое возможность заблуждения, ибо последнее

мыслится здесь не в остановленное™ («Стоп! вот

ошибка!»), а в непрерывной текучести.

Воспитанные на «логике твердых тел», мы

регулярно ухватываемся за «стоп-краны» нашего

мышления, видя то или иное заблуждение и не

замечая при этом «слона» собственного

заблуждения, применяющего эти «стоп-краны»

там, где они не могут иметь никакого значения.

Вообразите себе музыкального критика, который,

слушая, скажем, Шумана, будет всякий раз

вскрикивать при диссонансах: «Стоп! здесь

диссонанс!»; ситуация воистину абсурдная; Шуман

станет ему просто... шумом. (Чем стал бы он,

вздумай этот критик вскрикивать при

консонансах: «Остановитесь! вы прекрасны!»?) В

аналогичном абсурде оказываемся и мы, фиксируя,

т. е. онеподвиживая части там, где они

проявляются в текучей целостности. «Я сделал

многое такое, — гласит одно поразительное

свидетельство Гёте, — чего теперь не хотел бы

видеть как сделанное мною, и все же, если бы этого

не произошло, не возникло бы много

необходимого, доброго». Когда Бенвенуто Челлини,

столь любимый Гёте, отливая своего Персея,

почувствовал нехватку материала, он начал бросать

в кипящий котел все, что попадалось ему под

руку: ложки, вилки, золотые украшения,

домашнюю утварь. Кому, однако, из

восхищенных ценителей искусства пришло бы в

голову, что мощный подбородок Персея является,

скажем, модифицированной ложкой! «При

строгом рассмотрении моего собственного пути в

жизни и в искусстве, — комментирует Гёте, — равно

как и пути других людей, я часто замечал, что то,

что справед-

ЛЕЙ Т МОТ И В Ы Г Ё Т Е

ливо можно назвать ложным стремлением,

является для индивидуума необходимым кружным

путем, ведущим его к цели... Более того: иногда

сознательно стремишься к ложной цели, как

лодочник, который борется с течением, хотя, в

сущности, вся его забота сводится к тому, чтобы

причалить к противоположному берегу».

Синопсис гётевской полноты: равномерность,

никакого выпячивания отдельностеи. Совершенная

открытость всему при умении противопоставить

себя всему («податливость при большой воле», как

называет это сам Гёте). Полнейшее отсутствие

расчета на катастрофичность и кульминацию;

кульминация дана с самого начала; она — не

конечная причина, а движущая причина. Отсюда

— некоторая безэффектность (в смысле отсутствия

всякой сенсационности). Гёте — полнейший

антипод Ницше (во всем, кроме общего для обоих

стремления к «веселой науке», ставшей у Гёте

реальностью и остававшейся у Ницше только

стремлением); он пытливо трудится, не привлекая

особого внимания, в тех именно зонах, где тот

взрывается, оглушая мир своими виртуозными

парадоксами. Знал ли Гёте эти парадоксы? Вопрос

трудный, да и едва ли разрешимый. С одной

стороны, несомненно, что знал он больше, чем

сказал. «Омногомямолгу, — гласят «Годы

странствия», — так как не хогу сбивать людей с

толку». С другой стороны, очевидно, что в

коренной неприязни к романтикам, позволившей

ему избежать стольких коварных капканов, он

упустил из виду нетто весьма существенное.

Непостижимой останется его («рожденного, чтоб

видеть») слепота к Гёльдер-лину и глухота к

Шуберту. Между тем именно в Гёль-дерлине и

Шуберте явен гнетущий ход той стрелки часов,

которая остановилась в Ницше. Я думаю, Гёте

осознавал эту проблематику и отчасти (косвенно)

даже ставил ее, но сознательно чурался ее, ибо она

грозила оказаться несвоевременной и губительной.

