Баткин Л.М.Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления

Подождите немного. Документ загружается.

150

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

За невнятицей Лодовико – коренная непроясненность отношений между

нормой и казусом.

Очень скоро коллизия вскрывается.

Мессер Федерико настаивает на необходимости, чтобы придворный „пользо-

вался некоторыми всеобщими правилами". Однако „самое всеобщее правило" –

чтобы придворный „прежде всего избегал аффектации", то есть в каждом слу-

чае находил потребную меру. „Пусть он хорошенько взвесит, что именно он де-

лает или говорит и что за место, в котором он это делает, в чьем присутствии,

по какому поводу и по какой причине, каков его возраст, положение, цель, к ко-

торой он стремится, и средства, которые могут к ней привести, и пусть в соот-

ветствии с этими предусмотрительными соображениями находит меру и прила-

живается во всем, что захочет сделать или сказать" (II, 7).

Получается, что „самое всеобщее правило" оставляет индивида наедине с его

конкретным казусом и предлагает ему вести себя „ко времени", полагаясь на

собственную рассудительность и такт. „Пусть он хорошенько прилаживается к

временам (поводам, случаям)", s'accommoderà bene ai tempi (II, 13). И еще не раз

звучит в трактате: „считаться со временем и местом" (II, 42; III, 3; III, 51). (Ме-

жду прочим, это же слово в слово – одна из наиболее характерных тем в фило-

софско-исторической и политологической рефлексии Макьявелли

„Самое всеобщее правило" таково, что ставит под сомнение существование

каких-либо всеобщих правил! Неглупый старый кондотьер Морелло тут же это

примечает.

„Эти ваши правила, – сказал синьор Морелло да Ортона, – как мне сдается,

мало чему научают. Что до меня, то я знаю теперь об этом ровно столько же,

сколько знал до того, как вы нам их изложили. Впрочем, мне помнится, что я

уже когда-то слышал о них от монахов, которым исповедовался, только они их

назвали бы обстоятельствами" (II, 8. – Курсив автора).

Что же отвечает Федерико? Что, конечно, нужно во всем считаться с обсто-

ятельствами, но этому и помогут новые правила (предлагаемые в дополнение к

более общим). Например, достойно ли дворянина демонстрировать мастерское

владение оружием? Да, но не на игрищах при стечении простонародья, не на

сельском празднике и пр. После нескольких подобных примеров Федерико

слегка снисходительно вопрошает: „Не кажется ли теперь вам, синьор Мо-

релло, что наши правила могут кое-чему научить?" (II, 9).

Любопытно, что по поводу „обстоятельств" в казусе, изображенном Феде-

рико, как тут же выясняется, может быть и другое мнение. Гаспаро Паллави-

чино сообщает: „...в нашем Ломбардском крае не держатся этих ограничений,

и находится много молодых дворян, которые весь день танцуют на празднествах

на виду у крестьян... участвуют в борьбе, беге и прыжках; и я не думаю, чтоб

это было дурно, ведь там состязаются не в знатности, а в силе и ловкости...".

„Эти танцы на виду, – ответил мессер Федерико, – мне не нравятся ни с какой

стороны, и я не вижу, что здесь привлекательного" (II, 10). Разве что участвовать

в таких соревнованиях из вежливости – и при полной уверенности в победе...

Сейчас нам незачем интересоваться, чье мнение ближе Кастильоне. Важно

лишь, что в Ломбардии вполне уместно то, что, может быть, неуместно для дво-

рян в иных краях. И поступки, которые один высокочтимый собеседник пори-

цает и, тем более, не совершил бы сам даже, наверное, и в Ломбардии, другой

явно одобряет. Нельзя, следовательно, ожидать, чтоб сомнения синьора Mo-

Мнения Бальдассаре Кастильоне об индивидуальном совершенстве ■

151

релло были так уж развеяны. Да и Федерико не упускает подчеркнуть: „Но при

всем при том необходимо уметь различать и выбирать, потому что на деле было

бы невозможно вообразить все случаи, какие только могут произойти".

