Бердников Г.П. (глав.ред). История всемирной литературы в 9 томах, Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА III—II ВВ. ДО Н. Э.

407

Позднейшая моралистическая литература ши-

роко черпала из этого кладезя житейской фи-

лософии: «сентенции» Филемона и Менандра

изымались из пьес и переписывались в отдель-

ные сборники.

Два влияния были очень важны для форми-

рования этого нового типа комедии. В области

трактовки характеров это опыт описательной

этики, разработанной в философии Аристотеля

и перипатетиков: Феофраст, преемник Аристо-

теля и учитель Менандра, оставил сочинение

«Характеры» — 30 маленьких и ярких очерков,

в которых перечисляются черты поведения

льстеца, наглеца, болтуна, сплетника, хвастуна,

брюзги, скряги, труса и т. д.— знаменитый об-

разец для нравоописателей-моралистов Нового

времени с Лабрюйером во главе. В области раз-

работки интриги это опыт Еврипида в его позд-

них трагедиях со сложным сюжетом («Ион»,

«Елена» и др.). Эллинистический биограф Ев-

рипида Сатир прав, когда говорит: «Раздоры

между мужем и женой, отцом и сыном, рабом

и хозяином, бесчестие девиц, подкидывание де-

тей, перипетии с узнаванием по кольцу или

ожерелью — все это довел до совершенства уже

Еврипид, а от него восприняли комики».

Лучшим из мастеров новой комедии считался

афинянин Менандр (342—292). Долгое время

его сочинения были известны только по отдель-

ным цитатам; в начале XX в. в папирусных на-

ходках были обнаружены большие эпизоды из

комедий «Третейский суд», «Остриженная» и

«Самиянка», к которым с конца 1950-х годов

стали присоединяться новые открытия. Сейчас

полностью известна ранняя комедия Менандра

«Брюзга», псчти целиком—«Самиянка»; най-

дена первая половина комедии «Щит», значи-

тельные отрывки — из «Сикиопца» и «Нена-

вистного». Впервые стала по-настоящему ясна

самая сильная сторона творчества Менандра —

его изображение характеров. Так, комедия

«Брюзга» построена вся на обрисовке характера

мизантропа Кнемоиа, по существу честного и

трудолюбивого человека, но не умеющего ла-

дить с людьми. Упав в колодезь, куда он полез

из упрямства за пропавшим ведром, он спасает-

ся благодаря помощи своего пасынка и своего

будущего зятя и раскаивается в своем отноше-

нии к людям. В этой комедии Менандр не поль-

зуется обычной сюжетной схемой новой коме-

дии; есть хитрый раб, но нет никакой интриги,

нет ни соблазненной девушки, ни сцен «узна-

вания»,— весь интерес сосредоточивается на пе-

реломе в характере старого Киомона.

Кроме этой оригинальной комедии, другие

дошедшие до нас не полностью произведения

Менандра в самых различных вариантах ис-

пользуют почти одну и ту же сюжетную схему:

свободная девушка терпит насилие (но не всту-

пает добровольно в добрачную связь), скры-

вает последствия его (подкидывает или отдает

на воспитание ребенка или даже близнецов),

потом выходит замуж, по большей части имен-

но за того, кто был виновником ее беды, и бла-

годаря «узнаванию» — не самого лица, а вещей,

либо положенных с подкидышем, либо потерян-

ных одним из участников драмы,— все прихо-

дит к благополучному концу. Но и тут при не-

значительных изменениях в ходе развития са-

мого сюжета, при повторяющихся типах скупо-

го или вспыльчивого старика, безрассудного

юноши, добродетельной матроны и ловкого раба

Менандр все же умеет создать целую галерею

различных характеров с их индивидуальными

оттенками. Философствующий раб Онесим пе

похож на я^адного и неумного Дава и на чест-

ного угольщика (все три лица выступают в ко-

медии «Третейский суд»), две Миррины (в

«Земледельце» и в «Герое»), нося одно и то же

имя,— два разных характера: одна воспиты-

вает, честно трудясь, своих незаконных близ-

нецов, другая, выгодно выйдя замуж, спокойно

смотрит, как ее дочь работает у нее же в доме

в качестве наемной служанки, а сын пасет скот;

она решается заговорить только тогда, когда ее

дочери, в которую влюблен молодой раб, грозит

опасность тоже стать рабыней.

Часто Менандр существенно переосмысляет

традиционную маску. Так, командир наемников

Фрасонид («Ненавистный») ничем ие напоми-

нает тип хвастливого воина, известный из рим-

ских переделок новой аттической комедии. На-

против, влюбившись в собственную рабыню,

Фрасонид не пытается использовать право гос-

подина, а стремится пробудить в девушке от-

ветное чувство своим благородством. Необычно

для афинской комедии (и для афинского быта

вообще) внимание, уделяемое драматургом

внутреннему миру девушки или молодой жен-

щины, которой предоставляется право самой ре-

шать свою судьбу.

Развивая тенденцию, только едва намечен-

ную в «средней» комедии, Менандр создает об-

раз добродетельной и располоя^енной к людям

гетеры; он умеет показать, как подлинная до-

брота и готовность помочь обиженным и слабым

уживаются в таких женщинах с живым умом и

умением соблюсти свои интересы. В «Третей-

ском суде» едва ли не самой яркой фигурой

является гетера Габротонон, которая, догово-

рившись с рабом Оиесимом, держит в руках все

нити интриги и приводит запутанный (между

мужем, женой и тестем) конфликт к счастли-

во'" развязке.

Еще одной характерной чертой Менандра яв-

ляется его отношение к покинутым незаконным

408

КЛАССИЧЕСКИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВНЕГО

хМИРА

детям — он убежденно вступается за их права.

Положение незаконного ребенка в обществе,

где богатство ценилось даже больше «благород-

ного» происхождения, едва ли было благоприят-

ным. И Менандр, не осуждая особенно резко

девушек, подвергшихся насилию и отказываю-

щихся от своих детей, осуждает купца Патэка

(в комедии «Остриженная»), который велел

подкинуть детей потому, что он потерял жену и

обеднел. Снова разбогатев, он уже не смог най-

ти детей и встретил их взрослыми: сына —

молодым бездельником, дочь — любовницей

вспыльчивого, но обожающего ее воина, кото-

рый на ней и женится.

Именно в этом ясно выраженном сочувствии,

питаемом Менандром ко всем ошибающимся

(как старый Кнемои), ко всем обиженным

судьбой, ко всем слабым, и состоит тот подлин-

ный гуманизм Менандра, который бросается в

глаза всем, особенно современным читателям.

