Бобкова М.С., Мереминский С.Г. Терминология исторической науки. Историописание

Подождите немного. Документ загружается.

коннотация в отношении отягощенности субъективизмом любо-

го текста. Получается, что важнейшей задачей на пути достиже-

ния познания объективной исторической истины является очи-

щение любого письменного источника от этой субъективной

отягощенности. С точки зрения теории отражения это возмож-

но, так как, по мнению историков-марксистов, исторические ис-

точники – это любые остатки прошлого, «в которых отложились

исторические свидетельства, отражающие реальные явления об-

щественной жизни и закономерности развития человеческого

общества»

Убежденность в том, что в письменном тексте может со-

держаться объективная закономерность, порождала совершенно

определенный тип работы с источником: «Искусство историка

состоит в том, чтобы очистить изображаемую в источнике дей-

ствительность от неточностей, вымысла и классовых искаже-

ний»

. Образцом такой работы выступал, по мнению некоторых

советских историков, В.И. Ленин. Вот какие характеристики

ему давались: «Процесс работы над источником, отбор фактов и

их обработка никогда не были для Ленина чем-то пассивным

или стихийным… Он не шел пассивно от источника к проблеме,

а подходил к исследованиям под углом зрения марксистской ме-

тодологии, строгого классового анализа, связи теории с практи-

кой»

. Отмеченная противоречивость довольно отчетливо про-

является в данном случае – очищение источника от классовых

искажений оказывается возможным лишь путем строгого следо-

вания классовому же принципу источниковедческого анализа.

Примечательно в этой связи то, как Сталин в своем письме в

журнал «Пролетарская революция» призывал историков «к

освещению истории партии с точки зрения «аксиом большевиз-

ма», а не каких-то там архивных документов»

Из тезиса о возможности адекватного познания истинных

объективных законов развития общества следовало некоторое

пренебрежительное, пускай и в имплицитном виде, отношение к

Там же. С. 64-65.

Там же. С. 76.

Там же. С. 79.

Добренко Е. Музей революции: советское кино и сталинский истори-

ческий нарратив. М., 2008. С. 29.

повествовательной составляющей любого исторического труда.

Так, в качестве слабой стороны, недостатков исторических

произведений наиболее часто отмечалась «описательность», ее

явное преобладание. Еще более отчетливое противопоставление

«описания» и «объяснения», а не взаимодополнение, мы обнару-

живаем в следующем утверждении о сути исторического иссле-

дования: «речь идет… не об установлении лишь внешней после-

довательности событий, простой причинно-следственной

связи… не об описании (курсив наш – В.М.) событий, а об их

объяснении с позиций марксистско-ленинской методологии»

Однако развитие гуманитарного, да и естественнонаучно-

го знания в ХХ веке существенно поколебало указанные выше

принципы. Вызовы постмодернистской эпохи и так называемого

«лингвистического поворота» привели к существенному измене-

нию понимания истории. Как пишет О. Эксле: «Историческое

познание, следовательно, не может быть «отражением» или «ре-

конструкцией» прошедшей истории; оно может быть только

конструкцией, разумеется (повторю еще раз!), не произвольной,

а связанной с историческим материалом, обоснованной «эмпи-

рически»

. Подобное понимание исторического познания было

немыслимо в советское время, по крайней мере, публичное при-

знание этого обстоятельства.

Справедливости ради отметим, что процесс создании об-

разов прошлого в советское время был по существу ни чем

иным как конструированием истории, что довольно убедительно

продемонстрировано в многочисленных публикациях отече-

ственных и зарубежных авторов последних лет, в том числе в

работах Е. Добренко и Ф.Б. Шенка, уже нами цитированными. С

наибольшей очевидностью это проявилось в годы «перестрой-

ки» и постперестроечный период. Если для профессиональных

историков эти трансформации были в целом и ожидаемы, и в

основном понятны, то для массового сознания открывшиеся

«белые и черные пятна» истории повлекли за собой своего рода

травматический эффект, выразившейся в падении престижа про-

Дербов Л.А. Указ. соч. С. 76.

Эксле О.Г. Культура, наука о культуре, историческая наука о культу-

ре: размышления о повороте в сторону наук о культуре // Одиссей. Че-

ловек в истории. 2003. М., 2003. С. 403.

