Егоров Б.Ф., Лотман Ю.М., Вердеревская Н.А., Щукин В.Г. и др. Из истории русской культуры. Том V (XIX век)

Подождите немного. Документ загружается.

клетке». В самом деле, казалось, автор, ратовавший за революционное переустройство

мира, решительно критиковавший не только идеалистический провиденциализм (хотя

бы прогресс принимающий!), но и в особенности фатализм и теорию возвратных

циклов в истории (там же, 405—407), должен бы враждебно отнестись к такому

эпиграфу. Нет, Зайцев поставил его вполне серьезно и в положительном смысле: он

действительно убежден в подлинности афоризма.

«Характер, миросозерцание» человека, его деятельность, — по Зайцеву, —

обусловлены двумя факторами: внутренними свойствами организма (понимаемыми,

главным образом, в плане физиологическом) и внешними условиями, также

понимаемыми скорее как физическая среда, а не общественная (там же, 68). Поэтому

«человек — раб своего тела и внешней природы». Зайцев много раз обращается к

нравственному облику человека (нравственные проблемы для него очень

существенны), но откровенно признается, что наука пока не может определить «усло-

вия этой деятельности», хотя тут же автор статьи уверенно говорит, что они «могут

быть только двух родов: физические и химические» (там же, 72). А далее Зайцев до-

вольно уверенно делает несколько предположений: пси-

206

хологию и нравственность беременной женщины он выводит из ее физиологических

состояний; немотивированное преступление одного француза в XVIII веке объясняет

«сильным приливом крови к голове, столь естественным в жаркий летний день у

здорового, полнокровного мужчины» (там же, 83, 85). Наряду с социальными причинами

преступности (бедность; там же, 69), Зайцев много внимания уделяет наследственности, а

также «влиянию возраста, пола», что тоже фактически сводит причины к физиологии (там

же, 75—76, 78—79).

Итог всех этих рассуждений Зайцева звучит жутковато и — парадоксально! —

фаталистически: «... всякое преступление, при каких бы обстоятельствах ни было совер-

шено, есть внешнее выражение физиологических или патологических явлений нашего

организма и, следовательно, может так же мало влечь за собой ответственность, как какое-

нибудь наружное уродство, например, горб или кривизна шеи» (там же, 83). Но такой

вывод естествен в свете позитивистских и вульгарно-материалистических стираний грани

между физиологией и психологией. Из этого же источника вытекает и еще один, еще

более жуткий промах Зайцева, о котором будет речь ниже: его представления о расовых

различиях людей в области способностей, нравственности и т. п. (там же, 232—233).

В такой обстановке правоверными гегельянцами оказались или либеральные историки и

юристы типа Б. Н. Чичерина, или эстетики-идеалисты типа Н. Н. Страхова. Но кон-

сервативная и либеральная философская мысль, развивающая идеалистические принципы,

совершенно не пользовалась успехом в шестидесятых годах. Из радикальных шес-

тидесятников, кажется, только П. Л. Лавров, будущий позитивист и народник, серьезно

занимался Гегелем, да и то в раннюю пору: в «Библиотеке для чтения» (1858— 1859 гг.)

он публиковал статьи о германском философе, где анализировал непреходящие ценности

гегелевского метода, но и видел его ограниченность, особенно — в связи с

207

«фантазиями» (переход от строгих фактов науки к «вере», к догматам).

Все-таки ведущая тенденция в этом десятилетии — пропаганда материалистической

философии. Но так как материализм и в эту пору, да и вообще всегда, тесно сплетался, с

одной стороны, с радикальными социально-политическими учениями, с социализмом, а с

другой — с развитием опытных, естественных наук, то в тогдашний русский материализм

сильно вмешался позитивизм, который был сам связан и с социализмом, и с

естествознанием.