Подготовка эллинизма в историографии на-

чинается отчасти уже у Ксенофонта: политиче-

ский подход его предшественника Фукидида

сменяется у него отвлеченно этическим, харак-

терным для наступающего кризиса полисного

строя. У современников и преемников Ксено-

фонта проявляются еще ярче те черты, которые

будут характерны для эллинистической исто-

риографии: развлекательность и риторичность.

Развлекательная тенденция появляется у

старших писателей — Гелланика из Митилен

(последняя четверть V в.) и Ктесия из Книда

(первая четверть IV в.). Они принадлежат еще

к традиции ионийской прозы (хотя Ктесий уже

писал по-аттически). Их естественным образ-

цом является Геродот; но в Геродоте их привле-

кает не развернутая историческая концепция,

а обилие занимательных местных «древностей»

или сведений об экзотических дальних странах.

Гелланик был автором многих сочинений, соби-

равших и пересказывавших отчасти древние

мифы, отчасти местные исторические предания,

отчасти известия о дальних народах. Путешест-

венником он не был и все свои сочинения ком-

пилировал по книжным источникам (как по-

том — большинство эллинистических писате-

лей). Ктеспй Книдский, придворный врач пер-

сидского царя, был автором обширной «Истории

Персии», «Истории Индии» и «Описания зем-

ли», где ои соперничал с Геродотом в обработке

наиболее «геродотовского» материала. Но он

стремился дать рассказ не столько познаватель-

ный, сколько занимательный, и поэтому его со-

чинения уже в древности прослыли пустым со-

бранием развлекательных вымыслов. Тем не

менее эллинистические историки (например,

Диодор) охотно пользовались Ктесием,

Риторическая тенденция появляется у млад-

ших писателей — Эфора из Кимы и Феопомпа

из Хиоса (оба жили ок. 380—330/320 гг.). Оба

они были учениками Исократа; Феопомп был

известен не только как историк, но и как автор

речей и посланий на политические темы. Они

были различны по политическим взглядам:

Эфор сочувствовал афинской и фиванской демо-

кратии, Феопомп — спартанской олигархии и

македонской монархии. Они были различны по

литературной манере: Эфор писал эпически спо-

койно, Феопомп — живо и страстно (Исократ,

по преданию, говорил, что первому нужны шпо-

ры, а второму — узда). Но оба они являются

предтечами эллинистической историографии, и

не только по риторической отделке своих сочи-

нений, но и по идейной их основе. История

Эфора предвещает универсализм и космополи-

тизм эллинистической идеологии. Это первая

попытка написать всеобщую историю Греции и

других стран с древнейших времен до эпохи

автора; разумеется, в основном это была краси-

во написанная, рационалистически и моралисти-

чески окрашенная компиляция. История Фео-

помпа предвещает индивидуализм эллинистиче-

ской идеологии. Это первая попытка написать

историю современности, поставив в центре ее

не событие, а личность — царя Филиппа Маке-

донского, в котором Феопомп видел спасителя

Греции; разумеется, в основном это был темпе-

раментно и ярко написанный политический

памфлет огромных размеров. Эфор и Феопомп

первые стали членить свои произведения на

«книги» и пользоваться ими как композицион-

ными единицами (труды Геродота и Фукидида

были разделены на книги лишь позднее); они

первыми стали придавать им занимательность

вставками таких риторических общих мест, как

описания сражений (у Эфора) и тенденциозно

окрашенные портреты персонажей (у Феопом-

па). Все эти особенности перешли от них к эл-

линистическим историкам; сочинения их усерд-

но читались и пересказывались (Эфор — Диодо-

ром, Феопомп — Трогом Помпеем) и были утра-

чены сравнительно поздно.

Так во всех жанрах IV в. постепенно накап-

ливались черты, характерные для наступающей

эпохи эллинизма.

3. ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ III В. ДО Н. Э.

Первая половина III в. до н. э. была, как ска-

зано, временем высшего расцвета эллинистиче-

ской литературы. Центром этого расцвета была

Александрия — самый греческий город в повых

восточных державах. Вершина этого расцвета

приходится на правление меценатствующего

ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА III—II ВВ. ДО Н. Э.

409

царя Птолемея II Филадельфа (285—246). Ос-

нову этого расцвета создало поколение писате-

лей, родившихся на исходе IV в. и воспитанных

еще в традициях полисной культуры: Калли-

мах, Феокрит, Ликофрон, Арат.

Передаточной ступенью между литературой

исконной Греции и литературой Александрии

была деятельность поэтов-эпиграмматистов с

островов Самоса и Коса на рубеже IV и III вв.

Это был литературный перекресток между Гре-

цией (и Сицилией), с одной стороны, Алексан-

дрией — с другой, и Македонией — с третьей.

На острове Самосе центром литературпого

кружка был эпиграмматист Асклепиад, к нему

были близки афинянин Гедил и, по-видимому,

македонянин Посидипп, впоследствии пересе-

лившийся в Александрию. На острове Косе

главой кружка был поэт и ученый Филет (или

Филит), его учениками были Гермесианакт из

Колофона и знаменитый Феокрит из Сицилии,

впоследствии уехавший в Александрию; сам

Филет тоже несколько лет жил в Александрии

наставником царского сына (будущего Птоле-

мея II Филадельфа), и первый руководитель

Мусейоиа Зенодот также считался его учени-

ком. Между двумя кружками была связь: Фео-

крит, как мы увидим, упоминает Филета и Аск-

лепиада рядом и с равным восхищением. Здесь

был воспринят тот толчок, который дал поэзии

Антимах почти столетием раньше; здесь впер-

вые сложился тот тип поэта-филолога в одном

лице, который станет обычным в Александ-

рии — лирик Филет был лексикографом, эпик

Зенодот — издателем Гомера, трагики Алек-

сандр Этолийский и Ликофрон — издателями

классической драмы, и сам Каллимах — соста-

вителем каталога александрийской библиотеки.

Жанром, который раньше других подвергся

обновлению в эллинистическую эпоху, была

эпиграмма. Так называлось короткое (обычно

от 2 до 8 строк) стихотворение, написанное эле-

гическим дистихом; слово «эпиграмма» значит

«надпись», и ранние (VI—V вв.) греческие эпи-

граммы по содержанию строго соответствуют

этому значению: это или надгробные надписи

(эпитафии), или посвятительные надписи (сен-

тенции, по содержательности и сжатости до-

стойные быть вырезанными на камне); все в

достаточной мере безличные, все выражающие

больше общие мысли, чем личные чувства. Луч-

шим мастером эпиграмматического жанра в

классической Греции считался Симонид Кеос-

ский (автор знаменитой эпитафии спартанцам,

павшим при Фермопилах). Расшатывание этих

тематических рамок началось опять-таки в

IV в.: философу Платону принадлежат одпп из

первых эпиграмм па любовные темы. Реши-

тельный перелом произошел на рубеже IV—

III вв.: маленькая и гибкая эпиграмма, не вхо-

дившая в число «высоких жанров» и не скован-

ная столь мощной традицией, стала первой вы-

разительницей чувств и вкусов новой эпохи.

