Трубина Е.Г. (сост.) Современная урбанистика

Подождите немного. Документ загружается.

взаимодействия предопределяют и то, как взаимодействуют знания,

произведенные в разных местах.

«Производители» урбанистического знания находятся в сложных

отношениях с теми, в чьих профессиональных услугах город и горожане

нуждаются – архитекторами и планировщиками, ландшафтными дизайнерами и

дизайнерами интерьеров, специалистами по PR и маркетингу. Во втором случае

это экономические интересы клиентов – будь это состоятельные

люди или

городские администрации, определяют, каков будет производимый продукт.

Практические профессии и дисциплины поэтому больше связаны с

переговорами по поводу бюджета проекта, торгом, манипуляцией вкусами и

предпочтениями заказчика, политическими обстоятельствами. Те же, кто

размышляет над эстетическими достоинствами созданного в городе или

вычленяет его социальные смыслы, свободны преследовать свои субъективные

интересы и

высказывать индивидуальные оценки, рискуя не найти на них

спроса. Кто же является адресатом местно производимого социально-

гуманитарного знания о городе? Это сложный вопрос. Глобализация усилила

интерес к другим, часто экзотическим, местам, но нередко оказывается, что,

поездив и посмотрев (и, возможно, убедившись, что в коммерческом туризме

маркетинг мест активно опирается на «

легенды и мифы»), горожане свежим

взглядом, «туристски» смотрят и на близлежащую территорию. Носители

социально-гуманитарного знания способствуют тому, чтобы она была должным

образом «упакована» для местного туризма. Чиновники городских

администраций и областных организаций, мечтающие продвинуть

подведомственную территорию вверх по шкале федеральной значимости, тоже

составляют часть такой аудитории. Но если представить невозможное

, а

именно, что городская администрация оплачивает исследования города, не

связанные с грядущими выборами, то сложность, которая подстерегает

покупателей, заключается в том, что им предстоит делать выводы из

заключений ученых, не зная теоретического контекста, в котором эти

заключения только и имеют смысл. Востребованность произведенного знания

зависит о того, можно ли результаты анализа одного города использовать для

понимания другого? Для тех, кто имеет дело с советскими и постсоветскими

городами, это еще и проблема «интересности» того, чем мы занимаемся, друг

для друга и в более широком контексте (социальном, международном, и

прагматически-коммерческом контексте).

Рассмотрим кратко два варианта позиционирования исследователями

себя в отношении к городу и к другим. «Исследователь» vis-à-vis «турист»,

«житель», и «фланер» – такой набор возможных позиций по отношению к

городу предлагают О. Запорожец и Е. Лавринец [2006, 10–11], скептически

подчеркивая в отношении «классической» исследовательской позиции, что

Исследователь ловит город

в свои сети, предопределяя результаты своего

исследования заранее обозначенными позициями, городу же остается

только поместиться в прокрустово ложе схем и ловушек. Чтобы понять

город во всем его разнообразии, исследователю якобы необходимо вновь и

вновь повторять свои опыты, выявляя основы образующей их

социальности, поэтому идеальной исследовательской ситуацией

становится длительное пребывание в городе

Обратим внимание на слово «якобы» в последней фразе. Исследователь,

за плечами которого опыт полевого исследования, пусть кратковременный, с

его бесконечными поисками, а затем уговорами несговорчивых информантов,

вслушивание в тексты интервью и муки укладывания пестрой полученной

информации в связный нарратив, прочтет ее не без возмущения. По словам

одного антрополога, «Я должен

так исследование провести, чтобы всякий,

приехавший сюда же после меня, получил бы примерно те же результаты».

этих словах – ответственность за свое «поле», за жителей города, с которыми

С. Ушакин, личная переписка, 14.07.2006.

