Трубина Е.Г. (сост.) Современная урбанистика
Подождите немного. Документ загружается.
261
влияния на социальные изменения не оказывать. Влияние академических
текстов сегодня – весьма и весьма ограничено.
Пытаясь сократить «расистское» влияние текстов коллег, санкт-
петербургские социологи Виктор Воронков, Олег Паченков, Ольга
Бредникова, Оксана Карпенко (Бредникова и др., 2000; Карпенко, 2002;
Бредникова и Паченков, 2001) исследовали этнические сообщества Санкт-
Петербурга, с тем, чтобы продемонстрировать меру социальной
сконструированности
самого понятия этничность. Оксана Карпенко борется за
политически-корректное (иное, нежели «гости нашего города») именование
новых обитателей общего городского пространства. Установление связи между
бытующими метафорами и определяющими их когнитивными и
прагматическими факторами тем более необходимо, что, когда используется
метафорическое понятие, читатель или говорящий может «не считать» его
метафоричность и понять
сказанное буквально (либо он может сознательно
играть на смешении буквального и фигурального смыслов слова). Кроме того,
метафоры могут пониматься буквально, когда говорящие и слушатели не
обращают более внимания на метафорический характер выражений, буквально
используя идиоматические фразы. Отсюда – необходимость «критического
анализа метафор», в традицию которого, как мне кажется, вписывается текст
Карпенко.
Проведя
дискурсивный анализ свыше 300 газетных статей, питерский
социолог попыталась проблематизировать классический риторический ход,
использующийся националистами, «регионалистами» и многими другими, в
чьи политические и практические задачи входит проведение и охрана границ
между своей и чужой территорией. Этот ход состоит в распространении на
масштабные пространства идеализованного паттерна отношений в семье и
мышления о
стране, городе и иной территории в терминах родного дома.
Социализация людей как членов территориальной группы непременно
включает усвоение ребенком этого хода, начиная с нотаций школьной
уборщицы («Ты же у себя дома не соришь!»), урока истории с плакатом
262
«Родина-Мать зовет!» и кончая неизбежностью столкновения с разными
вариантами недовольства местных жителей «понаехавшими тут». Помню, как
поразила меня фраза сокурсницы, вышедшей замуж «в Москву» в 1980-е годы
и к моменту моего визита наслаждающейся новыми возможностями всего пол-
года: «Ты не представляешь, как это здорово, когда город закрывают.
Чувствуешь себя
совершенно как дома: никого лишнего, так спокойно, да и все,
что хочешь купить, можешь быть уверена, тебе достанется!»
Фиксируя раздражение, с которым жители столиц встречают
превращение их общего дома в «проходной двор», Карпенко изобретательно
демонстрирует, как бессознательное следование жителей и властей популярной
метафоре дома проявляется в описании ими отношений между приехавшими
в
город давно и мигрантами. Чересчур уверенное поведение тех, кто должен бы
помнить о том, кто тут на самом деле хозяин, мыслится как результат
небрежности в охране границ дома, а конкуренция мигрантов со старожилами
на рынке труда и за социальные блага – как покушение на и без того
ограниченные ресурсы хозяев.
Исследовательница резонно говорит, что
дихотомия «местные–гости» упрощает сложную картину миграционных
процессов, позиционируя как конфликт групп те конфликты, которые часто
имеют индивидуальную природу, делая все более отдаленной перспективу
правового закрепления прав мигрантов и решения спорных случаев.
Текст Карпенко хорошо иллюстрирует тот тезис, что метафоры выделяют
и придают целостность только некоторым сторонам
нашего опыта. Иными
словами, они способны конструировать социальную реальность, способствуя
выбору людьми специфических действий, которые в свою очередь становятся
подспорьем способности метафор делать опыт целостным. Эта выборочность
метафорической репрезентации связана прежде всего с властными
отношениями: «послания» доминирующей метафорической модели настолько
убедительны, что люди не видят смысла им противостоять.