Эпитафии стали хвалить не гражданские до-

блести, а семейные добродетели человека, по-

святительные надписи — описывать все более

скромпые и домашние бытовые предметы, фи-

лософские эпиграммы о смысле жизни превра-

тились в прославление вина и любви.

Перелом совершили два крупнейших эпи-

грамматиста этого времени. Первым был Аскле-

пиад Самосский с его кружком: здесь культи-

вировалась застольная и любовная эпиграмма,

как можно более легкая и эфемерная, далекая

от прежней монументальности:

Сладок холодный напиток для жаждущих в летнюю

пору,

После зимы морякам сладок весенний зефир;

Слаще, однако, влюбленным, когда, покрываясь

одною

Тканью, на ложе вдвоем славят Кинриду они.

(«Палатинская антология», V, 169,

перевод Л. Блуменау)

Вторым был Леонид Тарентский, бедняк и

странник: он разрабатывал более традиционные

формы надгробных и посвятительных надписей,

но насыщал их «низкими» мотивами быта кре-

стьян, рыбаков, ремесленников, моряков, подчас

оттеняя их изысканно-вычурным языком:

Бросив свое ремесло, посвящает Палладе Афине

Рукоискусник Ферид эти снаряды свои:

Гладкий, негнущийся локоть, пилу с искривленною

спипкой,

Скобель блестящий, топор и перевитый бурав.

(«Палатинская антология», VI, 204,

перевод Л. Блуменау)

От посвятительных эпиграмм к этому времени

отделяются описательные эпиграммы: в них

сохраняется описание предмета (часто — про-

изведения искусства), но опускается мотив по-

священия. Очень характерна для своего време-

ни эпиграмма Посидиппа: во-первых, она опи-

сывает скульптуру знаменитого Лисиппа, во-

вторых, написана в изысканной форме диалога,

в-третьих, изображает Случай — понятие, играв-

шее особенно важную роль в эллинистическом

мировоззрении:

— Кто и откуда твой мастер-ваятель? — Лисипн,

сикионец.

— Как называешься ты? — Случай я, властный

над всем.

— Что ты так ходишь, на копчиках пальцев? — Бегу

постоянно.

— Крылья к чему на ступнях? — Чтобы по ветру

летать.

410

КЛАССИЧЕСКИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВНЕГО

хМИРА

— Что означает в руке твоей нож? — Указание людям,

Что я бываю для них часто острей лезвия.

— Что за вихор на челе у тебя? — Для того, чтобы

встречный

Мог ухватить за него.— Лысина сзади зачем?

— Раз только мимо тебя пролетел я на стопах

крылатых,—

Как ни старайся, меня ты не притянешь назад.

— Ради чего ты изваян художником? — Вам

в поученье:

— Здесь потому, у дверей он и поставил меня.

(«Палатинская антология», XVI, 275,

перевод Л. Блуменау)

Из всех жанров, разработанных эллинизмом,

жанр маленькой эпиграммы оказался наиболее

жизнеспособным. Живая традиция здесь не пре-

рывалась более тысячи лет: антология «Венок»,

составленная преимущественно из эллинистиче-

ских эпиграмм поэтом Мелеагром ок. 80 г.

до н. э., переиздавалась с новыми и новыми до-

полнениями из позднейших поэтов в I в. н. э.,

в VI и в X вв., разбухнув до огромного свода

4000 с лишним эпиграмм в 16 книгах (знамени-

тая «Палатинская антология»). Образы и моти-

вы, разработанные в этих эпиграммах, во мно-

жестве перешли из них в произведения более

поздней античной лирики, а оттуда — в новоев-

ропейскую поэзию.

Кружок Асклепиада сосредоточился на разра-

ботке эпиграмм, кружок Филета — на разработ-

ке более крупных жанров — эпиллия и элегии.

К сожалению, эти опыты известны нам лишь по

скудным упоминаниям и еще более скудным от-

рывкам. Филет был автором эпиллиев «Деме-

тра» и «Гермес» (о любви Одиссея и дочери

Эола Пол имел ы); анонимные отрывки ряда дру-

гих эллинистических эпиллиев были найдены в

папирусах. Филет был и автором любовной эле-

гии «Биттида», написанной по образцу анти-

маховской «Лиды»; римские элегики считали

его своим предшественником и славили наравне

с Каллимахом. По-видимому, это тоже был «уче-

ный» перечень влюбленных мифологических и

исторических героев; во всяком случае, подра-

жатель Филета Гермесианакт в элегии «Леон-

тия» перечисляет влюбленных поэтов от Гомера

до Филета, другой элегик, Фанокл, перечисляет

примеры любви к мальчикам, третий, Александр

Этолийский,— любовные приключения бога

Аполлона.

Здесь же, на Косе, зародился, по-видимому,

и еще один родственный эпиллию жанр — идил-

лия («картинка»), или буколика («пастуше-

ское стихотворение»). Его основоположник

Феокрит (ок. 305—240) был родом из Сиракуз,

долго жил на острове Косе, а потом в Алексан-

дрии; при жизни он, как кажется, пользовался

славой лишь в узком кругу ценителей и стал

знаменит лишь двести лет спустя благодаря

латинскому подражанию Вергилия. В 7-й идил-

лии он описывает сельский праздник на Косе и

беседу о поэзии между собой и другим поэтом,

причем все персонажи выступают под условны-

ми пастушескими именами: себя Феокрит назы-

вает Симихидом, Асклепиада — Сикелидом

и т. д. Содержание беседы — характерное для

эллинизма прославление простых и небольших

песен в противоположность напыщенным по-

дражаниям Гомеру:

Жалки мне птенчики Муз, что, за старцем хиосским

гоняясь,

Тщетно стараются петь, а выходит — одно кукованье.

(VII, 47—48; перевод M. Е. Грабарь-Пассек)

Под именем Феокрита сохранилось 30 идил-

лий и 26 эпиграмм (некоторые из этих произ-

ведений явно подложны). Бесспорно принад-

лежащие ему произведения распадаются на не-

сколько групп: стихотворения чисто буколиче-

ские, изображающие жизнь пастухов и их со-

стязания в пении; сценки из городской жизни,

близкие к мимам, но с большей долей лириче-

ского элемента; мифологические эпиллии; не-

сколько любовных стихотворений и два «энко-

мия» — хвалебные стихи в честь Птолемея II

Филадельфа и в честь Гиерона Сиракузского.

