Заика В.И. Очерки по теории художественной речи

Подождите немного. Документ загружается.

Очерки по теории художественной речи_

172

элементарных требований композиции, так же автоматически, как

строит предложение. Последовательность аргументов определяет

эффективность восприятия информации. Предыдущий блок являет-

ся основанием и условием восприятия последующего.

В художественной речи последовательность оснований может

быть приемом порождения эстетического эффекта. В аспекте силь-

ной позиции обычно рассматриваются особенности и функции ин-

тродукций (зачинов) и конечных

фрагментов художественного тек-

ста [Кухаренко 1988]. Мы вслед за Н. В. Черемисиной, говорившей

о необходимости увеличения набора сильных позиций [Протчен-

ко, Черемисина 1986: 146 и далее], понимаем сильную позицию

расширительно. Не только начало и конец собственно текста, но на-

чало и конец всякого фрагмента обладают свойствами, приписы-

ваемыми сильным позициям. Композиция – это последователь-

ность

сильных позиций текста.

Сильная позиция – это позиция границы. Не только текст имеет

рамку (начало – конец), но и фрагменты обрамлены. Границы, нача-

ло и конец, рамки создают ситуацию сильной позиции. И в после-

довательности повествования существенным является каждое нача-

ло. Именно здесь активизируется сознание, оправдывая данный пе-

реход

. Описание всякого фрагмента художественного мира имеет

границы. Отграничены динамическое описание, статическое описа-

ние, портрет, пейзаж, лирическое отступление и пр. Даже в преде-

лах одного «типа изложения», скажем, пейзажа, тоже есть отдель-

ные цельные фрагменты. Относительно цельные. Представление

описываемого объекта в читательском сознании создает предчувст-

вие, ожидание окончания этого описания, то

есть в читательском

сознании всегда имеется презумпция цельности (основанная на

цельности образа). Продолжительность описания данного объекта

может создавать прогнозируемое автором противоречие с представ-

лениями читателя (быть избыточно или недостаточно длинным).

А. К. Долинин отмечает по поводу «негладкой» связи фрагментов: «Каждый раз, когда

связь между соседними относительно независимыми друг от друга фрагментами не явля-

ется «естественной», логически обязательной, следует задаться вопросом: как они влияют

друг на друга, какой новый смысл, несводимый к сумме смыслов этих кусков, несет их со-

четание» [Долинин 1985: 171–172].

Здесь императив «следует задаться» исследователь-

ский. В обычном восприятии при любом сочетании фрагментов граница ощущается. Раз-

личия только количественные: в степени ощутимости.

Глава 3 План выражения _

173

Сила сильной позиции определяется силой речевых привычек. Со-

пряжение фрагментов повествования или даже описания (динами-

ческого или статического) порождает сильные позиции. Об это пи-

сал Ю. М. Лотман: «Опираясь на свой бытовой опыт, читатель вы-

рабатывает в своем сознании некоторые ожидаемые возможности,

одни из которых оцениваются как весьма вероятные, другие –

лишь

возможные, а третьи – мало или совсем невероятные. Сталкиваясь с

тем или иным событием в тексте романа, читатель, естественно,

применяет к нему свою шкалу ожиданий (на него, конечно, наслаи-

вается шкала ожиданий, обусловленная его литературным опытом

потребителя художественных текстов: вполне возможен ход под-

сознательного ожидания, расчленяющего наиболее вероятное в

жизни и

в художественном тексте того или иного типа). Это дает

ему возможность сконструировать наиболее вероятное следующее

звено сюжетного развития [Лотман 1996: 228].

Сильная позиция сильна возможностью обеспечить эффект на

основе «обманутого ожидания». Ожидание обманывается из-за на-

рушения разного рода предсказуемости. В широком понимании

предсказуемость определяется наличием моделей линеаризации вы-

сказывания

Итак, столкновение с непредсказуемым элементом или грани-

цей создает потребность оправдания элемента и связывания его с

предыдущим. Напряженность преодоления несвязности, усилие

связывания есть условие и результат затрудненной формы. Каждое

такое усилие – свое рода событие. Далее мы рассмотрим линейную

последовательность фрагментов текста как систему событий.