Вот именно. Приспосабливая „правила" к „обстоятельствам", Кастильоне де-

лает „правила" все более дробными и конкретными. Число норм устремляется

вслед за разнообразием жизни почти к бесконечности. В пределе для каждого

казуса надо бы найти собственную норму. (По этому же пути двигалась мысль

Леонардо да Винчи, когда он обдумывал соотношение своих „правил" и „приме-

ров" – см. ч. II, 10.) Однако дело не только в том, что этот предел практически

недостижим. Нельзя не заметить, что, во-первых, при таком подходе понятие

нормы („правила") начинает шататься. Правилу грозит опуститься до казуса,

стать слишком не общим, не правильным, и, что еще принципиальней, казус-

ность сама становится „наиболее всеобщим правилом" совершенного поведе-

ния!

Во-вторых, если нет совершенства помимо конкретных и разнообразных об-

стоятельств, которые надо уметь различать, чтобы сообразовываться с ними, и

если такое различение и сообразование невозможно произвести впрок на все

случаи жизни, то ничего иного не остается, как полностью положиться на здра-

вомыслие и такт индивида, на его способность суждения – предоставив ему

инициативу.

Кастильоне всей душой желает для „придворного" некого идеального нор-

мативного совершенства. Но он также считает неизбежным и необходимым,

чтобы придворный во многих случаях обходился без готовых норм и основы-

вался на собственном релятивистском индивидуальном решении. Конечно, это

все равно должно быть решение о норме, то есть о правильном и достойном вы-

боре, а не какой-то произвол, не эгоистическая прихоть, не вседозволенность.

Дозволено лишь достойное. Однако сам индивид и должен – всякий раз сыз-

нова, здесь и сейчас – определить, что здесь будет достойным, взять ответствен-

ность на себя. Заменить его решение нечем.

Тогда для чего „правила"? Один из урбинских собеседников, заметьте, из-

вестный тогда импровизатор Бернардо Аккольти, по прозванию Унико Аре-

тино, Непревзойденный Аретинец, утверждает, что задача, стоящая перед мес-

сером Федерико, очень проста. Никаких правил не нужно, кроме одного: чтобы

„придворный умел бы судить здраво". И тогда, продолжает Бернардо, „я думаю,

что без всяких других наставлений он должен быть способен воспользоваться

тем, что знает и умеет, ко времени и превосходно". Желание же более под-

робно свести все это в правила было бы слишком трудноосуществимым и, по-

жалуй, излишним. „Потому что кто же будет отплясывать на восточный лад на

улицах или, навещая мать, которая похоронила сына, шутить и болтать о прият-

ных пустяках?" (II, 3).

Федерико отвечает: „Мне кажется, синьор Унико, что вы слишком уж вдае-

тесь в крайности". Не всегда выбор поведения в данной ситуации очевиден, и

ошибка ошибке рознь. Например, острота, сказанная некстати, не смешна, вы-

ходит холодной „и без всякой грации". (Правда, Федерико не объясняет, как

узнать, когда же кстати и когда некстати; наверно, каждому придворному в от-

ношении каждой остроты и каждой ситуации придется почувствовать это са-

мому.) Хотя бы придворный и умел «усматривать такие различения, „это,

однако, не означает, что ему не будет легче достичь того, чего он ищет, если его

152

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

38. Анатомические рисунки

мыслям помогут неким наставлением и укажут ему пути и как бы [общие] ме-

ста, на которых надлежит основываться, – [легче], чем если бы он в одиночку

устремлялся к общему [принципу]"» (II, 6).

Вот так самостоятельное и разное в разных случаях решение уживается с

„правилом", в качестве предварительного ориентира так „разнообразие" (diffe-

renzie) худо-бедно примиряется с нормативностью (il generale). Или, скажем

лучше, так Кастильоне хотелось бы как-то примирить оба свои мнения об инди-

видуальном совершенстве. Незатейливый компромисс не устраняет, впрочем,

трудной проблемы, и конфликт двух установок снова вспыхивает всякий раз,

как доходит до дела.