фессиональной истории и появлении и массовом коммерческом

успехе так называемой «фолк-хистори»

. На наш взгляд, это есть

следствие не только, а может быть даже и не столько, злонаме-

ренного желания кардинально переписать историю отдельными

персонажами, а результат некоторых вполне объективных тен-

денций в развитии как массового сознания, так и профессио-

нального социального познания. Лишь со второй половины ХХ

века появляется интерес к историческим представлениям (исто-

рическое сознание) более широких слоев интеллектуальной эли-

ты и не только ее

. Как отмечают И.М. Савельева и А.В. Полета-

ев, «выяснилось, что, несмотря на существование всеохватыва-

ющей системы школьного образования, которая по идее должна

служить инструментом трансляции научных знаний в общество,

массовые представления о прошлом сильно отличаются от про-

фессиональных»

. Казалось бы, это обстоятельство противоре-

чит постмодернистскому тезису «о власти историографических

дискурсов, которые утверждают «нужные» представления в ка-

честве официальной «памяти общества».

Однако осмысление и

последствия этого оказались вполне «постмодернистскими».

Как утверждают те же И.М. Савельева и А.В. Полетаев, «тезис о

«монополизации исторической памяти» активизировал, в

частности, стремление «непосвященных» к стиранию граней

между профессиональным и массовым историческим знанием,

стимулировал попытки «уравнять в правах» на конструирование

прошлого профессиональных историков, дилетантов и даже –

широкие массы (трудящихся)»

См., например, критический анализ некоторых подобных взглядов на

историю: Данилевский И.Н. Пустые множества «новой хронологии» //

Он же. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX-XII вв.):

Курс лекций. М., 2001. Приложения; Он же. Попытки улучшить про-

шлое: «Влесова книга» и псевдоистории // Там же; Володихин Д.М.,

Елисеева О.И., Олейников Д.А. История на продажу. Тупики псевдои-

сторической мысли. М., 2005; Шмидт С.О. «Феномен Фоменко» в

контексте изучения современного общественного исторического со-

знания. М., 2005.

Савельева И.М., Полетаев А.В. Социальные представления о про-

шлом, или Знают ли американцы историю. М., 2008. С. 48.

Там же. С. 7.

Там же. С. 54.

Там же.

Приведенные выше рассуждения со всей очевидностью ак-

туализируют полисемантичность базового понятия «история», а

не только производных от него (например, историография или

историописание). Безусловно, что уже в советской исторической

науке эта многозначность признавалась. Б.Г. Могильницкий от-

мечал, что «среди нескольких значений этого слова (история –

В.М.) выделяется два фундаментальных: 1) прошлое и все, что

происходило в нем, и 2) рассказ об этом прошлом, зафиксиро-

ванный в устной и письменной традиции»

. Или еще одно опре-

деление с несколько иным смысловым нюансом: «… термин

«история» означает как действительные события, происходив-

шие в прошлом, так и их отражение в нашем сознании»

. Приме-

чательно, что здесь использовано слово «отражение», а не

рассказ. Однако эта многозначность нивелировалась

господствующими теоретико-методологическими подходами.

В настоящее же время не учитывать, игнорировать или

отодвигать на второй план эту многозначность невозможно. Но

и в советское время, среди маргинальных по отношению к

господствующим, направлений гуманитарной мысли, эти смыс-

ловые различия подчеркивались. Это, например, касается знаме-

нитой московско-тартусской школы семиотики. Весьма приме-

чательно, как в статье 1988 г. «История и семиотика: Восприя-

тие времени как семиотическая проблема»

Б.А. Успенский пря-

мо говорит о двух смыслах термина «история»: «Что касается

термина «история», то… он может иметь по меньшей мере два

смысла – под «историей» может пониматься либо res gestae, то

есть совокупность происшедших событий, либо historia rerum

gestarum, то есть повествование о происшедшем, своего рода

нарративный текст»

. А затем, практически на каждой странице

вынужден оговариваться, какой смысл он вкладывает в исполь-

зуемый им термин «история» – то ли как res gestae, то ли как his-

toria rerum gestarum. В одном из примечаний к этой статье

Могильницкий Б.Г. Указ. соч. С. 15.

Дербов Л.А. Указ. соч. С. 28.