Если в целом весь предыдущий п

. 3.3.1, в котором речь шла о

связности, был аргументом в пользу изображаемого языка, то по-

следующая иллюстрация будет в значительной мере аргументом в

пользу повествующего субъекта как объекта изображения.

Обычно установление названных выше единиц объемно-

прагматического и контекстно-вариативного членения текста необхо-

Определяя лингвистическую обусловленность предсказуемости, Н. В. Черемисина пока-

зала, что последующее слово предсказывается: 1) валентностью предшествующего слова;

2) интуитивным учетом нормативного расположения слов в синтагме в порядке возрас-

тающей коммуникативной значимости и знаменательности частей речи, составляющих

синтагму; 3) интуитивным учетом наиболее частотной обычной динамической структуры,

при которой силовой (и смысловой) акцент сосредоточен на последнем слове; 4) семным

составом контекстуального лексического значения предшествующего слова; 5) в поэтиче-

ским тексте также метрическим и рифменным ожиданием [Черемисина 1981: 168].

Очерки по теории художественной речи_

174

димо для анализа: для рассмотрения речевой ткани, истолкования ано-

малий и в целом для семантизации употребленных в пределах фрагмен-

та единиц, в том числе для определения перспектив обеспечения этой

единицей динамики смысла текста. На этот счет существуют разные

мнения. При анализе речевой ткани Б. М. Гаспаров отказывается от по-

нятия

фиксированных блоков структуры, имеющих объективно задан-

ную функцию в построении текста, и рассматривает в качестве основ-

ной единицы смысловой индукции мотив, который вплетается в ткань

текста и существует только в процессе слияния с другими компонента-

ми. О динамике мотива Б. М. Гаспаров пишет следующее: «Ни характер

мотива – его объем, «синтагматические» соотношения

с другими эле-

ментами, «парадигматический» набор вариантов, в которых он реализу-

ется в тексте, – ни его функции в данном тексте невозможно определить

заранее; его свойства вырастают каждый раз заново, в процессе самого

осмысления, и меняются с каждым новым шагом, с каждым изменени-

ем создаваемой смысловой ткани» [Гаспаров 1996: 345].

Тем не менее

читатель имеет дело с планом выражения построен-

ного текста, и выделение фиксированных блоков структуры, которые

определены обычно хотя бы пунктуационно, является начальной ста-

дией рассмотрения содержания. Осуществляемое Р. Бартом членение

текста на лексии (произвольные конструкты, текстовые означающие,

единицы чтения) необходимо было ему не для того, чтобы определить

устойчивую структуру текста, а

чтобы установить структурацию тек-

ста, проследить пути смыслообразования [Барт 1989: 425].

Нам представляется, что отказаться от понятия фрагмента, в

пределах которого та или иная единица как-то «ведет себя», так же

невозможно, как отказаться от понятия контекста. Если в речи

практической та ли иная последовательность фрагментов определя-

ется задачами наиболее продуктивного выражения

смысла для по-

следующего его адекватного воссоздания, то в художественной ре-

чи композиция определяется, в первую очередь, задачами художест-

венными. Словесный текст – это результат перевода нелинейного ху-

дожественного мира в линейную форму. Композиция словесного тек-

ста – это, в какой-то степени, компенсация вынужденной линейности.

Но эта необходимая линейность, как уже отмечалось

, является и сред-

ством изобразительности. Поэтому целью описания, характеристики

членения текста является определение функции данной композиции.

Глава 3 План выражения _

175

Ниже мы рассмотрим текст рассказа Евгения Замятина «Дра-

кон». Поскольку рассматриваемый текст членится на фрагменты,

необходимо сделать несколько предварительных замечаний относи-

тельно выделения фрагментов. Всякий фрагмент, в котором проис-

ходят события художественного мира, обладает определенной ав-

тосемантичностью [Гальперин 1981] или обособленностью [Ка-

менская 1990: 41]. Фрагмент очерчивает контекст, в пределах кото-

рого семантизируются

речевые единицы. Сильный или слабый кон-

текст, кроме нормальной семантизации, может обеспечивать все-

возможные неоднозначности и порождать «семантический оста-

ток», т. е. противоречие, нуждающееся в дальнейшем разрешении.