Радикальный вариант
социально-конструктивисткой методологии
реализуют Ольга Бредникова и Олег Паченков, исследуя повседневные
263
практики питерских торговцев–выходцев из Азербайджана, с тем чтобы
показать, что само членение на этносы – это навязываемая интеллектуалами
категоризация, мало значимая для самих ее объектов.
Но какой бы произвольной ни казалась «этничность» с точки зрения
социально-конструктивисткой парадигмы, все же настаивать и на ее
практической иррелевантности – слишком сильный ход: она давно
стала
«категорией практики», если воспользоваться термином Дж. Брубейкера.
Двусмысленность полученных коллегами результатов хорошо разбирает санкт-
петербургский социолог Михаил Соколов (2005), в целом скептически
оценивающий итоги разработки социально-конструктивисткой парадигмы в
России:
Даже то единственное исследование (исследование Бредниковой и Паченкова. – Е. Т.),
которое цитировалось, чтобы доказать несостоятельность эссенциалистской позиции, в
действительности содержит в себе массу доводов, которые могут быть
интерпретированы в ее пользу <…>. То, что у не-эссенциалистских подходов есть
преимущества в интерпретации современной российской реальности, надо еще
доказать.
Ирония в том, что «эссенциалисты» и «конструктивисты», занимая
крайние полюса методологического спектра, приходят к похожим результатам,
в которых единственным объектом критики оказываются коллеги-
интеллектуалы. Этносоциологи фиксируют в Москве «надэтническое»
столичное самосознание «с очевидной доминантой гражданского образа»
(Арутюнян, 2007). Представители социального конструктивизма также
склонны, скорее, искать «надэтнические», т. е. объединяющие людей, моменты
.
Теоретическая необходимость отстоять произвольность, а потому
иррелевантность этничности как маркера различий, приводит Владимира
Малахова (2007) в статье «Этничность в большом городе», во-первых, к
апелляции к общему советскому прошлому представителей всех этнических
групп в современной России и, во-вторых, к утверждению, что этничность
264
задействуется сегодня лишь в политических (представителями национальных
движений) и коммерческих (запрос культурного рынка на «разнообразие»)
целях.
Исследования же, основанные на разного рода статистике и
социологических опросах, убедительно демонстрируют воплощение
этнических и иных различий в социальном пространстве крупного города.
Опираясь на данные двух переписей населения, архивы префектур, отделов
ЗАГСов и МУВД, динамику
цен на жилье, результаты социологических
опросов, московский географ Ольга Вендина (2004, 2005) не только
картографировала «этнический ландшафт» Москвы, но и вычленила
следующие факторы, затрудняющие интеграцию мигрантов в московскую
жизнь. Во-первых, это внутренняя поляризация этнических групп («боссы» и
«пролетарии»), а также внутри- и межгрупповая дискриминация. Во-вторых,
это произвол, вымогательства и дискриминация
со стороны властей и
правоохранительных органов. В-третьих, это сильный рост экономической
миграции, представители которой населяют окраинные районы столицы, и в
силу слабых перспектив вертикальной мобильности и нарастающего
«окукливания» социальных групп, скорее всего, так и останутся в изоляции. В-
четвертых, это проблематичный статус принимающего сообщества: низкий
уровень общественной солидарности, сильное
и нарастающее социальное
расслоение, сочетание прагматической эксплуатации и негативных
стереотипов.
Продуктивными кажутся результаты рефлексии слабости либерального
дискурса об миграции и попыток его популяризовать в России рядом других
экспертов. Реалистична оценка Дениса Драгунского (2003):
Мигранты – как любые чужаки – дегуманизированы в глазах большинства коренных
жителей. Их воспринимают не как полноправных граждан и, разумеется, не как
ближних в христианском смысле слова, а как средство производства или источник
повышенной опасности (часто и то, и другое одновременно). В Москве названия одних
этносов стали синонимами дешевой, безотказной и практически бесправной рабочей
265
силы, названия других – синонимами неправедно нажитого богатства. Названия
третьих обозначают угрозу жизни и собственности местных жителей.