Основатель этого метода Огюст Конт, автор шеститомного «Курса позитивной

философии» (1830—1842), был учеником Сен-Симона, воспитался на идеях утопического

социализма, в то же время он был математиком и естественником, и эти основы придали

Конту славу борца с «теологией» и «метафизикой» (он делил историю познания мира на

три стадии: теологическую, метафизическую и — новейшую — позитивную), защитника

точных наук, в том числе и точных методов в социологии. Конту принадлежит открытие

самого термина «социология», и он действительно много внимания уделил социальным

вопросам, хотя его социология была весьма идеалистической. В условиях 30— 40-х гг.

учение Конта вместе с социалистическими утопиями Фурье воспринималось во всем мире

как одно из самых прогрессивных течений общественной мысли.

И в самом деле, создание позитивизма тесно связано с радикальными историческими и

идеологическими событиями, которыми была так богата Франция с конца XVIII века.

Серия революционных переворотов, наполеоновская эпопея, интенсивное развитие

промышленности, математики, химии, физики, физиологии, исключительный успех

утопического социализма в разных его вариантах — все эти факты несомненно

способствовали формированию идей О. Конта, как и появлению большого числа его

учеников и последователей.

А параллельно еще более мощно развивался английский позитивизм, порождение

местных национальных осо-

208

бенностей. Первая половина периода «викторианской» Англии, приходящаяся на

среднюю треть XIX века, была тоже достаточно бурной в социально-политическом

отношении: чартистское движение тридцатых-сороковых годов, восстания в Ирландии и

Индии, многолетняя журналистская и парламентская борьба за демократизацию жизни, за

участие народа в выборах, за свободную торговлю — все это интенсифицировало

общественную мысль, способствовало развитию гуманитарных и естественных наук.

Господство в стране буржуазного (промышленного и торгового) духа порождало

соответствующее «практическое» направление общественной мысли: наиболее активно

развивалась политическая экономия (от А. Смита, Рикардо и Бентама, впрочем, скорее

вообще политолога, чем политэконома, к Дж. С. Миллю; последний прямо назвал

идеологию своего учителя Бентама «утилитаризмом»), а в философии, в том числе и в

методологическом фундаменте политэкономии, господствовал позитивизм.

Именно английский позитивизм и оказал наибольшее влияние на русскую общественную

мысль шестидесятых годов, так нуждавшуюся в практическом приложении теорий.

Следует учитывать еще и другие английские воздействия: решительно антибуржуазный,

романтический консерватор, Томас Карлейль, английский шеллингианец, оказал немалое

влияние на «последнего романтика» Ал. Григорьева; у русских либералов успехом

пользовался известный лорд Маколей (ленинградский ученый, профессор Б. В. Казанский,

ныне покойный, написал обстоятельный труд о Маколее, где подробно прослежено

воздействие английского мыслителя на русскую науку и публицистику; к сожалению, эта

рукопись до сих пор не опубликована). Но все же все такие воздействия идеализма, вместе

взятые, не сопоставимы по силе влияния с английским позитивизмом. Французский

позитивизм (О. Конт, Э. Литтре, И. Тэн) тоже очень существен для истории русской

общественной мысли, но английский позитивизм в лице Дж. С. Милля, Г. Т. Бокля, Г.

Спенсера был, однако, вне конкуренции,

209

особенно в писаревский и послеписаревский период, характеризующийся крушением

радикальных, революционных надежд начала шестидесятых годов. Социалистические,

коллективистские идеалы, проповедуемые О. Контом в специфическом истолковании, то

есть насыщенные утопической фантастикой, не уступающей подробным регламента-циям

Фурье, вызывали ироническую улыбку даже у его поклонников (Милль, Писарев).

Английские позитивисты противостояли французским как утилитаристы и прагматики,

защитники личной, частной инициативы и свободы.