Конечно, фрагмент, выделенный на тех или иных основаниях, не

следует считать основным полем индукции смысла, но любой

фрагмент позволяет в предварительно ограниченном контексте оп

ределить границы того ряда, «теснота» которого обеспечивает еди-

нице определенную семантику.

Особенности речевой ткани текста и выбор композиционных

элементов художественного текста предопределены реализуемым в

данном тексте типом повествователя. В тексте рассказа «Дракон» по-

вествователь обладает следующими свойствами: повествующее лицо

не обнаруживается ни фактом рассказывания, ни участием в действии,

точка зрения

повествователя не обозначается явно. Такой тип повест-

вователя мы называем демиургом, отличающимся от повествователя

участника, который, напротив, эксплицирован во всех отношениях

[Заика 1993; 2001]. В нарратологии употребляются соответственно

термины экзегетический и диегетический повествователь.

Фрагменты рассматриваемого рассказа представляют собой

совершенно различные повествовательные элементы, последова-

тельность которых мы рассмотрим с помощью категории события.

М.

М. Бахтин в художественной речи различал два типа событий:

события жизни и события рассказывания. Этой оппозиции в ка-

кой-то мере подобны противопоставления истории и дискурса у

Ц. Тодорова и Ж. Женетта [Женетт 1998, II: 67]. М. М. Бахтин, раз-

граничив типы событий, одновременно и «укрупнил» понятие собы-

тия: «…событие жизни и действительное событие

рассказывания сли-

ваются в единое событие художественного произведения» [Бах-

тин 1998: 247], но в целом история функционирования этого понятия

(А. Н. Веселовский, Б. В. Томашевский, Б. И. Ярхо, Ю. М. Лотман,

Очерки по теории художественной речи_

176

М. Л. Гаспаров и др.) показывает, что это событием обычно называют

мельчайшую единицу сюжета.

Полагаем, что продуктивно было бы различать именно два на-

званных типа событий. Конечно, оба типа зависят от повествующе-

го лица. Но события рассказывания определяются типом повество-

вателя более очевидно. Например, события рассказывания более

ощутимы в сказовой

прозе (Н. Лесков, М. Зощенко, Е. Замятин и

др.), чем в классической, где нет установки на непосредственное го-

ворение (В. В. Виноградов). Эти события именно менее заметны, но

не отсутствуют. Повторим, мы выделяем событие рассказывания не

только в сказовой речи, но усматриваем событие рассказывания во

всякой художественной речи. Можно утверждать, что

событие рас-

сказывания релевантно там, где релевантен повествующий субъект

(повествователь) как компонент художественной модели, это собы-

тие может быть существенно как в поэзии, так и в прозе. Хотя ис-

следователи поэзии отмечают, что в прозе в сравнении с поэзией

событие рассказывания обычно поглощается событием жизни [Ло-

минадзе 1989: 209], мы полагаем, что

события жизни опосредованы

событиями рассказывания. Конечно, при повествователе-участнике

опосредованность более значительна, чем при повествователе-

демиурге. (Возможность формы мн. ч. термина событие рассказы-

вания во станет ясной из последующего изложения.)

Ю. М. Лотман установил типологические признаки события

жизни: соотношение с границей и соотношение с нормой [Лот-

ман 1970: 280 и далее]. Эти

признаки являются типологическими и

для события повествования. Соотношение с границей: если для пер-

сонажа событие – это пересечение, преодоление границы, то для

повествователя событие – это создание границ (как будет видно

ниже, создание «переправ» тоже затрудняет поступательное линей-

ное «продвижение»). Соотношение с нормой: как для персонажа,

для повествователя событийным является нарушение нормы (для

персонажа это может быть нарушением правил поведения, для по-

вествователя – нарушением правил словоупотребления).

Именно в связи с событийностью границы начало и конец не

только текста, но и всякого фрагмента можно рассматривать как

сильные позиции. К тому, что сильная позиция сильна своей воз-

можностью обеспечить эффект «обманутого ожидания», можно доба-

вить,

что сильная позиция сильна событийностью. Вполне последова-

Глава 3 План выражения _

177

тельным в этом случае было бы усматривать границу не только меж-

ду эпизодом, лирическим отступлением и пр., но и между предложе-

ниями и между словами, если, например, нарушена сочетаемость.