В «пастушеских» стихотворениях местом дей-

ствия обычно является родина Феокрита — Си-

цилия, причем деревенская жизнь изображает-

ся без всякой сентиментальной идеализации,

поэт как бы добродушно любуется грубоватой

наивностью селян. Диалект, на котором напи-

саны эти идиллии,— дорийский диалект сици-

лийских греков. Песни, которые поют пастухи,

явно стилизованы под народные. Основной их

тип — выступление двух певцов, обмениваю-

щихся двустишиями — так называемое «амебей-

ное» пение. Наиболее точно эта форма воспро-

изведена Феокритом в идиллии V, где состяза-

ются два пастуха — старый хитрый Комат и

грубый парень Лакон:

Комат:

Скоро красотке моей принесу я голубку в подарок;

Я в можжевельник залезу: там голуби часто

гнездятся.

Лакон:

Я же на новенький плащ настригу скоро мягкую

шерстку

С этой вот бурой овцы и отдам ее завтра Кратиду.

Комат:

Пусть Гимерийский поток обратится в молочную реку,

Кратиса струи — в вино, а камыш станет садом

плодовым.

ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА III—II ВВ. ДО Н. Э.

411

Лакон:

Пусть Сибарис обратится в медовую реку, чтоб утром

Девушка вместо воды принесла себе меда ведерко.

(V, 96—99, 124—127.

Здесь и далее перевод М. Е. Грабарь-Пассек)

Песня же наемного жнеца Милона (идил-

лия X), возможно, подражает подлинной тру-

довой песне:

Многоколосная ты, многоплодная матерь Деметра,

Пусть будет жатва легка, урожай наш пусть будет

побольше!

Крепче вяжите снопы вы, жнецы, чтобы кто

проходящий

Нам не сказал: «Эй, чурбаны! Вы платы своей

не достойны!»

(X, 42—45)

В образе глупого пастуха Феокрит дважды изо-

бражает вслед за Филоксеном и киклопа Поли-

фема, ухаживающего за морской нереидой Га-

латеей. В идиллии VI две отвечающие друг дру-

гу песенки поют два юноши; роль киклопа ис-

полняет второй, заверяющий друга, что Галатея

в него страстно влюблена, а он только выжи-

дает, чтобы она пришла к нему сама. В идил-

лии XI Полифем хвалится перед Галатеей, как

много у него молока и сыра, и зовет ее к себе:

Если же сам я тебе покажусь уж больно косматым,

Есть и дрова у меня, и горячие угли под пеплом,—

Можешь меня опалить: я тебе даже душу отдал бы,

Даже единый мой глаз, что всего мне милее на свете.

(XI, 51—54)

Феокрит умеет изображать не только коми-

ческую, но и трагическую любовь. В идиллии I

настух поет песню об умирающем Дафнисе —

это народный вариант мифа об Ипполите: Даф-

нис поклялся не поддаваться власти Афродиты

и, полюбив одну нимфу, предпочел умереть от

любовной страсти, но не уступить. К ложу уми-

рающего собираются лесные звери, плачет его

стадо и приходят боги — Гермес, насмешливый

Приап, негодующая Афродита, но все напрасно:

он проклинает Афродиту и торжествует победу

над ней:

Дафнис, сошедший в Аид, для Эроса — злейшее горе!

(I, ЮЗ)

Идиллия II по типу ближе к миму: она тоже

рисует гибельную любовную страсть, но в иной

обстановке — девушка из мелкого городского

мещанства (не гетера) решает привлечь своего

возлюбленного Дельфиса магическими чарами

и с помощью рабыни совершает ночью в полно-

луние волшебные обряды: потом, отослав рабы-

ню для совершения последних обрядов у дверей

Дельфиса, она рассказывает богине Луне исто-

рию своей несчастной любви, повторяя рефрен:

Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена!

Знаменитейшая из идиллий-мимов Феокрита,

«Сиракузянки» (XV), разыгрывается в Алек-

сандрии: две приятельницы-горожанки идут на

празднество Адониса; посплетничав о мужьях,

обсудив свои туалеты, перебранившись в толпе

с прохожими, полюбовавшись убранством залы

и послушав пение певицы из Аргоса, испол-

нившей гимн во славу Адониса, они идут домой.

В этой несложной картинке Феокрит сумел как

бы мимоходом польстить царю Птолемею и ца-

рице Арсиное, использовать ряд живых погово-

рок и наглядно обрисовать характеры обеих

подруг. Характерно название « Сиракузянки»:

Феокрит и в Александрии, очевидно, вращался

в среде своих земляков.

Советом переселиться в Египет и поступить

в наемные войска Птолемея закапчивается тре-

тий мим Феокрита, «Любовь Киниски» (XIV).

Этот совет дает своему приятелю, которого бро-

сила любимая им гетера Киниска, некий Тио-

них. Здесь тоже вполне естественно возникает

в ходе беседы похвала Птолемею:

Добр и приветлив, разумен, искусен в любви,

в стихотворстве,

Знает и ценит друзей, но и недругов знает

не хуже.

Многое многим дает; просящему редко откажет,

Как подобает царю. Но просить слишком часто

не надо.

(XIV, 62—65)

Как и в «Сиракузяпках», разговор пересыпай

поговорками и прибаутками: «прилип, как

мышка на дегте», «пошел наш бычок по трущо-

бам».

Мифологические эпиллии Феокрита («Ге-

ракл-младенец» и «Диоскуры») менее ориги-

нальны, чем буколики и мимы, и привлекают

читателя только некоторыми живыми, чисто

бытовыми сценами и прекрасными описа-

ниями природы. Алкмена укладывает де-

сятимесячных Геракла и Ификла спать в

круглый щит своего мужа, а после напа-

дения на них змей, благополучно завершив-

шегося первым подвигом Геракла, хватает на

руки не маленького героя, а более слабого «за-

стывшего в страхе Ификла» (XXI, 1—10, 60—

61); в «Диоскурах» подробно описан кулачный

бой Полидевка с великаном Амиком (XXII,

80—134); греков, увлекавшихся кулачными

боями, этот эпизод мог интересовать. В этих

эпиллиях Феокрит пользуется не дорийским

диалектом, а традиционным гомеровским эпи-

ческим языком. Довольно слабы и любовные

стихотворения Феокрита (XII, XXIX, XXX);

написанные разными размерами и на разных

412 КЛАССИЧЕСКИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВНЕГО

хМИРА

диалектах, они, возможно, являлись как бы

«экспериментами» поэта.

Главное достоинство произведений Феокри-

та, особенно, конечно, буколик и мимов,— их

лшвость и наглядность: Феокрит не описывает

своих «героев», не рассказывает о них, а пока-

зывает их: наемные пастухи и работники, сол-

даты, кутящие бездельники, приятели и горо-

жанки разных слоев, то экономные и самодо-

вольные хозяйки, то обиженные судьбой девуш-

ки, то гетеры — все они изображены наглядно и

ярко, в их собственных речах и поступках.