Однако сходного, типологического в разных течениях позитивизма было больше, чем

отличного. Прежде всего, это просветительский культ разума, знаний, науки; стремление

в противовес идеалистическому провидению найти строгие объективные законы

общественного развития; попытка стать «выше» идеализма и материализма, пренебречь

спором о первичности материи или духа, вообще отказаться от поисков первопричин;

возвышение социологии как науки; любовь и внимание к естественным наукам, к

математике; проповедь опытных знаний, индуктивного метода (правда, с допущением

дедукции); признание эволюции вселенной. А главное внимание при анализе эволюции

или при классификаторстве уделялось замене простого более сложным и однородного

разнородным (эта основная спенсеровская мысль, заимствованная у русского естество-

испытателя К. Бэра, гениально предвещает современные кибернетические идеи о

противостоянии живой природы и особенно человеческой культуры пессимистическим

выводам из второго закона термодинамики о «тепловой смерти» вселенной).

Позитивизм оказал большое влияние на гуманитарную мысль, на искусство, на развитие

точных и естественных наук: например, Дарвин прямо указывал на влияние Спенсера при

создании знаменитой теории происхождения видов. Русская мысль также многим ему

обязана.

Следует прямо сказать: в нашей историко-философской науке распространение

позитивизма в России рас-

210

сматривалось слишком узко, лишь в кругу либеральных ученых, а воздействие

позитивизма на петрашевцев, шестидесятников, народников если и не замалчивается,

то сильно сужается (см., например, книгу П. С. Шкуринова «Позитивизм в России XIX

века» — М., 1980). В этом отношении литературоведы оказались значительно более

смелыми и более объективными исследователями, которые даже у молодого

Плеханова нашли немало позитивистских черт (работы П. А. Николаева, Н. А.

Горбанева).

Сложность заключается в том, что антиидеалистический пафос позитивистов на

ранних этапах его развития, вплоть до шестидесятых годов, воспринимался как мате-

риалистический: тонкая грань, отделяющая позитивизм от материализма, была

вначале просто незаметной (но из-за пренебрежения к фундаментальным

первопричинам, к онтологии позитивизм склонен был постепенно скатываться к

субъективистскому эмпиризму — это потом особенно наглядно показал

художественный метод натурализма, густо замешанный на позитивизме).

По крайней мере, в кругу «Современника» позитивистов, как правило, воспринимали в

качестве материалистов. Например, большая статья Э. К. Ватсона «Огюст Конт и

позитивная философия» (1865) показательна как попытка связать эту философию с

фейербахианским материализмом. С другой стороны, в кругу «Русского слова», где

было больше философской беспечности, царило намерение, исходящее от самого же

позитивизма, поставить его «над схваткой», над философскими системами. Писарев в

«Реалистах» (1864) прямо говорил: «...настоящие натуралисты <...> относятся с

глубочайшим равнодушием к таким системам, начиная с необузданного идеализма

Платона и кончая простым материализмом Бюхнера» (Писарев, 3, 34).

Позитивистский релятивизм обусловил и соответствующую беспечность Писарева, его

«разрушение эстетики», то есть пренебрежение объективными критериями

художественной оценки и признание права каждого от-

211

дельного человека на свою собственную субъективистскую эстетику.

Нужно было гениальное чутье Белинского (впрочем, опирающееся на добротную

гегелевскую школу), чтобы по популярной статье о позитивизме во французском журнале

схватить суть, понять главные свойства философии О. Конта — и основное достоинство, с

точки зрения Белинского («реакция теологическому вмешательству в науку»), и основные

недостатки: эмпиризм, замена философии физиологией и психологии френологией, то

есть, по-нашему, «биологизация» общественных наук (Белинский, XII, 329— 332; письмо

к В. П. Боткину от 17 февраля 1847 года).