ты говорил, нередко на болезненные темы, но еще и сознание того, что ты

включен в научные сети, что твои данные и их анализ могут быть сопоставлены

с аналогичными. Блокирующие широту исследовательского взгляда «сети», о

которых толкуют авторы (под чем, вероятно, понимается совокупность рабочих

понятий), возникают и корректируются в результате его включенности

исследовательские сети. С моей точки зрения, это – очень и очень важный

момент, связанный с проблемой места, в котором продуцируется

урбанистическое знание. Между тем авторы статьи, ратуя вместе с

британскими географами Найджелом Трифтом и Ашем Амином – за

необходимость потеряться в городе как основу более плодотворной стратегии

его понимания, убеждены: «Одиночество

исследователя – одно из ключевых

оснований потерянности». Не уверена, что это единственно продуктивная

позиция, и вот почему.

Урбанист – одиночка, гуляющий по городу и переживающий, достаточно

ли он открыт новому опыту, – фигура столь же соблазнительная, сколь и

нереальная. Такой же нереальной фигурой в воображении большинства людей,

когда речь заходит о науке как образцовом

знании, является «очищенный» для

бескорыстного поиска истины одинокий исследователь. Социальный

конструктивизм убедительно показал важность внутринаучной коммуникации:

встреч, разговоров, публикаций и их критического обсуждения, переписки, где

уточняются гипотезы и оттачиваются идеи. Вот почему урбанист, как и любой

другой современный исследователь, много времени проводит за email. Более

того, вряд ли наш потерявшийся

исследователь – фрилансер, скорее, он служит

в вузе или исследовательском институте и вместе с коллегами вовлечен в самое

важное сегодня дело – дело получения финансирования. А раз оно зависит от

того, твоя идея или идея твоего конкурента будет поддержана, ищи союзников.

И чем твои союзники влиятельнее, чем неотразимее их репутация, тем более

велики

твои шансы на продолжение научного поиска. Социальный капитал

ученого соединяется с местными материальными ресурсами и

обстоятельствами, в которых знание производится. Мастерство описаний

неотделимо от психологической искушенности и коммуникативной

компетентности. Место, с которого ты смотришь и вникаешь в городскую

реальность, соединяется с инструментами, которыми ты располагаешь,

группами, которым принадлежишь, практиками, в которых участвуешь, сетями,

в которые вовлечен.

Один из социальных конструктивистов – Барри Барнс – подчеркивает, что

«реальность без протестов стерпит альтернативные описания. Мы о

ней что

угодно можем сказать, и она не будет спорить» [1994, 31]. Городская

реальность с ее бесконечно сложным сплетением камней, подземных труб,

проводов, транспорта и хрупких человеческих тел, каждое из которых жаждет

тепла и простора, амбиций власти и личных амбиций горожан, с ее нередкой

неразличимостью материального и символического просто создана для

альтернативных

описаний. Может показаться, что смысл суждения Барнса в

том, что городу нет дела до того, что мы о нем скажем. Да-да: мэру есть дело,

деятелям культурной индустрии, возможно, тоже, а городу – этому симбиозу

людей и вещей, который существовал, когда мы в этот мир пришли, и, дай бог,

продолжит существование

после нашего, городу-то дела нет. И тем не менее,

это Париж, а не Москва, был назван столицей XIX в., это Санкт-Петербург, а не

Хельсинки лег в основу огромного интертекста, это в Чикаго, а не в Сиэтле

сложилась городская социология, это Лос-Анджелес, а не Екатеринбург

породил традицию литературного, кинематографического, а

теперь и

интеллектуального «нуара» – мрачно-апокалиптических описаний его

настоящего и будущего. Почему одни названия и описания «прилипают», а у

других нет ровно никаких шансов поразить своей точностью кого-то, кроме их

автора? Тут нам нужно присмотреться к тому, как действует «социальность»,

скептически упомянутая авторами статьи. Она, как всем известно, строится

на

общем использовании языка, и это ее изменения приводят к складыванию

неповторимых комбинаций харизматических субъективностей, возможных

социальных ролей, новых городских практик, богатых ресурсами

экономических и социальных институтов, в ходе которых возникают

доминирующие описания и модели города. И, возникнув, они обретают

влияние, сопоставимое с силой материальных процессов, поскольку, в

конечном счете, воплощаются в том, какие здания строятся, какие люди и где

предпочитают жить, сколько в город приезжает туристов и пр.