Речь, повторяю, не о предикатах, а о логическом субъекте и, соответственно,

о принципиальной возможности „совершенства". Кастильоне в ней как будто

бы не сомневается, но субъект его высказываний причудливо подчиняется то

одной, а то совсем иной логике. Что это, собственно, за индивид, которого сле-

дует воспитывать? Идеален он или реален? Следует „правилам"? или собствен-

ной „природе", „таланту" и пр.? Похож – по мере совершенствования – на всех

других совершенных индивидов? или на себя? Угол зрения автора смещается,

мы видим индивидность в разном освещении. Предмет обсуждения все время

не в фокусе, не совпадает с собой.

Когда мессер Федерико принимается рассуждать о том, что вещи, подоба-

ющие юношам, не подобают старикам, которым, в частности, приличествуют

Мнения Бальдассаре Кастильоне об индивидуальном совершенстве ■

153

уже совсем иные развлечения с женщинами, пожилой кондотьер Морелло не

выдерживает. „А какие? – сказал синьор Морелло. – Рассказывать побасенки?"

„И это тоже, – ответил мессер Федерико. – Но у каждого возраста, как вам из-

вестно, свои помышления и некие особые доблести, как и некие особые изъ-

яны" (II, 15).

Однако наш доблестный воин не чувствует за собой каких-то там стариков-

ских изъянов. Как мы уже знаем, синьору Морелло оказалось нетрудным возра-

зить на утверждение, будто „помыслы, повадки чувственной любви не подобают

солидному возрасту". „А если бы нашелся старик крепкий, привлекательный и

более склонный к любви, чем многие молодые люди, отчего ему не подобает

любить так, как любят молодые?" И он продолжал („немного волнуясь, что

было заметно"): „Я не хочу знать того, что меня не касается" (IV, 55; перевод

О. Ф. Кудрявцева).

Таково запальчивое возражение особого случая против общего „правила".

Его показательная формула! И правилу вряд ли удастся сбить с этой позиции

особенность, которая хочет, чтобы с нею посчитались как с таковой.

Немного погодя Федерико заговаривает о том, что нужно быть терпимыми к

друзьям „и не поступать так, как некоторые, которые, кажется, презирают весь

мир и желали бы с некой докучной строгостью каждого подчинить закону". Для

дружеской беседы потребны вящая приветливость, снисходительность и т. п. Но

тут Гаспаро Паллавичино перебивает оратора и просит рассказать об этом под-

робней: „...потому что, по правде говоря, вы многое оставляете в общем [виде]

и как бы показываете нам вещи на ходу". „Как на ходу? – ответил мессер Феде-

рико. – Может быть, вы хотели бы, чтоб я вам сказал еще и какие именно слова

нужно при этом употреблять?" (II, 30).

На этот раз мы выслушиваем, стало быть, усмешливое возражение уже со

стороны общего правила против особого случая, против „разнообразия". Задача

Федерико во всей второй книге, как мы знаем, в том, чтоб говорить о должном

и совершенном не вообще, а применительно к „обстоятельствам". Но он все

равно вынужден говорить „вообще". В распоряжении дискурсии нет иного спо-

соба, кроме детализации все тех же „правил" и „наставлений". Пусть их стано-

вится все больше и больше, они, по возможности, приближаются впритык к от-

дельным казусам, но совпасть с ними, естественно, не могут, да и не должны.

Граница между нормой и казусом горячо оспаривается с обеих сторон, но она

тем бесспорней существует. Случай выталкивает из себя правило: „Меня это не

касается, это не по мне, тут дело особое". Правило выталкивает из себя те или

иные случаи: „Меня это не касается, уж не хотите ли вы, чтоб в наставлении,

скажем, о дружеской беседе были указаны и конкретные слова, которые нужно

употреблять".

Но как тут быть человеку, который жаждет личной универсальности, иде-

альной высоты, немыслимой вне всеобщего и абсолютного, то есть того, что

дает гарантии совершенства и не зависит от частного, случайного, произволь-

ного, неправильного, – короче, человеку, желающему основывать себя не на

„мнении" (возможно, превратном), а на „истине". Как быть такому человеку,

если, во-первых, в отношении норм поведения нам не дано, по мнению Касти-

льоне, ничего, кроме мнений, разных у разных людей и при разных дворах (см.