Успенский Б.А. История и семиотика: Восприятие времени как се-

миотическая проблема // Труды по знаковым системам (УЗ ТГУ; Вып.

831). Тарту, 1988. С. 66-84.

Успенский Б.А. Этюды о русской истории. СПб., 2002. С. 10.

Б.А. Успенский обращает внимание и на многозначность терми-

на «историография»: «Мы предпочитаем не пользоваться этим

термином (историография – В.М.) ввиду его двусмысленности:

в самом деле, «историография» может означать как совокуп-

ность исторических знаний (этот смысл мы отмечали выше –

В.М.), то есть именно историю в смысле «historia rerum gestar-

um», так и науку о эволюции и методах исторических исследо-

ваний, то есть, собственно говоря, метаисторию»

Может быть, именно термин «историописание» искал Б.А.

Успенский, пытаясь наиболее точно выразить свои соображе-

ния, используя достаточно «тяжеловесные» словесные

конструкции, тем более на латинском языке?

Таким образом, особенности развития отечественного ис-

торического знания в ХХ в. и его кардинальные изменения по-

следних лет продемонстрировали, выражаясь словами М.Ф. Ру-

мянцевой, что «сформировавшиеся в новое время механизмы

взаимовлияния массового исторического сознания и профессио-

нальной историографии продолжают действовать. Но вполне

очевидно, что при этом они претерпевают существенную транс-

формацию или деформацию»

. Это, в свою очередь, стимулиру-

ет поиск новых дефиниций, терминов, более адекватно отража-

ющих суть исторического познания в новых условиях. Термин

«историописание» более «прозрачно» намекает на процесс

конструирования исторических образов средствами языка, чем

«историография». Последний же благодаря своей большей

внешней «наукообразности» становится исключительной со-

ставляющей сугубо научного знания.

Эвристически плодотворным в поисках смыслов терминов

«историография» и «историописание» и их соотношений может

быть обращение к концепции коллективной памяти М. Хальбвакса,

получившей развитие в трудах Я. Ассмана. На основе концепции

коллективной памяти М. Хальбвакса Я. Ассман разработал понятие

культурной памяти, в свою очередь жена Яна Ассмана Алейда

Ассман описывает культурную память как «функциональную» па-

мять сообщества, противопоставляя ее «памяти-хранилищу», следуя

Там же. С. 47.

Румянцева М.Ф. Теория истории. Учебное пособие. М., 2002. С. 14.

в этом за М. Хальбваксом в противопоставлении истории и памяти.

«Хальбвакс понимает под «историей» собирание фактов, очищен-

ных от каких бы то ни было отношений к групповой идентичности.

Однако это позитивистское по духу представление об «истории»

можно уже счесть устаревшим», – заключает немецкий исследова-

тель Ф.Б. Шенк

. Далее он отмечает, что «сегодня историографию

зачастую определяют лишь как особенный вид социальной памяти.

Английский историк Питер Бёрк, например, защищает тезис о том,

что историография всегда есть продукт социальных групп и любое

историописание находится во власти своего времени, интересов пи-

шущего и заказчика»

. Алейда и Ян Ассман считают, что «культур-

ная память… всегда соотносится с идентичностью определенной

группы, но «научное историописание», занимающееся прошлым ис-

ключительно из теоретического любопытства, может… представ-

лять знание «нейтральное по отношению к идентичности»

. Получа-

ется, что культурная или функциональная память является одной из

результирующих историописания, а «память-хранилище» – это ис-

ториография как совокупность научных текстов.

Тем не менее, указанная концепция была подвергнута

справедливой, на наш взгляд, критике, в частности известными

отечественными специалистами И.М. Савельевой и А.В. Поле-

таевым. Они считают термины – коллективная, социальная, ис-

торическая, культурная память не слишком удачными: «… свя-

зывать, а тем более отождествлять представления (знания) о

прошлом с памятью неверно в принципе… память имеет такое

же отношение к знаниям о прошлом, как и к знаниям о настоя-

щем и о будущем, и вообще к любым знаниям

(представлениям)»

. «Конечно, – продолжают авторы, – можно

использовать метафору «историческая память»... но на самом

деле знания запечатлены в текстах и других материальных носи-

телях, а память – это способность индивидуальной психики»

Но вернемся к проблеме содержания понятия «историопи-

сание». Очевидно, что определяющими для появления его в

Шенк Ф.Б. Указ. соч. С. 16-17.