Противопоставление туриста и исследователя неизбежно возникает во

многих научных текстах, и ирония в

отношении последнего понятна: не

лишенный рефлексии человек знает, сколь шатки основания его деятельности,

сколь уязвим его статус. О. Запорожец и Е. Лавринец остроумно пишут о том,

что вконец «потерявшийся» исследователь рискует уподобиться городскому

сумасшедшему. А. Космарский [2006, 22] включается в эту игру, заявляя, что

его позиция – позиция «ученого как туриста: от

ученого берется презрение к

необходимости утверждать аутентичность/героичность собственного опыта

там ярким стилем и увлекательными историями; от туриста – отказ от вескости,

авторитетности, объективности суждений «знатока предмета».

Исследователь «бродил по городу один», не забывая при этом, однако,

как явствует из текста, о том, в качестве члена каких сетей он будет описывать

увиденное, какой язык придаст убедительность его наблюдениям.

Феноменологический же пафос статьи Запорожец и Лавринец связан, как мне

кажется, с их критическим отношением к «институциональной» парадигме»

(рассмотрению

города как системы институтов). Но не получается ли так, что

поиск альтернативной, не-на-институты сориентированной позиции,

бессознательно переключает внимание исследователя на самого себя: он

видится себе «праздным», не чурающимся того, чтобы пройтись иногда вместе

с «аборигенами», но чаще сосредоточенным на собственных чувствах и

переживаниях.

Я не собираюсь – в постколониальном

духе – обижаться за «аборигенов».

И не намерена – в духе марксистском - пенять авторам за увлеченность

«праздностью». Мне, однако, кажется, что их текст симптоматичен для

достаточно избирательной рецепции западной современной урбанистической

теории, которая обозначилась у нас. К примеру, ни один выпуск журнала

«Логос» не имел, наверное, столь широкой аудитории, как тот, что посвящен

городам [2002, № 3–4]. Если бы индекс цитирования гуманитарных журналов в

нашей стране определялся, в данном случае он наверняка бы зашкалил.

Английские культурные географы Найджел Трифт и Аш Амин победили бы в

этом соревновании немецкого теоретика начала ХХ в. Георга Зиммеля

по

бессмертному принципу: «Свежее – значит лучшее». Я хотела бы сделать три

замечания на этот счет.