предупреждение графа Лодовико еще до начала его речей!); а во-вторых, совер-

шенство тотчас же перестанет быть совершенством, если предстанет в общей и

154

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

догматической форме, если не посчитается со временем, местом и обстоятель-

ствами, если не совпадет с индивидуальным тактом, не выльется в импровиза-

цию, если, стало быть, не включит в себя все бесконечно разное, частное, слу-

чайное и... неправильное. Норма и казус, правило и исключение из правила,

Весь Человек и отдельный человек сходятся в одном и том же „совершенном

придворном" как два его противоположных и необходимых определения. Они

не „согласуются" логически, а именно сходятся, совмещаются, перепутываются

и ссорятся в нем, „нашем придворном" – в предполагаемом новоевропейском

субъекте – в мысли Кастильоне.

ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ВЫБОР

Кастильоне советует „устраивать свою жизнь по норме выдающихся людей" (IV,

8). По-итальянски слово „выдающийся" (singulare) значит также и „особенный",

„редкий", „необычный", в семантической основе его „одинокость", „единствен-

ность", им обозначается грамматическое единственное число. Надо подражать

выдающимся людям, но выдающийся человек (или „личность", как скажут поз-

же) – это штучная норма, замкнутая на себя, „норма единичного", норма только

вот этого. То есть ... вовсе не норма, а казус? Для нас сентенция Кастильоне зву-

чит странно. Разве мы называем „выдающимся" не того, кто как раз выходит из

ряда вон, не укладывается в норму? Но для ренессансного ума, надо полагать,

исключительность „нормальна", образцова, а „норма" – исключительна. Подра-

жать такой „норме" – это прежде всего, очевидно, подражать именно исключи-

тельности, единственности, самообоснованности „гениального" человека. Слово

„гений" входит в итальянский оборот, имея вовсе не тот чрезвычайный смысл,

который оно несет, например, в русском языке послепушкинских времен. По

исходному (еще античному) значению „гений" – „ingenium", „ingegno" – пред-

полагается у каждого; это индивидуальный природный дар и склонность, то

„семя", которое изначально „заложено и схоронено" в душе, и нужно его, „как

добрый земледелец, возделывать и открывать ему дорогу" (IV, 13).

Такую работу никто не в силах выполнить за индивида. Хотя Кастильоне

предлагает каждому отдельному человеку стать универсальным, всеобщим и

правильным, – придворному мужчине или женщине придется обеспечить „со-

вершенство" собственным разумением и выбором. Требуется, например, „благо-

родная и любезная манера вести каждодневные разговоры". „Но я, по правде,

думаю, что было бы трудно дать какое-то правило, ввиду того что при разгово-

рах происходят всякие бесконечные и разные вещи (le infinite e varie cose), ведь

среди всех людей на свете не сыщется двоих, которые были бы во всем сходны

по духу. Так что тому, кто должен сообразовываться с таким множеством (раз-

ных людей), нужно полагаться на свое собственное суждение и, познавая разли-

чия между одним и другим человеком, всякий день менять стиль и способ беседо-

вать, согласно природе тех, с кем он имеет дело" (II, 17).

(Кстати, каким образом индивид может выполнить такое требование, непре-

рывно меняться в зависимости от особенностей каждой ситуации и от „при-

роды" каждого собеседника, если он и сам обладает особенной „природой"? Ин-

дивид закреплен в „разнообразии" и должен вместить в себя весь его диапазон.

Мнения Бальдассаре Кастильоне об индивидуальном совершенстве ■

155

Ему предложено быть сразу и частью и целым – не совпадать с собой. Варьета

противоречит совершенству, но это вместе с тем обозначает, что она противоре-

чит и себе.)

На „здравое суждение" индивида оставлен и выбор уместных и подобающих

речевых форм, а ведь это для Кастильоне вопрос первостепенной важности, ко-

торому в трактате посвящена подробная дискуссия, направленная против то-

сканского пуриала. „Итак, я думаю, что привычка говорить хорошим [языком]

вырабатывается у людей даровитых, которые [наряду] с образованностью и опы-

том обзавелись способностью судить здраво, пользуясь ею, дабы отобрать и при-

нять слова, которые им кажутся хорошими, распознавая их не посредством ис-

кусства или какого-либо правила, но некоторым природным суждением" (I,

35)

А как должен одеваться совершенный придворный? – спрашивает Джули-

ано Медичи. Хотелось бы это выяснить, „потому что мы наблюдаем в этом бес-

конечное разнообразие (infinite varietà). Кто одевается на французский лад, кто

на испанский, кто хочет казаться немцем, предостаточно у нас и таких, которые

одеваются на турецкий манер. Кто носит бороду, кто нет. Итак, было бы превос-

ходно, если в этой мешанине мы умели бы выбрать наилучшее".