«Событийными» следовало бы считать и фигуры. В частности, в гра-

дации каждый последующий синоним является результатом оценки

прежнего и «несогласия» со

сказанным (об этом в Гл. 4)

Текст художественного произведения является линейным обра-

зованием, которое преодолевает читатель. Связывая линейную по-

следовательность фрагментов (синтаксические элементы и их со-

ставляющие, а также композиционные элементы), воспринимаю-

щий преодолевает синтагматический произвол повествующего

субъекта. Выявив шов, границу и преодолевая ее, воспринимающий

становится участником события рассказывания. Граница осознается,

когда воспринимающий начал «переправляться», когда

он сделал пер-

вый шаг, начал воспринимать «потусторонний» фрагмент и пережи-

вать непредсказуемое его появление. Обилие предположений оборачи-

вается единичным положением. Как писал Ю. М. Лотман, «реальность

выступает перед читателем как разрушение пучка потенциальных воз-

можностей. То, что произошло, беднее, чем то, что могло произойти»

[Лотман 1994: 423]. Но уж что произошло

, то и есть. Преодоленная

синтагматика представляет собой структуру. То есть преодоление, в

силу того, что порождается смысл (таково назначение трудностей пре-

одоления), непременно структурируется, упорядочивается.

Результатом преодоления множества границ и нарушений, соз-

данных повествователем, является референтное пространство. Раз-

говор о преодолении границ и аномалий – это разговор об особен-

ностях плана

выражения, обеспечивающего план содержания тек-

ста. Это процедура описания оснований образов, но не самих образов,

поскольку эти сущности, как и смысл, невербализуемые (об этом под-

робно в Гл. 5), несказанные, в отличие от, например, темы.

Считается, что самой существенной из сильных позиций текста является его заглавие. Однако

нам представляется, что у заглавия статус и функции, несколько отличные от начала и конца

текста или фрагмента. Мы полагаем, что заглавие художественного текста можно рассматри-

вать как имя, но это не имя текста и не имя темы (как, например, в [Панюшева 1987: 26]), загла-

вие – это имя смысла текста. Заглавие может быть более или менее функциональным, что за-

висит как от характера его параситуативной (дотекстовой) семантики, так и от характера его

употребления в тексте. «До» текста дракон является именем смысла, которым является значе-

ние этого слова: «сказочное чудовище в виде крылатого

огнедышащего змея», некоторые осо-

бенности употребления его в тексте мы проследим в ходе последующего анализа. Подробно

функционирование заглавия в тексте нами рассмотрено в [Заика 1993].

Очерки по теории художественной речи_

178

Тема – элемент плана содержания, но она не воплощается в

тексте как смысл, тема – это не характеристика содержательной

стороны текста и даже не название этой стороны, тема относит к

определенной сфере общего культурного опыта, который актуали-

зируется не столько при, сколько для построения той художест-

венной действительности, которая представлена в данном

художе-

ственном тексте. Поэтому темой можно назвать сферу актуализи-

руемого для перестраивания опыта. Темы могут быть узкие, широ-

кие, специальные, общие, существенные, несущественные и т. д.

Тема в отличие от смысла вербализуется. Тему можно назвать опи-

сательно, как называют сложные понятия

Если понимать под темой проблемно-актуальный жизненный

материал, художественно воплощенный в произведении, и устра-

нить из этого понятия все, что касается результата воплощения (от-

носящегося более к смыслу текста), то темой рассказа «Дракон»

можно считать эмансипированное поведение народа в революцион-

ный период. Рассматриваемый с точки зрения особенностей члене-

ния рассказ

Евгения Замятина «Дракон», обладает малым объемом,

что позволяет включить в сферу рассмотрения максимальное коли-

чество материала и, соответственно, полнее определить изобрази-

тельные функции элементов.