Там же. С. 18.

Там же.

Савельева И.М., Полетаев А.В. Указ. соч. С. 51.

Там же. С. 53.

отечественном историческом дискурсе стало влияние постмо-

дернистских взглядов и так называемого «лингвистического»

поворота в гуманитарном познании: «… постмодернизм мыслит

объект историописания не как нечто, существующее автономно

по отношению к тому, кто его описывает, но как некий объект,

конструируемый самим языком»

. В.Д. Губин и В.И. Стрелков

довольно афористично подводят итог характеристики постмо-

дернистского отношения к исторической истине: «Проблема ис-

тины есть проблема значения. Проблема истины есть проблема

способа и формы описания»

. Литературная составляющая труда

историка становится все более очевидной и в известном смысле

более востребованной. П. Рикёр, анализируя работы одного из

классиков постмодернизма Х. Уайта, отмечал, что мыслимое

сближение между историей и литературой приводит к тому, что

«это нарушение привычных классификаций требует, чтобы была

принята всерьез характеристика истории как писания. «Писание

истории»… не есть нечто внешнее по отношению к концепции

истории и к историческому произведению; оно не является вто-

ричной операцией, которая связана только с риторикой коммуни-

кации и которую можно было бы игнорировать как нечто принад-

лежащее лишь к сфере литературного оформления. Оно консти-

туитивно для исторического способа понимания. История по сути

своей – это историо-графия, или, выражаясь в откровенно прово-

цирующем стиле, – артефакт литературы»

Но еще до появления постмодернизма, как ни странно, не-

смотря на указанные несколько выше негативное отношение к

описательности и стремление к объективизму в исторических

трудах, близость истории и литературы довольно отчетливо на-

блюдалась в рамках советского исторического сознания. В тота-

литарных обществах, в частности в сталинизме, пишет Е. До-

бренко, «история – это прошлое, контструируемое и обслужива-

емое властью, стремящейся свернуть опыт прошлого, оформив

его в литературном нарративе»

. В статье известного советского

Губин В.Д., Стрелков В.И. Власть истории: Очерки по истории фило-

софии истории. М., 2007. С. 304.

Там же. С. 305.

Там же. С. 313.

Добренко Е. Указ. соч. С. 7.

историка А. Панкратовой, посвященной 25-летию советской ис-

торической науки, говорилось о том, что «советский читатель с

огромным интересом следит за каждой новой книгой советских

историков. «Эта особенность советского читателя ко многому

обязывает и советского писателя, в том числе и историка», – за-

ключала Панкратова. Итак, советский историк – одна из разно-

видностей советского писателя»

. Марк Серебрянский – автор

первой книги о советском историческом романе, вышедшей в

свет в 1936 г., писал: «переоценка исторического прошлого как

раз составляет одну из существеннейших особенностей советского

исторического романа. В этом смысле он вместе с марксистской

исторической наукой делает одно дело»

Хотелось бы подчеркнуть, что мы не придерживаемся ра-

дикальной точки зрения о принципиальной неразграниченности

истории и художественной литературы, мы утверждаем лишь их

близость и необходимость понимания этого. Из этого, на наш

взгляд, и сформировалась потребность в новом термине. Исто-

риописание получается интегральным понятием, включающим и

научное знание (совокупность сугубо научных текстов и зна-

ний), и текстов вне-, до- и ненаучного характера, влияющих на

генеральные исторические представления разных форм обще-

ственного сознания. Иначе говоря, понятие «историография»

уже по содержанию является составной частью более широкого

– «историописание». Объединяющим началом этих двух

комплексов является их текстуальный субстрат, нарративное

(повествовательное) бытование. Как пишет современный укра-

инский историк А. Толочко, «Данто едва ли не первым отметил,

что повествования (stories), иначе говоря, нарративы, суть фор-

мы объяснения… Нарратив одновременно рассказывает, что

случилось и объясняет, как и почему это случилось (или как и

почему все случилось именно таким образом)… Но прошлое, –

продолжает исследователь, – как и настоящее, не происходит в

виде историй и сюжетов… Stories суть форма концептуализации

событий. Человек воспринимает и описывает жизнь в форме

stories, но они не содержатся в жизни»

. Именно здесь и проис-

ходит встреча истории и литературы. Ведь история не является

Там же. С. 37.