Мессер Федерико: „Я, по правде, не сумел бы дать определенное правило от-

носительно того, как одеваться: разве что только то, что человек должен сооб-

разовываться с обычаями большинства. Но, поскольку, как вы говорите, эти обы-

чаи так разнообразны... я думаю, пусть каждому будет дозволено одеваться на

свой лад". Конечно, одежда должна соответствовать обычаям и общественному

положению, в остальном же все сойдет, „лишь бы удовлетворяло того, кто ее

носит".

Ну а если – не унимается Джулиано – рукава будут разного цвета... или шта-

нины... разве мы не сочтем такого человека безумцем или шутом? „Не безум-

цем и не шутом, а тем, кто некоторое время прожил в Ломбардии, потому что

там так поступают все".

Словом, придворному „надлежит решить промеж; себя (fra se stesso), чем хо-

чет казаться, и в том же роде, в каком желает, чтоб его расценивали, соответст-

венно и одеваться" (II, 27).

Разговор идет не о такой уж простой вещи. Нужно считаться с принятой мо-

дой, но дело не только в том, что сама мода была пестрая и прихотливая. Оде-

жда не безразлична к индивидуальности человека. Тут у Кастильоне выплывает

характерное словечко, которое употреблял и Макьявелли, когда нужно было

определить особенность, неотделимую от конкретного человека, определя-

ющую его и притом определяемую им же самим. Это его „фантазия", причуда,

некое ничем извне не детерминированное пристрастие, которое приходится от-

нести на его собственный счет, нечто своенравное и самобытное. Там, где мы те-

перь сказали бы, что-де индивидуальность такого-то дала о себе знать в том,

что... и т.д., в XVI веке (как уже отмечалось) говорили о „прихоти" (capriccio), о

„странности" (bizzaria), о „выдумке" (ghiribizzo) или „фантазии", притом обычно

с величайшей заинтересованностью и сочувствием. Вазари, рассказывая о не-

обычном увлечении живописца Леонардо да Винчи исследованием и философ-

ствованием о природе вещей, поясняет: „И столько было в нем прихотей..."

или „Он совершал бесконечные эти безумства". Если это не было „нормой",

„правилом", то как иначе можно было это называть?

156

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

Так вот, „одежда – немаловажное свидетельство о фантазии того, кто ее но-

сит". То есть о том, что это за... личность. Одежда, как и „все повадки и при-

вычки, помимо поступков и слов, свидетельствует о качествах того, в ком мы их

наблюдаем". Она в том же ряду, что и выбор друзей, что и почерк, походка,

взгляд, смех и прочие свойственные индивиду operazioni: „...все это хоть и

внешнее, но часто дает представление о внутреннем".

Замечательно, что Кастильоне не только предполагает для понимания инди-

вида идти от совокупности внешнего внутрь, к некой внутренней сути, к „фанта-

зии", но и признает за „фантазией" творческую активность. Индивид хочет „ка-

заться" и „расцениваться" в определенном роде, и речь, конечно, не о каком-то

притворстве. Во-первых, это значит, что индивид способен видеть себя глазами

других, со стороны. Во-вторых, он желает увидеть себя таким, каким ему

угодно, и должен „про себя" решить, каким именно. А значит, такой ренессанс-

ный индивид уже сознательно не согласен совпадать и не совпадает с собой. Он,

в полном соответствии с гуманистической этикой и педагогикой, задается це-

лями самоформирования. Он не удовлетворяется собой наличным. Он, по зна-

менитой формуле Пико делла Мирандолы, стремится „то иметь, чего домога-

ется, тем быть, кем хочет". Своей „фантазией" он героически перерастает и

вместе с тем (поэтому!) обеспечивает свою самость.