Ее подкрепляет результатами социологических исследований Лев Гудков
(2006) :
Считают, что нужно ограничить проживание на территории России выходцев с Кавказа
в 2004 году – 46 %, в 2005 – 50 % – это в самом общем виде. Если брать по отдельным
пунктам, скажем, установить запрет на приобретение собственности, на проживание, на
занятие должностей, в том числе и для граждан России, то там порог запретительного
рефлекса поднимается до 60–70 % и даже выше. Резко отрицательно относятся к тому,
чтобы мигранты покупали квартиры и дома – 58 %, чтобы образовывали собственный
бизнес (открывали кафе, магазины, автосервис) – 64 %, покупали бы земли для бизнеса
или жилья – 65 %, заводили крупные предприятия – 74 %, и т.д. Запреты касаются и
работы по найму, хотя, казалось бы, здесь явная ощутимая польза, выигрывают все.
Тем не менее, против того, чтобы мигранты работали в частном бизнесе – 53 %, на
государственной муниципальной службе – 69 %, в правоохранительных органах – 74
%. То есть три четверти населения отличаются вполне выраженным запретительным
рефлексом.
Иркутский специалист по миграции историк Виктор Дятлов настаивает
на необходимости создания институтов адаптации и интеграции мигрантов,
перспективы полной ассимиляции которых крайне осложнены тем, что эти
люди иначе социализованы и настроены на иные механизмы социального
контроля. Контакты нередко ведут к выяснению отношений, что чревато
конфликтами. Ученый ведет исследования диаспор как нового
элемента жизни
сибирских городов (1995, 1999, 2000, 2004, 2005), в том числе описывая
усложнение социальной организации этнических сообществ на рынках,
пригородах, в общежитиях как предпосылку вероятного формирования в
России «чайнатаунов» – постоянных китайских общностей. Так в исследовании
иркутского рынка «Шанхай» (2004) Дятлов с соавтором, вызывая ассоциации с
работами авторов чикагской школы, воссоздают – на основе проведенных
266
интервью, включенного наблюдения и анализа прессы – «экологию»
китайского рынка и его функционирование в качестве «социального
организма». «Экологические» исследования городов стали первыми проводить
именно чикагские авторы (см. о них в главе «Классические теории городов»),
предложив рассматривать социальную жизнь городов как воплощенную в
географической и материальной среде.
Впечатляющие итоги анализа социальной жизни рынка
Дятловым и
Кузнецовым еще раз показывают, что если использование «передовой»
исследовательской парадигмы (социальный конструктивизм) в эмпирических
исследованиях не всегда приводит к успеху, то обращение к оправдавшей себя
методологии не подводит. Не случайно, несмотря на очевидную устарелость
ряда концепций чикагцев, отработанная ими методология социологического
картографирования отдельного города продолжает активно использоваться
повсеместно.
Дятлов и Кузнецов описывают эволюцию китайского рынка Иркутска с
начала 1990-х годов как места встречи цивилизаций, олицетворения «желтой
опасности», специфического инфраструктурного узла, источника поступлений
в городской бюджет, места заработка иркутчан, места демократичного
шоппинга, центра снабжения всего региона, источника криминала и
милицейского вымогательства, места встречи нелегальной миграции и
коррумпированного государственного аппарата.
Статья хороша еще
совмещением двух видов исследовательской оптики – извне и изнутри: того,
как город видит «Шанхайку» и того, как организована на рынке социальная
жизнь. Так, одним из интересных аспектов динамики сосуществования рынка и
города – в том, что социальный статус горожан определяется в том числе и тем,
покупают или не покупают они
вещи на «Шанхайке». Мне кажется, они здесь
нащупали универсальную характеристику сложной жизни постсоветского
российского города. Главный оптовый или мелкооптовый рынок существует
везде, китайцы заправляют на большинстве таких рынков, а горожане могут
оценивать свой социальный рост по тому, совершают ли они ответственные
267
покупки по-прежнему на таком рынке или уже могут позволить себе поход в
крупный торговый центр с его бесчисленными бутиками европейских брендов.