Другой гегелист того же поколения, А. И. Герцен, тоже достаточно осторожно отнесся к

О. Конту и к позитивизму вообще, но он больше иронизировал по поводу нормативных,

безапелляционных деклараций Г. Н. Вырубова, одного из самых правоверных

позитивистов шестидесятых годов (да и последующих десятилетий), чем отрицал самые

основы учения: по крайней мере, к Дж. С. Миллю Герцен относился весьма

положительно, труды Бокля, как и Дарвина, он называл «особенно замечательными»

(XVII, 38), да и французскую группу позитивистов во главе с Э. Лит-тре и его

помощником Вырубовым, в общем, уважал. Он очень хотел сблизить с ними своего сына

Александра, приветствовал в «Колоколе» издание Литтре и Вырубовым специального

позитивистского журнала «Revue de la Philosophic positive». Излагая его программу,

Герцен писал: «Развить основные идеи А<вгуста>Конта, этого великого мыслителя,

который первый ввел научные методы в область философии (...) преобразовать

философию без теологии и метафизики — такова цель этого издания» (Герцен, XIX, 268).

Правда, к конкретным работам Вырубова и его окружения Герцен отнесся критически.

Когда этот молодой адепт позитивизма преподнес Герцену перевод на русский язык книги

Э. Литтре «Несколько слов по поводу положительной философии» (Берлин, 1865), книги,

которой было предпослано предисловие Вырубова «Позитивизм и Рос-

212

сия»

, то Герцен весьма сдержанно ответил Вырубову в письме от 12 ноября (31

октября) 1865 г.: «Книжку вашу я прочел — и хотя мне не приходится говорить о

предисловии — так вы меня похвалили (Вырубов на с. XI—XII указал, что самые

замечательные в России деятели — Герцен и Добролюбов. — Б. £.), — но я скажу вам

два-три замечания или вопроса: напр<имер>, одно право на будущее России —

накожность (то есть неукорененность, нанос-ность. — Б. Е.) христианст<ва> — вы

пометили, а социальный быт пропустили: за что же, говоря о Добролюбове очень

хорошо и справедливо, вы забыли Чернышевского?» (XXVIII, 113).

Соратник Герцена Н. П. Огарев, в течение почти всей своей сознательной жизни

занимавшийся и теоретически, и практически естественными науками (анатомия, фи-

зиология, химия), еще в сороковых годах штудировал Конта. В целом он

характеризовал его сочувственно, но, как человек гегелевской закалки, настороженно

относился к эмпиризму Конта и к его самоуверенной критике «метафизики»: Огарев

считал достоинством позитивистов пафос реального, опытного, «положительного»

изучения жизни, но усматривал и у них опасность сползания в ту же «метафизику»

(см. философско-социологическую статью Огарева «Частные письма об общем

вопросе», 1866— 1867). Зато к Миллю — политэконому и политологу Огарев отнесся

весьма положительно, состоял с ним в переписке (как и Герцен), посылал ему свою

брошюру «Essai sur la situation russe» (1862), в свою очередь положительно оцененную

английским ученым.

Данный перевод книги Литтре и предисловие Вырубова, весьма яркое в социально-политическом

отношении (пафос социализма в противовес индивидуализму; критика фаталистического истолкования

исторических законов и т. д.), почти совершенно неизвестны исследователям. Единственная работа, где

обращено внимание на книгу и на предисловие, — заметка С. Лищинер «Герцен и Добролюбов в

оценке молодого современника» (Вопросы литературы. 1972, № 10).

213

Следующее же поколение, поколение шестидесятников, отнеслось к основам позитивизма

беспрекословно восторженно, видя в нем прежде всего антиидеалистическую и ан-

тирелигиозную направленность. Любопытно, что Н. Г. Чернышевский в студенческую

пору, в 1848 г., пролистав первый том «Позитивной философии» Конта, фактически

отмахнулся от него, решив, что это скорее всего «вздор» (Чернышевский, I, 197)

;

но в 1860

г., в статье «Июльская монархия», он дал совершенно другой отзыв: «Огюст Конт,

основатель положительной философии, единственной философской системы у французов,

верной научному духу, один из наигениальнейших людей нашего времени» (VII, 166).