О „монсеньоре Ангулемском" (будущем Франциске I, сыне Карла Валуа), ко-

торый „в высшей степени любил и почитал словесность", Кастильоне замечает:

„Великое чудо то, что он в столь нежном возрасте только по природному ин-

стинкту, вопреки нравам страны, сам себя повернул на такой благой путь" (I,

42).

Поскольку это обращенное на себя действие индивида становится для него

рефлективным и важнейшим действием на свете, социальной ценностью, –

ценностность подобного действия вступает с ним в острую обратную связь и

придает ему совершенно небывалое историческое и психологическое качество.

Зарождается „личность" в новоевропейском смысле слова, отличная от всякой

иной, античной или средневековой, прежней индивидности, укорененной в по-

лисе и космосе или во Христе. До Возрождения или до Нового времени лич-

ность никогда не рефлектировала в качестве таковой, созидающей себя же и са-

мосильно обеспечивающей свой высочайший бытийственный статус.

Было бы ошибкой утверждать, что все это уже готово и присутствует в трак-

тате Кастильоне или еще где-либо в ренессансной культуре. Но это готовится

проработкой всех предопределений будущей „личности" в коллизиях „варьета",

напряженностью кануна создает яркий преизбыток проблемы в ее (исходном)

логико-историческом пределе.

О ВРЕДЕ СКРОМНОСТИ.

СПОР ПРЕД-ОПРЕДЕЛЕНИЙ ЛИЧНОСТИ

Должен ли человек быть скромным?

Вдруг это – как, впрочем, и все остальное – делается трудным вопросом.

Граф Лодовико считает, что совершенный придворный скромен. Гаспаро

возражает: „Я знавал немногих людей, в чем бы то ни было выдающихся, кото-

Мнения Бальдассаре Кастильоне об индивидуальном совершенстве ■

157

рые не хвалили бы сами себя, и мне кажется, что им это вполне можно про-

стить. Ибо кто чувствует свою значимость и видит, что дела его не признаны не-

веждами, тот негодует, что его доблесть остается погребенной, и силится

каким-то образом ее раскрыть, дабы не лишиться почести, этой истинной на-

грады за доблестные труды. Да и среди древних писателей тот, кто стоит мно-

гого, редко удерживается, чтоб не похвалить самого себя. Нельзя терпеть тех,

кто похваляется, не имея ни малейших заслуг; но мы ведь отнюдь не предпола-

гаем, что таков наш придворный".

Сдавшийся в общем в ответ на такие неотразимые доводы, Лодовико сове-

тует „хотя и высказывать похвалы в собственный адрес, но всегда делать вид, что

этого избегаешь". А что делать? Скромность явно придется оставить бездарно-

стям. „Но людям выдающимся, поистине, предстоят великие свершения, и

нужно, чтоб им достало смелости на это и уверенности в себе, их дух не дол-

жен быть низким и трусливым, поэтому пусть они будут очень скромны на сло-

вах и берут напоказ на себя меньше, чем делают, лишь бы самонадеянность не

переходила в безрассудство" (I, 18).

Это сказано с наивностью дикаря. Еще бы! – как могла бы едва родившаяся

суверенная личность устоять на ногах без такой бестрепетной наивной гордости.

Не случайно в Средние века самым непростительным грехом почиталась гор-

дыня. Нескромен тот, кто полагается не на высшие инстанции, не на Бога, а на

собственные силы, сам дорабатывается до своих идеалов, сам жизнью отвечает

за них и „сам свой высший суд". Быть личностью, конечно, крайне нескромно,

даже если речь идет о наискромнейшей и застенчивой личности, потому что это

значит присваивать индивиду – субстанциональность. Люди Возрождения, впро-

чем, как известно, не были застенчивыми, и нам придется, по совету Гаспаро

Паллавичино, как-то с этим примириться.