Взгляд на рынок «изнутри» позволяет вычленить структурирование его
социальной жизни по принципу национальных блоков, в которых продаются
определенные виды товаров, что определяется «капитанами», «патронами» –
лидерами китайской общины, бизнесменами с
опытом и образованием.
Исследование социальных сетей китайских торговцев в Иркутске
перекликается с тем, что провел американский социолог Роджер Уэлдингер
(2001), один из создателей понятия «этническое предпринимательство». Изучив
пять регионов в США, он показал, как функционируют аналогичные
социальные сети среди мексиканцев, китайцев, филиппинцев, корейцев,
кубинцев и вьетнамцев. Хорошо образованные и обладающие
предпринимательской
жилкой корейцы собираются в группы, что присуще и
низкоквалифицированным мексиканцам. Повсеместно проявляется и тот
принцип, что со «дна» рынка труда начинают недавно приехавшие, тогда как
давно осевшие в этом месте монополизируют стратегические посты и решения.
Выкладки, наблюдения и исследования Вендиной, Гудкова, Драгунского,
Дятлова, Карпенко и ряда других авторов перекликаются с
рассуждениями их
западных коллег о необходимости дополнить «розовое» представление о
глобализации как сулящей рост космополитического сознания горожан более
реалистическим анализом взлета фундаментализма, «нативизма», ксенофобии,
консерватизма, новых форм адаптации во многих мировых городах – магнитах
миграции. Теоретическое осмысление миграции в города в последние годы
характеризуется акцентом на двойственности этого феномена: она, с одной
стороны, решает проблемы занятости и даже усиливает «креативность»
городов, но, с другой стороны, углубляет социальную поляризацию. «Город как
контекст», в рамках которого нужно продолжить изучение миграции – на таком
подходе справедливо настаивает в одноименной статье американский
антрополог Каролин Бретель (1999). Конкретный город представляет особое
социальное поле, где сочетание его собственной истории, сегодняшнего
дня
268
(«депрессивный» или нет) и разного уровня сил и тенденции определит, каково
в нем будет мигрантам. На этом скажется и то, какова продолжительность
местного опыта взаимодействия с «понаехавшими», и то, одна или несколько
групп мигрантов в нем доминируют, и то, делом ли поощряют интеграцию
мигрантов местные и центральные власти.
Социальная сегрегация
и поляризация
Социальная сегрегации и поляризация сопровождали города, наверное, с
момента их возникновения. В Риме и Афинах существовали кварталы, где
селили рабов, в Средние века возникли гетто и кварталы для представителей
тех или иных гильдий ремесленников и купцов. О том, как эта тенденция
усилилась в XIX и ХХ веках, мы рассуждали
в главе «Город как место
экономической деятельности». Определение в городах различных, нередко
социально противоположных, зон – предмет давнего интереса урбанистов.
Публикация работы Дэвида Харви «Социальная справедливость и
город» (1973) и его исследования вместе с Латой Чаттери (1974) рынка
недвижимости в Балтиморе обусловили поворот от количественных
исследований жилищной дифференциации городов к вниманию к
экономическим
и социальным процессам, структурирующим рынок жилья,
которые соединялись с классовыми и этническими различиями. От
индивидуальных и групповых предпочтений ученые перешли к изучению
социальных ограничений, выражающихся в пространственной и социальной
сегрегации.