Во-первых, Трифт и Амин заслуженно привлекают читателя

поразительной теоретической свободой и способностью зафиксировать самые

эфемерные, самые трудно схватываемые нюансы сегодняшних теории и

методологии. Но они же – одни из самых ярких представителей британской

культурной географии, которая

не случайно именуется в литературе «левой»,

«прогрессивной» и «критической», и главным достижением которой они сами

считают не просто [2007, 112] «постоянное брожение идей» (что, в общем

согласуется с их призывом испробовать на себе позицию потерявшегося

человека), но «приверженность к такому использованию этих идей, чтобы

добиться политических изменений во всех вариантах политики и

борьбы и

вообще попытки изменить политическое воображаемое». Понятно, что они

здесь отсылают читателя к возможности по-разному понимать политику и

политическое. Если понимать политику в ключе упомянутой выше

«институциональной парадигмы», то она вся сведется к властным иерархиям, к

социальному верху, «центру» и т. д. В таком случае естественной реакцией

нормального

интеллигентного человека становится «держаться подальше» и

сознательно делаться «потерявшимся» аутсайдером, потому что ничего

хорошего от (так понимаемой) политики ждать нельзя. Но если всерьез

продумать иную линию понимания политики, представленную, к примеру,

рассуждениями Ханны Арендт о инаковости, то получается, что те практики,

которыми заняты «аборигены», в группах и по отдельности могут

нести в себе

проявления политики в ином смысле: использования своей власти, чтобы что-

то изменить в своем жизненном мире. Вопреки карикатурному образу

непримиримого левака, Трифт и Амин настаивают: «В конце концов, условие

того, что ты участвуешь в политике – способность знать, когда идти на

компромисс, когда возможно чего-то добиться, а когда необходимы

тактические отступления» [114]. Эстетические измерения городского

существования важны и интересны, но вопросами о том, как распределяются в

городе ресурсы, кто принимает эти

решения, как эти решения сказываются на

индивидуальном существовании и, главное, как индивиды отвечают на эти

решения, при всей их кажущейся скучности, «потерявшийся» исследователь

вряд ли задастся. Удерживать в поле зрения связь интеллектуальной работы и

политики можно только при условии, что для нас существует реальный

материальный мир во всей его фактичности,

которая предшествует нашим

мыслям, определяет их и часто им сопротивляется.

Второй момент состоит в сложностях рефлексии отечественного

городского опыта и размещении его, так сказать, на карте урбанистики.

Возвращаясь к Трифту и Амину, вспомним, что в той книге, откуда взята

переведенная глава, они подчеркивают, что именно «северные города» имели в

виду, когда

писали свою книгу. Это знаменитые, благополучные, богатые

западные города имеют в виду авторы, побуждая нас снова и снова

продумывать вопрос об универсализуемости урбанистических выкладок, т. е. о

приложимости теоретических штудий, написанных «в виду» одной городской

реальности, к реальности несколько иной. Иначе говоря, здесь возникает

вопрос об отношениях между разными городами,

имеющий отношение и к

пространственной политике научного исследования. Эта политика включает в

себя и то, что на воображаемой карте, определяющей работу специалистов в

одной стране, «их» города могут занимать совсем иное место, нежели в работах

«северных» коллег. Можно привести несколько примеров. Так, мало кто из

пишущих про глобальные города включает

в этот список Москву, хотя в

осмыслении образа города российскими авторами «глобальность» (часто в

сочетании с космополитизмом) встречается нередко. В ряде недавно изданных

монографий российские города фигурируют в постколониальном контексте, т.

е. разбираются в компании Сан-Паулу и Иоганнесбурга, а отнюдь не Лондона и

Парижа. Комментаторы единодушны в том, что проект «Пассажи» не был бы

столь глубок, не будь у Беньямина за плечами «другого» опыта. Однако именно

анализ Берлина и Парижа взят за основу многими сегодняшними авторами (в

том числе Амином и

Трифтом). «Накладывая» их методологические инсайты на

наши реалии, сколь многие из нас готовы допустить, что отечественный

городской опыт продолжает для значительной части западных наблюдателей

оставаться сугубо другим (и интересен только в этом качестве)?