Даже животный и растительный мир Феокрит

индивидуализирует: домашние яшвотные полу-

чают клички, дикие — меткие эпитеты; вся при-

рода живет: гудят пчелы, кричит древесный ля-

гушонок и стрекочут кузнечики, журчат ручьи

по «играющим, как серебро, камешкам», сосна

«сладостно шепчет» и роняет шишки. Именно

это главное для Феокрита; сюжет в его произ-

ведениях играет второстепенную роль, и поэто-

му «мелкая форма» идиллий оказывается у

него столь органичной.

Другим направлением литературных экспери-

ментов эллинизма было обновление гесиодов-

ского дидактического эпоса. Уже любовные эле-

гии использовали опыт гесиодовского «Каталога

женщин»: в обстановке бурного расцвета науч-

ных интересов естественно было использовать

и опыт гесиодовских «Трудов и дней» на новом

материале. Памятником такого опыта осталась

для нас астрономическая поэма Арата. Арат из

Сол в Малой Азии (ок. 315—245) учился в

Афинах, жил, быть может, и на Косе (Феокрит

дважды дружески упоминает имя Арата, хотя

неизвестно, тот ли это Арат), в 270-х годах по-

селяется при македонском дворе и живет там

до конца жизни, предприняв лишь две долгие

поездки в Антиохию и Александрию. Как боль-

шинство эллинистических писателей, Арат был

поэтом-филологом, редактировал антиохийское

издание Гомера; писал он и мелкие стихотворе-

ния, до нас не дошедшие.

Поэма Арата называлась «Явления» и состоя-

ла из двух книг — с описанием созвездий и с

описанием метеорологических примет. Сам Арат

ни в малой мере не был ни астрономом, ни ме-

теорологом: в первой части он пересказывал

астронома IV в. Евдокса, во второй — Феофра-

ста. Его поэма резко отличается от философско-

го эпоса X в. (Парменид, Эмпедокл), творцы

которого излагали в стихах свои собственные

философские взгляды. Для Арата главное не

содержание, а форма; его задача — пайти про-

стое и ясное стихотворное выражение для

сложного, трудного и прозаического предмета.

Эту задачу он разрешает превосходно: его

поэма ясна и изящна, хотя, конечно, это пере-

числение небесных созвездий, лишь изредка

оживляемое развернутым сравнением или ми-

фом, кажемся теперь однообразным и холодным.

Некоторый пафос приобретает поэма только

там, где Арат вносит в нее стоический дух свое-

го афинского учителя Зенона: именно стоиче-

ское учение об органической связи всех частей

мироздания подсказало Арату выбор его темы.

Аристотель осуждал дидактический эпос за то,

что в нем нет единства сюжета; Арат своим об-

ращением к дидактическому эпосу показал, что

для него и его поколения главной в литературе

стала не проблема скшета, а проблема стиля.

Именно поэтому постановка стилистической за-

дачи у Арата и ее решение вызвали восторг в

эллинистическую и римскую эпоху: Каллимах

и другие приветствовали поэму восторженными

эпиграммами, лучший астроном следующего

века Гиппарх писал к ней комментарии, латин-

ские поэты переводили ее по меньшей мере че-

тыре раза.

Наиболее полное выражение маньеристиче-

ские тенденции эллинистического искусства

нашли в творчестве Каллимаха (ок. 310—240).

Экспериментаторский культ стихотворения на

редкую и трудную тему, неожиданно и прихот-

ливо построенного, с отступлениями, сжатыми

в ученом намеке, и с описаниями, сжатыми в

искусно найденной детали, сочетающего ново-

изобретенные приемы с архаическими реминис-

ценциями, непременно небольшого, по стили-

стически отделанного до совершенства,— такова

поэзия Каллимаха. В своем стремлении к изы-

сканной новизне он рвал даже с непосредствен-

ными своими предшественниками, осуждал Ан-

тимаха за громоздкость и тяжеловесность, ссо-

рился со своими старшими современниками

Асклепиадом и Посидиппом за их уважение к

Антимаху, ссорился со своим учеником Аполло-

нием Родосским из-за его стремления реставри-

ровать классический эпос; сохранившиеся от-

рывки из Каллимаха содержат многочисленные

отголоски его литературных боев. Он писал:

Не выношу я поэмы киклической, скучно дорогой

Той мне идти, где снует в разные стороны люд;

Ласк, расточаемых всем, избегаю я, брезгаю воду

Пить из колодца: претит общедоступное мне.

(«Палатинская антология», XII, 43,

перевод Л. Блуменау)

Жизнь и литературная карьера этого воинст-

вующего новатора складывалась трудно. Пото-

мок знатного рода (из Кирепы в Ливии), полу-

чивший прекрасное образование (в Афинах), он

в молодости должен был стать школьным учи-

ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА III—II ВВ. ДО Н. Э.

413

тслем в александрийском предместье, потом

много лет плодотворно работал при Мусейоне,

иаиисал много ученых сочинений о «древно-

стях» разного рода, составил огромный анноти-

рованный каталог александрийской библиотеки

(«Таблицы» в 120 книгах), но все же на долж-

ность библиотекаря назначен был не он, а его

ученик и соперник Аполлоний. Только на скло-

не лет, когда Птолемея II Филадельфа смеиил

Птолемей III (246—221), положение Каллима-

ха стало прочнее.

Из сочинений Каллимаха полностью сохрани-

лись 6 гимнов богам (в одном сборнике с гоме-

ровскими гимнами) и 63 эпиграммы (в «Пала-

тинской антологии»); кроме того, по папирус-

ным отрывкам и кратким пересказам нам до

некоторой степени известны его ученые элегии

«Начала», стилизованные стихи на случай —

«Ямбы» и эпиллий «Гекала».

Гимны Каллимаха описывают рождение Зев-

са (I), аполлоновский праздник Карнеи (II),

молодость Артемиды (III), рождение Аполлона

и Артемиды на плавучем острове Делосе (IV),

праздник Деметры (VI) и купанье Афины (V;

этот гимн написан дистихами, остальные — ге-

ксаметром). Все они являются чисто литератур-

ными произведениями, не предназначенными

для исполнения на празднествах: они содержат

в себе слишком много изысканной учености, на-

меков на современность, чисто бытовых черт,

да и образы богов в них настолько очеловечены,

что могут вызвать разве что сочувствие, а не

благоговение. «Гимн к Зевсу» начинается эф-

фектным столкновением различных версий

очень архаического мифа:

Как же тебя называть? Диктейским? Иль лучше

Ликейским?

Дух мой сомпеньем объят: где рожден ты? Ответа

не знаю.