Ф И Л О С О Ф С К О Е М И Р О В О З З Р Е Н И Е Г Ё Т Е

Гёте как-то признался, что мог бы написать еще

одного «Вертера» и потрясти мир, но делать этого

не хочет. Слишком внятно владел он тайной

творчества, чтобы позволять себе роскошь

наитийного безрассудства в смысле платоновского

«Иона». Дислокация творческих сил — это он знал и

применял, как никто другой, — требует идеальной

равномерности; творческие усилия должны быть

равномощными во всех сферах применения. Уметь

сдерживать себя, ибо «все требует равных прав по

отношению к общему центру». Любовная лирика и

измерение черепов обладают в духе равными

привилегиями; страсть, звенящая в «Зезенгеймских

песнях», посвященных несравненной Фридерике и

знаменующих начало немецкой лирики, ни в коем

случае не должна превышать страсть обследования

черепов в поисках межчелюстной кости; череп

барана, найденный Гёте на еврейском кладбище в

Венеции и натолкнувший его на эти поиски, — я

понимаю, что с известной точки зрения

высказываемое мною должно звучать

невыносимым образом, — творгески значил для

него не меньше, чем румянец на щечках «милой».

Ибо всякое предпочтение, оказываемое одной

сфере, приводит к нарушению баланса и

осуществляется за счет обкрадывания другой.

Чрезмерность в одном порождает ущербность в

другом. Этот принцип действенен не только в

отношениях между творческими силами, но и

между силами творческими и жизненными.

Исследователь творчества на каждом шагу

сталкивается с неуравновешенностью этих сил, где

либо творчество обкрадывает жизнь, либо жизнь —

творчество, так что в одном случае мы видим

созвездие блистательных шедевров над

спившимся или рехнувшимся творцом, а в другом

случае говорим о загубленном жизнью таланте. Гёте

полностью избежал и этой альтернативы; может

быть, и в нем таился где-то в глубине

потенциальный эпилептик, ищущий выхода через

максимальное сосредоточение

Л Е Й Т М О Т И В Ы Г Ё Т Е

всех творческих сил на «минутах вегной гармонии»,

чтобы в самом триумфе этого сосредоточения

нанести жесточайший удар с незащищенного тыла.

Тыл Гёте не менее мощен, чем фронт его; воистину

могучее государство олицетворял собою господин

Тайный Советник веймарского государства.

Неограниченность — таков парадокс его

совершенства — возможна лишь путем жестких

ограничений; в противном случае она выльется в

хаос.

In der Beschränkung zeigt sich erst der Meister*.

«Смирно! человек!» — между этим

восклицанием Наполеона при первой встрече с Гёте

и словами самого Гёте: «Смысл и значение моих

произведений и моей жизни — это триумф чисто

человеческого», замыкается круг. Истина Гёте —

расширенная и осознающая себя геловегностъ. Все

значимо лишь постольку, поскольку способствует

повышению человечности. Последним лейтмотивом

Гёте остается «кто». Просмотренный нами ряд:

проблема-метод-истина находит краткое

выражение в формуле-символе, расшифровка

которого становится неотвратимой задачей

каждой человеческой жизни: гто-как-кто.

* Лишь в ограничении выявляет себя Мастер.

Шесто Feme в истории

западной философии

Философия не достигнет своей цели, покуда

результаты рефлектирующей абстракции не примкнут к

чистейшей духовности чувства. Я рассматриваю Вас, и

всегда рассматривал Вас, как представителя этой

духовности на современной достигнутой

человечеством ступени развития. К Вам по праву

обращается философия. Ваше чувство — пробный

камень ее.

Фихте.

Из сопроводительного письма

к посланному Гёте экземпляру «Наукоучения»

Гёте в теме «философия» — явление бесспорное и

вместе с тем парадоксальное. Как философ, он вне

всякого сомнения, но, с другой стороны, мало что

внушало ему столь сильную неприязнь, как

отвлеченное мышление. «Для философии в

собственном смысле, — говорит он, — у меня не

было органа». — «Она подчас вредила мне, мешая мне

продвигаться по присущему мне от природы пути».