Наконец, третий связанный с рецепцией текстов географов момент. Автор

опубликованного в другом номере (Логос, 2003, №6) выборочного перевода

главы из книги Эда Соджа «Постметрополис» простодушно заявляет [133], что

купюрам подверглись политические «злободневности», а вот «философия

городского пространства» была сохранена. В тексте перевода, состоящем из

выражений вроде «новая этериализация географии», «дефиницирование» и

даже «эксцентричный космический профет», трудно узнать замысел Соджи –

дать очерк преобладающих сегодня вариантов – «дискурсов» осмысления

пространства, и трудно

усмотреть основы специфической философии

пространства самого автора (кроме, может быть, той очевидной идеи, что

воображаемое и реальное в сегодняшнем понимании пространства

неразличимы). В тексте перевода распылен по сноскам и список ключевых для

лос-анджелесского мыслителя текстов, в которых, с его точки зрения,

представлены основные линии географической, или пространственной, как он

предпочитает

выражаться, мысли. С моей точки зрения, все это симптоматично

для нарастающего сегодня равнодушия к контексту, в котором рождаются те

или иные идеи, что выражается в предпочтении «краткого содержания

предыдущей серии» без утомительного обращения к первоисточникам (далеко

не всегда, кстати, доступным). Вызов, с которыми сталкиваются урбанисты в

нашей стране, заключается в

том, что существенные моменты развития

западной урбанистической теории получили весьма слабее отражение в нашей

литературе – и содержательно, и методологически. Вскакивать ли опять в

последний вагон уходящего поезда, воспевая «прецессию симулякров» в

родных осинах, или попытаться найти в разнообразии школ и подходов такие,

которые открывают возможность критического анализа происходящего или

хотя бы интересно теоретически обрамленных плотных описаний – это

серьезный выбор.

Задачи и план книги

В этой книге суммируются ключевые идеи урбанистической теории.

Работ,

написанных по урбанистике, очень много, так что моя «сумма»

неизбежно субъективна и неполна. Я подробнее рассматривала те идеи,

которые кажутся мне особенно полезными для рассмотрения тех или иных

сторон жизни города, особенно в нашем, российском контексте. Способы,

какими социологи, философы, географы, урбанисты, планировщики,

специалисты в области культурных исследований, теоретики политики, а

также

те, кто не озабочен тем, по какому дисциплинарному ведомству проходит,

осмысливают города – разнообразны и далеко не всегда согласуются друг с

другом. Неизбежная эклектичность существующего сегодня городского знания

осложняет ситуацию становящегося в России и чрезвычайно разобщенного

сообщества урбанистов. Необходимость «догонять» западных коллег по объему

освоенных понятий и аналитических приемов соединяется

с пониманием того,

что многие из этих понятий и приемов проблематизируются процессами вроде

убывания городов или их стремительного роста в регионах Юга. Изменения в

физической и социальной структуре современного города привели к

складыванию нового типа городской агломерации, ставящей под вопрос

традиционную форму, «концепт» и границы города. Теория всегда «отстает» от

разворачивающихся

на наших глазах изменений.

Книга организована тематически, хотя хронологию разворачивания тех

или иных идей, влияний и тенденций я тоже имела в виду. В гл. 1–2 я выделяю

главные идеи, которые легли в основу модернистской и постмодернистской

урбанистической теории. В них я не только обращаюсь к работам тех

мыслителей, что оказали, мне кажется, серьезное влияние на целые поколения

исследователей, но и пытаюсь ответить на вопрос о том, какие модели

понимания городов сложились в прошлом – далеком – и совсем близком – и

каким образом они сохранили свою значимость сегодня? Все последующие

главы рассматривают альтернативные способы осмысления городов,

фокусируясь на экологических, экономических, глобализационнных,

политических, связанных с разного рода различиями и повседневными

измерениями городской жизни. Важно иметь в виду, что за редким

исключением сегодняшние авторы не задаются целью построить все-

объясняющую и универсальную урбанистическую

теорию. В последней главе –

«Будущее городов» – я как раз это и подчеркиваю, опираясь на имеющиеся

немногие попытки спрогнозировать как будущее городов, так и будущее

урбанистики.

Литература

Абашев В. Пермь как текст. Пермь в русской культуре и литературе ХХ века.

Пермь, 2000.

Абашев В., Масальцева Т., Фирсова А., Шестакова А. В

поисках Юрятина.

Литературные прогулки по Перми. Пермь, 2005.

Бойм С. Общие места. Мифология повседневной жизни. М., 2002.

Ваксер А. З. Ленинград послевоенный. 1945-1982 годы. СПб., 2005.

Вендина О. Мигранты в Москве: грозит ли российской столице этническая

сегрегация? // Миграционная ситуация в регионах России. М., 2005. Вып. 3.

Волков С. История культуры Санкт-Петербурга с основания до наших

дней. М.,

2005.