Кто говорит о себе, что в Идейских горах ты

родился,

Зевсом аркадским иные зовут; чьи же речи

не лживы?

Впрочем, «критяне — лжецы»; говорят они, будто

на Крите

Зевса могильная насыпь. Но ты же не умер,

ты вечеп!

(Перевод M. Е. Грабарь-Пассек)

Далее в гимн вплетаются и другие «ученые»

мотивы: например, рассказывается, как первая

река в безводной Аркадии потекла из того ис-

точника, который высекла из скалы богиня Рея,

чтобы омыть новорожденного Зевса. В гимне к

острову Делосу Аполлон уже во чреве матери

обладает даром пророчества и умеет говорить;

причем его пророчество политически заострено:

когда измученная мать хочет родить его па ост-

рове Косе, то Аполлон предупреждает ос, что

иа Косе должен родиться «другой бог и царь»

(подразумевается Птолемей II Филадельф).

В «Гимн к Деметре» вставлен мотив сказочного

«обжоры» в образе фессалийского царя Эрисих-

тона, который велел срубить священную рощу

Деметры, чтобы построить залу для пиров, и

был наказан неутолимым голодом. В «Купанье

Паллады» рассказан миф об ослеплении Тире-

сия: он еще подростком случайно увидел ку-

пающуюся Афину, и богиня была вынуждена

лишить его зрения, но вознаградила его даром

прорицания. При этом Афина искренне жалеет

Тиресия, она была дружна с его матерью, кото-

рая теперь осыпает ее горькими упреками, но

она не властна отменить веление богов: кто ви-

дел нагую богиню, не должен видеть ничего.

Там, где боги окончательно теряют всякие при-

знаки величия, Каллимах умеет их нарисовать

особенно живо и реально: так, в начале «Гимна

к Артемиде» девятилетняя девочка Артемида,

решившая быть охотницей, влезает на колени к

отцу — Зевсу и, прикасаясь к его подбородку

(традиционный жест просителей), заставляет

его дать ей обещание: не выдавать ее замуж и

разрешить ей заказать себе оружие для охоты;

потом она учится стрелять из лука, причем пер-

вые ее стрелы все время летят мимо, а обжора

Геракл просит ее не тратить силы на пустяко-

вую дичь, зайцев или козочек, а приносить ему

хорошего кабана или дикого быка на жаркое.

Рамкой для каллимаховых мифов тоже служат

простые бытовые сцены: «Гимн к Деметре» и

«Купанье Паллады» открываются беседой ме-

жду участницами ожидаемого празднества; в

первом случае беседа происходит, когда колес-

ницу Деметры встречают с корзиной, наполнен-

ной плодами (праздник, учрежденный Птоле-

меем); во втором — при ожидании статуи Афи-

ны, подвергавшейся омовению в реке и облекав-

шейся в новую одежду; здесь-то и рассказыва-

ются повести об Эрисихтоне и Тиресии.

«Начала» Каллимаха представляли собой че-

тыре книги элегических повествований, по-

строенных по тому же принципу гесиодовского

каталога, что и у косских элегиков. Новшеством

было то, что вместо любовного материала Кал-

лимах вложил в эти рамки ученый материал,

причем как раз такого рода, какой был особен-

но популярен в эллинистической науке: о куль-

товых и бытовых «древностях» разных городов

и мест. В зачине Каллимах описывал, подра-

жая гесиодовой «Теогонии», как однажды на

Геликоне к нему во сне явились Музы и благо-

словили на поэтический труд и как он стал их

расспрашивать, отчего на Паросе жертвы Ха-

ритам приносятся без музыки и венков, а в Лин-

414

КЛАССИЧЕСКИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВЙЕГО МЙ*>А

де жертвы Гераклу — с обрядовой бранью, по-

чему па Левкаде Артемида изображена со ступ-

кой на голове и т. п., а Музы дают ему ответы о

причинах и началах всех этих странных обы-

чаев (отсюда — заглавие «Начала» или «При-

чины», греч. aitia, ср. «этиологический»). Да-

лее, по-видимому, диалогическая форма исчез-

ла. Из III книги сохранился изящный любов-

ный рассказ об Аконтии и Кидиппе: влюблен-

ный Аконтий бросил Кидиппе яблоко с надпи-

сью «Клянусь Артемидой, я выйду за Аконтия»,

она прочитала эту надпись вслух и так неволь-

но дала клятву, которую должна была испол-

нить; рассказ кончался длинным перечислением

городов, основанных потомками Акоптия и Ки-

диппы. В IV книгу, вероятно, входил знамени-

тый рассказ о «косе Береники», сохранившийся

в папирусном фрагменте и в латинском перево-

де Катулла: Береника, молодая жена Птоле-

мея III, молясь за победу своего супруга, отре-

зает себе косу и посвящает ее богам в храме

обожествленной Арсинои, жены Птолемея II;

боги возносят косу на небеса и превращают в

созвездие; рассказ ведется от лица косы. Так в

вереницу ученых этиологических повествований

вплетается изысканная придворная лесть.

Для стиля «Начал» особенно характерно на-

гнетание многозначительных деталей, которое

вообще свойственно александрийской ученой

поэзии. Так, приготовления к свадьбе Кидиппы

описываются словами: «Уже собирались с утра

в воде погасить свой пыл быки, видевшие перед

собой острый вечерний нож». Так, Аполлон ве-

лит отцу Кидиппы исполнить клятву дочери в

таких словах: «Ведь не Тенос блюла моя сест-

ра, не в Амиклейской ограде плела себе осоку,

не в реке Парфении смывала после охоты

пыль — она была на Делосе в тот миг, когда

твоя дочь поклялась, что Аконтия она будет

иметь мужем [...] Не серебро со свинцом сме-

шаешь ты, взяв зятем Аконтия,— электр с золо-

том, говорю я, смешаешь ты. Ты, тесть, Кодрид

по крови; он же, твой кеосский зять,— настоя-

тель священнодействий Аристея-Истмия,

коими положено на вершине горы ублажать

тяжкий восход Сириуса и просить у Зевса вет-

ров, чтобы во множестве ловились перепела в

льняных силках» (перевод Ф. Зелинского). Так

Каллимах добивается того, что буквально за

каждой строкой его рассказа перед читателем

распахивается даль сложнейших мифологиче-

ских ассоциаций.