ДРАКОН

|1| Люто замороженный, Петербург горел и бредил. Было ясно: невиди-

мые за туманной занавесью, поскрипывая, пошаркивая, на цыпочках

бредут вон желтые и красные колонны, шпили и седые решетки. Горя-

чечное, небывалое, ледяное солнце в тумане – слева, справа, вверху,

внизу – голубь над загоревшимся домом. Из бредового, туманного мира

выныривали в земной мир

драконо-люди, изрыгали туман, слышимый в

туманном мире как слова, но здесь – белые, круглые дымки; выныривали

и тонули в тумане. И со скрежетом неслись в неизвестное вон из земного

мира трамваи.

|2| На трамвайной площадке временно существовал дракон с винтовкой,

несясь в неизвестное. Картуз налезал на нос и, конечно, проглотил бы

голову дракона, если бы не уши: на оттопыренных ушах картуз засел.

Шинель болталась до полу; рукава свисали; носки сапог загибались к

верху – пустые. И дыра в тумане: рот.

В том случае, если в называние темы «встраиваются» элементы смысла, возникают

трудности вербализации темы. Когда говорят, что определение темы – дело неблагодар-

ное, имеют в виду и трудности четкого определения сферы перестраиваемого опыта, и

трудности лаконичного формулирования этой сферы, и иные препятствия

Глава 3 План выражения _

179

|3| Это было уже в соскочившем, несущемся мире, и здесь изрыгаемый

драконом туман был видим и слышим:

– …Веду его: морда интеллигентная – просто глядеть противно. И

еще разговаривает, стервь, а? Разговаривает!

– Ну, и что же – довел?

– Довел: без пересадки – в Царствие Небесное. Штыком.

Дыра в тумане заросла: был только пустой картуз

, пустые сапоги, пус-

тая шинель. Скрежетал и несся вон из мира трамвай.

|4| И вдруг – из пустых рукавов – из глубины – выросли красные, драко-

ньи лапы. Пустая шинель присела к полу – и в лапах серенькое, холод-

ное, материализованное из лютого тумана.

– Мать ты моя! Воробьеныш замерз, а! Ну скажи ты на

милость!

Дракон сбил назад картуз – и в тумане два глаза – две щелочки из

бредового в человечий мир.

Дракон изо всех сил дул ртом в красные лапы, и это были явно слова

воробьенышу, но их – в бредовом мире – не было слышно. Скрежетал

трамвай.

– Стервь этакая; будто трепыхнулся, а? Нет еще? А ведь

отойдет, ей-

бо… Ну ска-жи ты!

Изо всех сил дунул. Винтовка валялась на полу. И в предписанный

судьбою момент, в предписанной точке пространства серый воробьеныш

дрыгнул, еще дрыгнул, и спорхнул с красных драконьих лап в неизвест-

ное.

Дракон оскалил до ушей туманно-полыхающую пасть. Медленно кар-

тузом захлопнулись щелочки

в человечий мир. Картуз осел на оттопы-

ренных ушах. Проводник в Царствие Небесное поднял винтовку.

|5| Скрежетал зубами и несся в неизвестное, вон из земного мира, трам-

вай.

Предварительная разметка (фрагмент |1| – пейзаж; |2| – порт-

рет; |3| – эпизод-1; |4| – эпизод-2; |5| – пейзаж) опирается на абзацное

членение. Пунктуационным обозначением фрагмента, его демарка-

тором, часто является абзац. Хотя указывается на отсутствие «еди-

ных жестких моделей построения абзаца в художественной прозе

[Москальская 1981: 92] и справедливо признается, что абзац мало-

пригоден для семантического анализа текста, очень часто именно

абзацным членением совпадают границы композиционного члене-

ния, например контекстно-вариативного. В нашем случае в преде-

лах абзаца оказываются такие чередующиеся композиционные эле-

менты, как эпизод, лирическое отступление, пейзаж, портрет. (Без-

абзацная речевая последовательность является аномальной и требу-

ет специального рассмотрения художественных функций такой на-

Очерки по теории художественной речи_

180

рочито непрепинаемой линейности.) Подчеркиваем условный ха-

рактер предварительного членения и разную четкость границ: на-

пример, между |1| и |2| граница более очевидна, чем между |2| и |3|,

|4| и |5|.

События жизни в рассматриваемом рассказе представлены в

эпизодах (фрагменты |3| и |4|), а события рассказывания, или пове-

ствования, наиболее заметны в дескриптивных фрагментах (|1|, |2|,

|5|).