Похоже, они обходились без комплексов, хотя бывали не чужды меланхо-

лии. Отвечали на свои проблемы, выводя их вовне, – отвечали действием, по-

ступком, творчеством, „доблестью". Они были самонадеянны потому, что „за-

стенчивость" Средневековья для них кончилась, сознание изначальной грехов-

ности их не мучило. А „застенчивость" Нового времени еще не приспела – с

гамлетовскими сомнениями, паскалевским ужасом перед бесконечностью, бес-

помощностью одинокого воителя Дон Кихота, трагической неутолимостью Фау-

ста. У нас нет оснований брюзжать по поводу „поверхностности" ренессансных

людей только потому, что в них было больше жизненности и молодости, чем

это предусмотрено нашими мерками. Может быть, снисходительно или вра-

ждебно поглядывающая в их сторону натужная, утомленная, пытающаяся прис-

лониться к чему-нибудь готовому нынешняя „духовность" просто немного им

завидует.

Будущий кардинал Бернардо Биббьена говорит графу Лодовико: „Я думаю и

уверен, что обладаю и грацией и прекраснейшим лицом, оттого-то, как вы зна-

ете, моя любовь зажигала многих женщин. Но вот насчет формы тела я в неко-

тором сомнении, и особенно в отношении своих ног, которые, признаться, не

кажутся мне такими ладными, как я хотел бы. Правда, за торс и остальное я со-

вершенно спокоен. Так расскажите же несколько подробней о должной форме

тела, чтобы я избавился от сомнений и успокоился" (I, 19). Окружающие сме-

ются, оценив шутливость Бернардо. Мы, однако, знаем, что Биббьена в перепи-

ске высоко отзывался о своей внешности, и Бембо тоже восхвалял ее в письме к

158

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

нему. Во всяком случае, кто же до Возрождения так шутил? И смеются словам

Биббьены, но не над ним, не над саморазглядыванием как таковым, не над

вполне серьезным интересом ренессансного индивида к себе как индивиду.

Как „индивиду"? Или как „универсальному человеку"? Заметим, что Бер-

нардо хочет сравнить свою фигуру с некой „должной формой тела". И точно

так же во всей первой книге трактата каждому придворному предлагается при-

вести свой индивидуальный душевный, моральный, физический склад в соот-

ветствие с универсальной нормой. Это не просто дань традиционалистской ори-

ентации на тот или иной надличный закон и образец. Это также – пока еще в

неснятом виде – внутреннее условие построения личности, поскольку ее нет

без всеобщности, всечеловечности того особого и характерного, что предста-

вляет собою ее мир.

У Кастильоне, мы могли видеть, всеобщность и особость сталкиваются при-

мерно так, как идеальное и характерное в ренессансном живописном портрете:

в виде двух своего рода онтологических данностей, двух внешних, что ли, пла-

стических трактовок, вложенных друг в друга. Обе данности вполне реальны и

возможны, хотя универсальность редка и труднодостижима. Но самое интерес-

ное состоит в том, что, хотя речь идет, с одной стороны, о совершенстве, о

норме, о правиле, а с другой стороны, о частном казусе, то есть несовершенстве,

все-таки между ними нет иерархической несовместимости. Более того, правило

правил требует учета конкретных „обстоятельств", и потому последнее слово

совершенства остается за индивидом!

„Мне кажется, что мы дали придворному знание стольких вещей, что он мо-

жет очень хорошо разнообразить беседу и сообразовываться с качествами лиц, с

которыми он должен беседовать, – если предположить, что он обладает [спо-

собностью] здравого суждения и ею руководствуется" (II, 31).

Полагаться в конечном счете на свое собственное суждение и решение инди-

виду необходимо не только выбирая тон разговора или покрой одежды, но и в

наиболее ответственный час его судьбы. Придворный кладет жизнь на то, чтобы

служить своему государю. Но... если эта служба требует бесчестия? „Вы

должны, – ответил мессер Федерико, – повиноваться вашему синьору во всем,

что для него полезно и почетно, но не в том, что приносит ему ущерб и позор".

Если государь прикажет совершить предательство – настоящий придворный

обязан не совершать его.

Однако главное мессером Федерико еще не выговорено. Гаспаро Паллави-

чино продолжает допытываться: „Но ведь многие скверные вещи на первый вид

кажутся хорошими, а многие кажутся скверными, хотя и хороши". Как в этом

разобраться? (То есть, всего-навсего, как в отдельном случае решить, нужно ли

повиноваться государю!)