В 1980-е годы эти исследования были поглощены более общими по
характеру рассуждениями о социальной поляризации в глобальных городах,
когда вначале Джон
Фридман и Гетц Вулф (1982, 332) заявили о том, что для
мирового города характерна «поляризация социально-классовых различий», а
затем Саския Сассен заговорила о новой классовой структуре глобальных
городов (см. об этом подробнее в главе «Глобализация и города»), в частности
о поляризованной структуре занятости, приводящей к существованию страт с
269
высокими и низкими доходами, что связано с постоянным притоком мигрантов
в эти города. Интересной стороной социальной поляризации в глобальных
городах является неясный статус «социальной середины» (мы вернемся к этому
ниже, разбирая взгляды Питера Маркузе). Мануэль Кастельс в своих работах
связал поляризацию и «информационный город», подчеркнув, что
информационные способности и возможности различных
социальных групп
крайне неодинаковы.
Среди тех, кому идея «дуального», поляризованного города кажется
излишне одномерной – американский теоретик городского планирования
Питер Маркузе (1989, 1998, 2000). Он, во-первых, возражает против того,
чтобы считать «разделенный» город чем-то новым, указывая, что тенденция
поляризации сложилась знакомым нам всем образом еще на заре
промышленной революции. Во-вторых, он
призывает не упускать из виду
процессуальность поляризации: модели расселения в соответствии с
разделением труда и расовыми и гендерными различиями существуют, но они
проявляются не столь жестко и определенно, как это казалось чикагским
социологам Берджесу и Парку. Вот его «процессуальное» определение
поляризации (1989, 699)
Похоже, лучше представлять ее с помощью яйца и песочных часов. Обычное
распределение населения города напоминает яйцо: самое широкое посередине и
сужающееся к концам. В ходе поляризации середина сдавливается, а концы
расширяются – пока все это не становится похожим на песочные часы. Середину яйца
можно определить как «опосредующую социальную страту»<…> Или, если
поляризация – между богатыми и бедными, середина относится к группе людей со
средними доходами <…>. Это метафора не структурных разделяющих линий, но
континуума вокруг одного измерения, распределение которого становится по
нарастающей бимодальным.
Но как быть, если поляризация идет одновременно по ряду измерений? На
такую возможность указывают Молленкопф и Кастельс (1991, 402),
270
подчеркивая, что сочетание культурной, экономической, политической
поляризации в Нью-Йорке приводит к тому, что если в городском ядре,
образованном профессионалами корпоративного мира, пусть и разными по
происхождению, прослеживается подобие единства, то на периферии города
имеет место дезорганизация: население здесь фрагментировано по расовому,
половому, этническому, профессиональному признаку, что только усиливается
разнородностью мест
, в которых оно проживает.
Выдвигая метафору «города кварталов», (2000) Маркузе строит
следующую классификацию того, что он называет «отдельными городами»
внутри современных городов. В «жилых» городах он выделяет: (1) «роскошные
зоны», для которых характерна специфическая инфраструктура торговых
центров, мест развлечения и отдыха и т. д.; (2) «джентрифицированные»
кварталы, предназначенные для профессионалов, менеджеров, «яппи» (он
добавляет к числу их обитателей и университетских профессоров), иронически
замечая (2000, 273), что «фрустрированная псевдо-креативность их занятий
ведет к поиску удовлетворения в иных сферах, находимых в потреблении и
специфических формах культуры, в «городской жизни», лишенной ее
первоначального исторического содержания и более связанной с потреблением,
чем с интеллектуальном продуктивностью или политической свободой
»; (3)
пригороды – место обитания хорошо оплачиваемых рабочих и мелкой
буржуазии, для которых дом – залог финансовой безопасности, наследство и
место обитания; (4) город снимаемых квартир и муниципального жилья,
обитатели которого могут быть оттуда вытеснены в случае, если этот квартал
облюбуют девелоперы; (5) покинутый город – место очень бедных, тех, кто
либо никогда не работали, либо
работают очень редко, место расовой и
этнической дискриминации и сегрегации.
«Города бизнеса» разделяются на контролирующие места, т. е. места
больших решений, которые принимают владельцы яхт и лимузинов, хотя и
избегающие ярко выраженной пространственной укорененности, но все же
чаще всего обитающие на верхних этажах корпоративных небоскребов.