В эпиллии «Гекала» мы находим тот же ху-

дожественный принцип уже не в применении к

стилю, а в применении к сюжету. Тема эпил-

лия — один из подвигов Тесея, укрощение ма-

рафонского быка; но сам этот подвиг совершает-

ся где-то на дальнем плане, вне эпиллия, вни-

мание же поэта сосредоточивается на скромной

хижине старушки Гекалы, где Тесей укрывал-

ся от дождя в ночь перед поимкой быка и куда

он вернулся с усмиренным быком, но уже не

застал старушку в живых и учредил в память

ее ежегодный праздник (опять этиологический

мотив). Так древний героический миф полно-

стью переосмысливается благодаря новому углу

зрения, повой перспективе, в которой на пер-

вом плане оказывается человеческий быт и че-

ловеческая психология (подробно описанная

утварь хижины, приготовление ужина для Те-

сея, тревога Гекалы за судьбу героя), и лишь

через них открывается вид на центральные со-

бытия мифа. Но и этим Каллимах не удовлетво-

ряется: чтобы еще больше углубить мифологи-

ческий фон, он вводит в эпиллий вставной эпи-

зод— разговор двух птиц (на крыше хижины),

одна из которых, старый ворон, рассказывает

другой о древнейших царях Кекропе и Эрихто-

нии и о том, как за дурную весть он, ворон, был

обращен Аполлоном из белой птицы в черную

(еще один этиологический мотив). По какой

причудливой связи входил этот вставной эпи-

зод в основное повествование, сказать невоз-

можно.

«Ямбы» Каллимаха были циклом из 13 сти-

хотворений, нарочито разнообразных и по те-

мам, и по редкостным размерам. Вступительное

стихотворение, написанное холиямбом, вложе-

но в уста древнего Гиппонакта, вернувшегося

из подземного царства («Внимайте Гиппонакту!

Я пришел к людям — оттуда, где за грош ку-

пить быка можно...») и призывающего людей

пе ссориться, а жить в дружбе; в поучение рас-

сказывается история о том, как уважали друг

друга легендарные семь мудрецов, а потом, в

другом стихотворении,— басня о ссоре лавра и

оливы. Связь этих тем с литературными распря-

ми Каллимаха и его недругов почти несомнен-

на.

Эпиграммы Каллимаха замечательны прежде

всего неожиданной для такого любителя ухищ-

рений простотой и отделанной ясностью. Видно,

что писатель и здесь старался оттолкнуться от

предшественников и современников, и от «лег-

кости» Асклепиада, и от «трудности» Леони-

да,— он старается сделать эпиграмму такой же

уравновешенно-законченной, как в старину, но,

конечно, в применении к новым темам и в со-

ответствии с новыми требованиями к изяществу

формы. Это труднодостижимое совершенство

простоты произвело сильнейшее впечатление на

современников и стало идеалом для бесчислен-

ных подражателей. Современному читателю

эпиграммы Каллимаха могут показаться холод-

ными, но некоторые из них и сейчас сохраняют

подлинный лиризм;

ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА III—II ВВ. ДО Н. Э.

415

Кто-то сказал мне о смерти твоей, Гераклит,

и заставил

Горькие слезы пролить. Вспомнилось мне, как

с тобой

Часто в беседе мы солнца закат провожали.

Теперь же

Прахом холодным ты стал, галикарнасский

мой друг!

Но еще живы твои соловьиные песни: жестокий,

Все уносящий Аид рук не наложит на них.

(«Палатинская антология», VII, 80,

перевод Л. Блуменау)

Каллимах — центральная фигура алексан-

дрийской литературы. Влияние его на поздней-

шую греческую и на римскую поэзию было ог-

ромно. Катулл переводил его и подражал ему

в эпиллиях, Овидий — в любовных и идилличе-

ских темах (история Аконтия в «Героинях»,

история Филемона и Бавкиды в «Метаморфо-

зах»), Проперций — в этиологиях, Энний и Jly-

цилий подражали его ямбам в своих сатирах,

Гораций довел до совершенства его стиль мно-

гозначительной детали. Но для широкой публи-

ки он был слишком труден, его новаторские ху-

дожественные приемы казались слишком густо

поданными, он остался «поэтом для поэтов», пе-

реписывали его мало, и нам он известен хуже,

чем заслуживает по своему историко-литера-

турному значению.

При всем своем увлечении разработкой новых

жанров и воскрешением забытых жанров элли-

нистическая литература не могла обойти вопро-

са об отношении к жанрам классическим и ка-

нонизированным: героическому эпосу и траге-

дии. Максимализм Каллимаха, предлагавшего

совсем отвергнуть и забыть большой энос

(«большая книга — большое зло»), был слиш-

ком радикален для многих александрийских по-

этов. Главное столкновение произошло между

Каллимахом и его учеником, библиотекарем

Мусейона Аполлонием (ок. 290—215), в своей

«Аргонавтике» решившимся обновить героиче-

ский эпос — ту самую «киклическую поэзию»,

которая была так ненавистна Каллимаху. Хотя

победа осталась за Каллимахом и Аполлоний

должен был удалиться из Александрии на Ро-

дос (отсюда его прозвище), однако новая, пере-

работанная на Родосе редакция поэмы Аполло-

ния имела большой успех и пользовалась у эл-

линистической и потом у римской публики не

меньшим вниманием, чем стихи самого Калли-

маха.

Как известно, древних киклических поэм о

походе аргонавтов в Колхиду за золотым руном

не существовало; Аполлоний как бы восполняет

этот пробел в мифографическом эпосе, чутко

уловив интерес своих современников к диковин-

кам дальних стран. Его «Аргонавтика» состоит

из четырех книг: книги I и II описывают пла-

ванье в Колхиду, книга III повествует о любви

Медеи к Ясоиу, о подвигах Ясона и похищении

золотого руна, книга IV описывает обратный

путь. Для описания дальних земель Аполлоний

пользовался сочинениями историков и геогра-

фов, для разработки сюжета и характеров —

произведениями трагиков: па них он учился

психологическому мастерству. Было замечено,

что объем поэмы приблизительно равен объему

драматической тетралогии: по-видимому, Апол-

лоний старался следовать указанию Аристоте-

ля, что худоя^ественное произведение не долж-

но быть слишком большим. Но соблюсти другое

указание Аристотеля, относительно единства

действия, Аполлоний не захотел или не смог.

Началом и концом поэмы служат чисто внеш-

ние моменты — сбор дружины и прибытие на

родину; середина поэмы представляет собой ве-

реницу эпизодов, очень слабо связанных сквоз-

ным действием: так, подробно описан брак

Ясона с Гипсипилой на Лемносе, хотя в даль-

нейшем он никакой роли в сюжете не играет.

Поэма загружена географическими и культур-

но-историческими подробностями (о халибах,

которые добывают железную руду, о тибаренах

с их обычаем «кувады»); любопытен маршрут

возвращения аргонавтов: из Черного моря по

Дунаю в Рону и затем путем Одиссея мимо Ита-

лии, Сциллы с Харибдой и острова феаков. Все

эти разделы поэмы Аполлония — продукт тру-

дов «ученого поэта».