„Простите меня, – сказал мессер Федерико, – я не хочу в это углублять-

ся, потому что пришлось бы говорить слишком долго, но все отдается на ваше

усмотрение" (II, 23).

Вот теперь произнесено главное.

Собственно, такое „усмотрение" или „способность суждения" (discrezione)

индивида, умело справляющаяся с любым особым случаем, действующая сооб-

разно нескончаемой варьета, и есть нечто по-настоящему универсальное и со-

вершенное. В итоге правила оказываются более частными, бедными, чем „усмо-

трение". Универсален сам индивид, а не „правила" вне его.

Мнения Бальдассаре Кастильоне об индивидуальном совершенстве ■

159

„В итоге" ли? Кастильоне, конечно, итога не указывает. Итогом оказывается

сам спор. Драматические колебания между нормативностью и относительно-

стью, между следованием „правилам" и необходимостью быть самим собой, не-

принужденным, „грациозным"; между определенностью природных „семян" и

требованием непрестанно „менять стиль и способ" поведения; между универ-

сальностью и характерностью и т. д. и т. п. – колебания и взаимные наложения

мнений Кастильоне об индивидуальном совершенстве и составляют смысловое

поле трактата.

„...Из-за того, что в человеческой природе это столь полное совершенство

встречается крайне редко и, может быть, никогда не встречается, – человек, ко-

торый чувствует себя в каком-то отношении недостаточным, не должен,

однако, ни разуверяться в себе, ни терять надежду достичь добротного уровня,

пусть для него и невозможно добиться совершенного и высшего превосходства,

к которому он устремляется... редко бывает, чтобы тот, кто восходит к вер-

шине, не добрался хоть до середины пути". То, в чем ты силен, выказывай окру-

жающим, будто „все было импровизацией". „А впрочем, делай вид, будто кос-

нулся этого так, слегка, на ходу, способен же и на большее" (II, 38).

Но паче всего, настаивает Федерико, занимайся тем, что тебе лучше всего да-

ется. А то, говорит он, я знал одного превосходнейшего музыканта, который

взялся сочинять стихи и, считая себя большим поэтом, стал посмешищем. „Не-

кто другой, будучи одним из первейших в мире живописцев, пренебрегает этим

искусством, в котором он столь исключителен, и принимается изучать филосо-

фию. И в ней у него столь странные замыслы и новые химеры, что он, со всей

своей живописью, не сумел бы изобразить их. И таким, вроде этого, несть

числа".

Насмешливо обсуждаемый „некто другой" – Леонардо да Винчи!

„Полно и таких, которые, достигнув превосходства в одном и зная это, де-

лают главным своим занятием другое, в чем они, однако, не являются неве-

ждами", и т.п. (II, 39). Как это еще далеко от позднейших представлений и оце-

нок! И как согласовать довольно-таки прямолинейное и, так сказать,

прагматическое суждение Кастильоне с его же пожеланиями „совершенному

придворному" столь универсального воспитания, при котором все достоинства

уравновешены, ничто не вырывается резко из гармоничного целого?

А. И. Хоментовская полагала, что идеал „универсального человека" вступал в

логическое столкновение с идеалом „доблести", virtù. „На всех путях uomo uni-

versale приемлет жизнь и благословляет ее. Критическое отметание чего бы то

ни было во имя исключительного признания другого здесь исключено"

. Я ду-

маю, что, может быть, столкновения с „доблестью" и нет, если virtù „это – ма-

ксимальное напряжение физической и духовной энергии во всех ее формах",

пусть и „без морального оттенка"

. „Максимальность" не обязательно отменяет

равновесие и меру, хотя и делает такое равновесие опасно динамичным, а

меру – титанической, то есть переводит их на другой уровень. Универсальность

совершенства, очевидно, сама нуждалась для реализации в „доблестных" уси-

лиях индивида. Но если „доблесть" понимать так, как это делает Федерико в

приведенных пассажах, то какой-то внутренний конфликт налицо, и А. И. Хо-

ментовская тонко его уловила.

Что же это? Кастильоне научает всесторонности, но недоумевает, когда че-

ловек не отдается всецело тому, в чем более преуспевает. То, в чем наиглубин-