Биография Гёте дает в этом отношении

любопытные сведения; нечто вроде напряженной

подозрительности чувствуется в нем всякий раз при

соприкосновении с философами; я бы назвал эту

ситуацию вооруженным нейтралитетом. В

письме к Якоби от 23 февраля 1801 г. Гёте весьма

деликатным образом намекает на водораздел: «В

каждом адепте опыта... я допускаю своего рода

опасливость по отношению к философии, в

особенности когда она проявляется так, как в

настоящее время; но эта опасливость не должна

вырождаться в отвращение, а должна разрешаться

в спокойную и осторожную склонность». Самому

Гёте эта склонность удавалась не всегда; можно

сказать, что только благодаря личным симпатиям к

ряду со-

М Е С Т О Г Ё Т Е В И С Т О Р И И ФИЛОСОФИИ

временных ему философов он проявлял некоторую

терпимость к их сочинениям. Но раздражение и

досада не упускают случая проговориться. «Эти

господа, — пишет он о фихтеанцах, — постоянно

пережевывают свой собственный вздор и

суматошатся вокруг своего "я". Им это, может

быть, по вкусу, но не нам, остальным». То же о

Гегеле: «Я не хочу детально вникать в философию

Гегеля, хотя сам Гегель мне импонирует, — ворчит

78-летний старик. — Во всяком случае столько

философии, сколько мне нужно до моей кончины,

у меня еще есть в запасе; собственно говоря, я не

нуждаюсь ни в какой философии». Даже Шеллинг,

наименее отвлеченный из всех, наиболее

вдохновенный и поэтичный, единственная

философская слабость Гёте («Я мечтаю, — писал

ему Гёте, — о полном единении с Вами, которого

надеюсь добиться изучением Ваших трудов»), не

стал здесь исключением: «С Шеллингом я провел

хороший вечер. Большая ясность при большой

глубине всегда радует. Я бы чаще видался с ним,

если бы не опасение повредить поэтическому

вдохновению; а философия разрушает у меня

поэзию». «Я никогда не могу оставаться в области

чистого умозрения, — тут же поясняет он, — а

должен тотчас же подыскивать к каждому

изложению наглядное представление, и поэтому

сейчас же ускользаю в царство природы».

Отмеченная выше черта принадлежит у Гёте к

числу наиболее своеобразных. Можно

довольствоваться простой констатацией ее, но

тогда придется говорить о философии самого Гёте в

достаточно туманном и невнятном контексте,

ограничиваясь общими положениями на фоне

философствующей поэзии или поэтического

философствования. Удобство такой позиции

обеспечит максимум благополучия при минимуме

реального постижения вопроса. Гёте не

философствующий поэт или поэтизирующий

философ; он отнюдь не принадлежит к тому сорту

Ф И Л О С О Ф С К О Е М И Р О В О З З Р Е Н И Е Г Ё Т Е

философов, место которых, по выражению Новали-

са, «в госпитале для неудавшихся поэтов». Гёте —

философ в самом прямом смысле слова и более того,

в каком-то новом смысле. Для того чтобы понять

это, следует не просто констатировать отмеченную

выше его неприязнь к философии, а проследить ее

исторический генезис, осмыслить корни ее. Она не

субъективный каприз и не идиосинкразия, но

симптом первостепенной значимости,

свидетельствующий о радикальной черте в

судьбах самой философии. Я ставлю вопрос: как

мог человек, всем необозримым существом своим

простертый к знанию, ежемгновенно испытующий

мир в таком охвате, о котором и не смели мечтать

современники, человек, рассекающий взором

явления и магнетически влекущийся к истине, —

«Не sees at every pore, — великолепно замечает о

Гёте Эмерсон, — and has a certain gravitation

towards truth»*, — как, говорю я, мог Гёте не иметь

органа для философии в собственном смысле? Одно

из двух: вина падает либо на него, либо... я хочу

сказать, что в решении этой загадки нам придется

усомниться либо в подлинности его пути, либо

осмысливать ситуацию иначе. Прежде всего: дело

идет не о философии как таковой, а о современном

Гёте господствующем типе ее. Если прав Фридрих

Гундольф, полагая, что «Гёте мыслил не только

мозгом, но всем телом» (эту особенность Гундольф

остроумно связывает с греческим императивом), то

очевидно, что в грегеском воплощении перед Гёте не

должна была стоять подобная проблема. Его

неприязнь к философии коренится во врожденном

отвращении ко всяческой отвлеченности; стало

быть, именно отвлеченность философии послужила

источником опасливости по отношению к ней.

Место Гёте в истории западной философии, в этом

смыс-

* Он видит каждой порой и его словно гравитационно

влечет к истине.