В |1| – интродуктивном пейзаже – заданы

признаки представ-

ляемой действительности. Фрагмент изобилует речевыми анома-

лиями (событие, связанное с нарушением нормы), в целом создаю-

щими общий признак действительности – неопределенность. Во

фразе Люто замороженный, Петербург горел и бредил допускают

двоякую семантизацию и Петербург (как ‘город’, и как метонимия

– ‘жители города’), и горел (как ‘поддавался действию огня’ и

как

метафора – ‘был в воспаленном состоянии’). В контексте заморо-

женный первичное значение горел образует оксюморон, но в кон-

тексте глагола бредил появляется «болезненная» семантика, которая

подтверждается всем дальнейшим контекстом.

Второе предложение Было ясно также семантизируется двоя-

ко: как ’понятно’, и как ’светло’. Ясно, которое противоречит и при-

знаку «невидимые», и последующей

картине бредут вон колонны

<…>, не снимает неопределенности, заданной в начале фрагмента.

Усугубляет неясность описываемого пространства метафора

бредут вон. Повтор обычно является средством связи и способст-

вует восприятию и последующему пониманию текста, однако паро-

нимическая пара бредут / бред, наоборот, усиливает признак неяс-

ности выстраиваемого референтного пространства. (Повторим,

средства текстовой связи – «

переправы» через границы предложе-

ний и более протяженных фрагментов – не упрощают, а усложняют

линейное продвижение воспринимающего.)

В описании солнца определение горячечное поддерживает ме-

тафорическое «болезненное» значение слова горел, а определение

загоревшийся – прямое значение этого слова. В описании простран-

ственного положения солнца (слева, справа, вверху, внизу) перечис-

ление наречий выражает и значение

повсеместности присутствия

солнца и значение общности пожара: город горит целиком и необ-

ратимо.

Глава 3 План выражения _

181

Первое употребление многократно повторяемых туман, ту-

манный связано с обозначением границы (за туманной занавесью)

между земным миром (здесь) и туманным (бредовым) миром. В оп-

позиции «бредовый мир» / «земной мир» наиболее детализирован

первый элемент оппозиции, и хотя он противоречиво семантизиру-

ется, в оппозиции ему апофатически выявляются признаки «земно-

го» мира: туманному

противопоставляется ясный, бредовому –

здравый, горячечному – здоровый, неизвестному – знакомый. Одна-

ко недеталированность изображения этого посюстороннего здесь-

пространства можно понять и как незначительность его в общем

бредовом пространстве.

Из совокупности туманная занавесь, туманный мир, солнце в

тумане, тонули в тумане, изрыгали туман наиболее общим являет-

ся туманный мир, которому принадлежат драконо-люди, в

котором

слова отождествляются с туманом.

Неявная оценочность в представленном пейзаже все же тяго-

теет к отрицательной. Хотя заданный параситуативной семантикой

заглавия отрицательный признак людей (драконо-люди) нейтрали-

зуется тем, что единственным признаком «драконности» в этом

фрагменте является пар дыхания, обусловленный морозом, все же

двойственная семантика многих элементов пейзажа колеблется ме-

жу признаками «пожар» и «болезнь».

В любом словесном описании (пейзаже, портрете) признаки

даны в той или иной последовательности. (говоря в п. 1.2 о реле-

вантности квантов, мы отмечали, что квантование обеспечивают

«перевод взгляда» с предмета на предмет.) Представление призна-

ков свидетельствует о движении взгляда повествующего субъекта.

Это можно определить, хоть и

в малой степени, как событие в от-

ношении к границе. Однако в целом в этом фрагменте событий-

ность рассказывания преимущественно определяется несоответст-

виями норме (металогии, неоднозначность семантизации и пр.). Об-

ратим внимание на последнее предложение фрагмента И со скре-

жетом неслись вон из земного мира трамваи. Здесь, как нам пред-

ставляется, имеет место граница, не совпадающая с абзацным чле-

нением. Союз «и» в начале предложения употребляется в функции

указания на новое событие (см. второе значение союза «и» в

[CОШ 1997: 235]: «Открывает собою предложения эпического, по-

вествовательного характера для указания на связь с предше-