Там же.

механической совокупностью односложных утверждений, исто-

рик всегда должен последовательно выстраивать и чем-то свя-

зывать имеющийся у него перечень фактов (событий). Это и фор-

мирует процесс писания истории. А сама технология этого после-

довательного выстраивания, осмелимся утверждать, однотипна для

истории и литературы. «В важной работе «Введение в структур-

ный анализ нарративов» (1966) Барт утверждал, что нарратив ха-

рактеризуется «телескопичностью» логики и темпоральности: «В

самом деле… механизм сюжета приходит в движение именно за

счет смешения временной последовательности и логического сле-

дования фактов, когда то, что случается после некоторого события,

начинает восприниматься как случившееся вследствие него»

Довольно откровенно, потому, видимо, и достаточно убе-

дительно А. Толочко препарирует литературную составляющую

историописания: «Историки научились стилистически отделять

собственные предположения и гипотезы от показаний источни-

ков. Но делают это по-прежнему крайне неохотно, предпочитая

создавать некую новую реальность, в которой данные и выводы,

гипотезы и конъектуры сплавлены в единый текст неразличи-

мым образом. Этим достигается эффект «реалистичности» пись-

ма, а следовательно, осуществляется претензия на правдивость

отчетов о прошлом»

. Подчеркнем здесь то, что эффект реали-

стичности и правдивости вытекает напрямую из особенностей

построения самого текста.

Итак, и историография, и историописание в широком

смысле этого слова, включающее в себя первое, участвуют в

процессе формирования массовых исторических представлений

и сами оказываются подвержены обратным влияниям, в первую

очередь через систему общественных ценностей, в значительной

мере формируемых властными элитами и государством, послед-

нее в наибольшей мере характерно для российской традиции.

М.Ф. Румянцева замечает, «что любопытно, в ХХ в. наиболее

яркие проявления воздействия идеологии на массовое историче-

ское сознание мы имели в гитлеровской Германии и в ста-

Толочко А. «История Российская» Василия Татищева: источники и

известия. М.; Киев, 2005. С. 254.

Мегилл А. Историческая эпистемология. М., 2007. С. 225.

Толочко А. Указ. соч. С. 519.

линской России… На мой взгляд, – продолжает исследователь-

ница, – не будет излишне смелым интерпретировать наблюде-

ния Гегеля, что «англичане и французы… сообразуются с об-

щим и национальным уровнем культуры», как утверждение бо-

лее тесной (без особых идеологических посредников) связи

массового исторического сознания и профессиональной исто-

риографии, свойственной этим народам»

. Для российской тра-

диции такой посредник существовал почти всегда, а именно го-

сударство. Это не могло не сказаться не только на массовом со-

знании, но и на профессиональном. Тем более, что «первым ка-

налом государственного влияния на облик исторического зна-

ния была причастность власти к самому процессу историописа-

ния»

, так как «репрезентация истории – это всегда репрезента-

ция власти, поскольку история является институтом легитима-

ции и механизмом по производству идентичности»

Покажем на конкретном примере, как бытование опреде-

ленных ценностных установок может влиять на формирование

исторических образов и какими средствами это достигается.

Наверное, многим хорошо известна высокая степень про-

тиворечивости оценок так называемой феодальной раздроблен-

ности. Осмелимся утверждать, что это единственный период в

рамках различных версий национальных историй, при характе-

ристике которого отмечают отрицательные последствия перехо-

да общества на эту стадию. В наибольшей степени это было ха-

рактерно для литературы советского времени, но и в более

поздних (российских) изданиях мы встречаем подобное. По

мнению Б.А. Рыбакова, для феодальной раздробленности в

большей мере характерны «длительные кровопролитные усоби-

цы князей». Далее он отмечает отрицательные стороны эпохи –

ослабление военного потенциала, междуусобные войны и, что

особенно важно, возрастающее дробление княжеских владений

В коллективном труде ученых Московского университета под

редакцией Л.В. Милова также отмечаются негативные послед-

Румянцева М.Ф. Указ. соч. С. 15.

Савельева И.М., Полетаев А.В. Указ. соч. С. 58.

Добренко Е. Указ. соч. С. 8.

Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. М.,

1993. С. 469.