Значительно интереснее и живее те разделы

поэмы, где речь идет о богах и людях. Строго

следуя Гомеру, Аполлоний вводит в свое произ-

ведение так называемый «божественный аппа-

рат». Гера и Афина покровительствуют арго-

навтам, и по их просьбе Афродита посылает

своего шаловливого и непослушного сынишку

Эрота ранить стрелой сердце Медеи и пробу-

дить в ней любовь к Ясону; они спасают арго-

навтов от сталкивающихся скал на Боспоре, от

Сциллы и Харибды, но сами аргонавты не чув-

ствуют своей тесной связи с этими богинями

(какую, например, Одиссей постоянно ощущает

со своей покровительницей Афиной). Религиоз-

ного чувства в поэме нет: единственный момент,

когда речь идет о возмездии за преступление,—

это гнев Зевса и Эриний за коварное убийство

беззащитного Апсирта, брата Медеи, но и здесь

требуется только формальное «очищение» от

греха. Лучшее в поэме Аполлония относится к

той сфере, в которой особенно сильны поэты-

эллинисты, к области бытовых и психологиче-

ских наблюдений. Посещение Афродиты Герой

и Афиной напоминает, скорее, обстановку в

416

КЛАССИЧЕСКИЕ

ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВНЕГО

хМИРА

«Сиракузянках» Феокрита, а не беседу бо-

гинь,— именно это придает ей подлинную пре-

лесть; топко обрисован образ Афродиты: после

ухода мужа — Гефеста — в кузницу она, сидя

на кресле перед домом, расчесывает свои рос-

кошные волосы, присматривая за Эротом, иг-

рающим в кости с Ганимедом: фигуры мальчи-

шек, избалованного PI лукавого Эрота и скром-

ного уступчивого Ганимеда, напоминают

эллинистические статуи детей. Вспышка стра-

сти Медеи при виде красивого пришельца, об-

раз которого после этого непрерывно стоит

перед ее глазами, описана настолько правдиво,

что «стрела Эрота», поразившая ее в сердце, ка-

жется ненужной литературной метафорой.

Очень реально описан страшный сон, который

видит Медея в ночь после приезда греков: она

должна выбрать между незнакомцем и отцом,

она выбирает первого и от гневного крика отца

просыпается: отражение ее душевной борьбы

во сне психологически вполне верно и выгодно

отличается от часто используемого мотива «ве-

щего» сна.

Относительно политической установки, кото-

рой придерживается Аполлоний, достоверного

суждения вынести пока не удается. В поэме

крайне отрицательными чертами обрисованы

оба царя, принимающие участие в действии.

Пелий, дядя Ясона, свергнувший с престола его

отца, своего родного брата, посылает племянни-

ка за золотым руном в Колхиду па почти без-

надежное предприятие, вызывая негодование

граждан; еще хуже поступает с аргонавтами

царь Колхиды Аэт, который, обещав Ясону за

свершение его сказочных подвигов золотое

руно, не выполняет своего обещания, догадыва-

ясь, что чужеземцу помогли волшебные зелья

Медеи. Внутри самой дружины аргонавтов гос-

подствует демократическое начало: Ясон по-

стоянно — даже слишком часто — советуется с

товарищами; Геракл, самый сильный, на кото-

рого направляются все взоры, когда идет речь

о выборе вождя, отказывается в пользу Ясона,

собравшего дружину для похода.

Любопытны литературные контроверсии ме-

жду Аполлонием и Феокритом, который испро-

бовал свои силы в изложении в форме эпиллиев

двух эпизодов из похода аргонавтов: гибели лю-

бимца Геракла, юноши Гиласа, которого за-

влекли в омут нимфы ручья, пленившись его

красотой (идиллия XIII), и рукопашного боя

между Полидевком и варваром-великаном Ами-

ком, не пропустившим аргонавтов к источнику

(идиллия XXII). Оба эти эпизода встречаются

и в поэме Аполлония, но там они изложены го-

раздо тусклее и менее наглядно. Кто из двух

поэтов первым обратился к этим темам, неиз-

вестно, но более вероятно, что Феокрит, недо-

вольный сухостью рассказа Аполлония, реппи

показать ему, как можно оживить эпический

мотив.

О разработке другого классического жапра,

трагедии, в эллинистическую эпоху мы распо-

лагаем, к сожалению, более скупыми сведения-

ми. Трагедия пользовалась большим почетом,

театры имелись, и классические пьесы стави-

лись почти в каждом городе. Характерное изме-

нение произошло в устройстве представления:

актеры теперь играли не на орхестре перед па-

латкой-скеной, а на высокой крыше скены (от-

сюда нынешнее слово «сцена»); это делало их

заметнее для зрителей, но отделяло их от хора,

который оставался на орхестре,— свидетельст-

во, что роль хора в драме совсем сошла на нет.

Наряду с классическими пьесами ставились и

новые; Птолемей II покровительствовал культу

Диониса, собирал в Александрию драматургов

со всех концов греческого мира, при его дворе

писали семь трагических поэтов, гордо назы-

вавшие себя «плеядой». Наиболее известным

среди них были Александр Этолийский (рабо-

тавший также при македонском дворе) а Лико-

фрон Халкидский. Оба они были, по алексан-

дрийскому обычаю, также и филологами: Алек-

сандр выверял для библиотеки издания траге-

дий, Ликофрон — издания комедий.

Отрывки, сохранившиеся от трагедий III в.,

настолько скудны, что составить по ним пред-

ставление об эволюции этого жанра невозмож-

но. По-видимому, развивались те же тенденции,

которые наметились в IV в.: с одной стороны,

к снижению образов (одна трагедия Александ-

ра на сюжет из Троянской войны называлась

«Играющие в кости»), с другой стороны, к ме-

лодраматическому пафосу (заглавия, связанные

с экстатическими культами: «Адонис», «Даф-

нис» или «Литиерс»). Очень любопытно, что в

эту эпоху появляются трагедии на историче-

ские темы: «Фемистокл» и «Ферейцы» Мосхио-

на (о событиях V—IV вв.), «Кассандреида»

Ликофрона (о событиях недавнего прошлого).

С одной стороны — это свидетельство, что исто-

рия V—IV вв. отодвинулась для эллинистиче-

ской публики почти в легендарное прошлое, с

другой — это типичная для александрийского

архаизаторства реставрация старинной траге-

дии Эсхила и Фриниха. Наиболее интересный

памятник этих экспериментов — опубликован-

ный в 1950 г. папирусный отрывок пьесы на

геродотовский сюжет о лидийском царе Гигесе,

убивающем своего предшественника Кандавла.

Ликофрон Халкидский был автором одного

из самых удивительных произведений греческой

поэзии, дошедших до нас,— монодрамы «Алек-

сандра». Это растянутый до объема трагедии