Приблизительно в то же время в заметке на полях первого тома «История цивилизации в

Англии» Бок ля, критикуя религиозность автора, Чернышевский сетует: «А читал и хвалит

Огюста Конта» (XVI, 607).

Лишь много позднее, в 1876 г. в Сибири, Чернышевский в корне изменил свое отношение

к Конту и издевался над его философскими построениями (XIV, 651—652).

С другой стороны, к английским позитивистам, писавшим на значительно более близкие

Чернышевскому темы, он был куда более суров уже в шестидесятых годах. Правда, он,

желая противопоставить вульгарному экономизму Сея и Бастиа более фундаментальные и

объективные исследования по политической экономии, избрал для перевода труд Дж. С.

Милля «Основания политической экономии» (перевод Чернышевского печатался в

«Современнике» 1860—1861-х гг.), но он снабдил перевод таким обилием поправок в

примечаниях и дополнениях, что фактически превратил книги Милля в революционно-

демократическую политэкономию. Недаром правительственный эксперт во время суда

над Чернышевским так резюмировал деятельность подсудимого в области политической

экономии: «Переводчик своими примечаниями и толкованиями, присоединенными к

переводу, силится Милля переделать в Прудона (Прудон здесь символ революционно-

демократического мыслителя. — В. Е.). Этот пе-

214

ревод содержит целую систему учения, проповедуемого Чернышевским» (IX, 905).

Самым сложным было отношение Чернышевского к Боклю. В статье «Полемические

красоты» (1861) он назвал «Историю цивилизации в Англии», основной труд Бокля,

«превосходной книгой» (VII, 760), не одобрив только негативного отношения автора к

французским энциклопедистам XVIII века. Двумя годами позднее в примечаниях к

историческому труду Г. Гервинуса Чернышевский уточнил свое отношение к

основной идее Бокля о главенствующем значении разума, науки, знания в

историческом развитии человечества: «Если дополним это верное понятие политико-

экономическим принципом, по которому и умственное развитие, как политическое и

всякое другое, зависит от обстоятельств экономической жизни, то получим полную

истину: развитие двигалось успехами знания, которые преимущественно

обуславливались развитием трудовой жизни и средств материального существования»

(X, 441).

А заметки Чернышевского на полях обоих томов «Истории цивилизации в Англии»,

относящиеся к началу 1860-х гг., свидетельствуют о его критическом отношении

именно к позитивистским, вульгарно-материалистическим идеям Бокля о влиянии

климата и пищи на мышление людей, а также и к изоляции религии от социально-

политического фона: «...исторические влияния сглаживают их (физических факторов.

— Б. Е.) силу»; «... тут не рис и не густота населения, а исторические причины»; «Но и

развитие общественных отношений важно»; «Но испанские религиозные гонения —

не религиозные, а чисто политические»; «Все религиозные преследования, вместе

взятые, едва ли погубили столько людей, как один Наполеон или Чингисхан»; «...

всегда, всегда (французская церковь. — Б. Е.) могла притеснять только с разрешения,

по поручению светской власти, всегда была неважна в сравнении с ее силою»,

«...слишком исключительно выдвигаются естественные науки» (XVI, 535, 539, 551,

606, 612).

215

Зато в кругу «Русского слова» Бокль оказался самым ценным английским мыслителем

современности, а отсюда его имя стало как бы символом прогрессивной литературы. Н. А.

Некрасов, весьма чуткий на веяния времени, в стихотворном очерке «Балет» (1866)

изобразил радикала, который «поругивал балет», и легкомысленного генерала,

отчитавшего этого соседа по спектаклю:

Не все ж читать вам Бокля! Не стоит этот Бокль Хорошего бинокля... Купите-ка бинокль!

Просветительский культ разума, естественнонаучный пафос, конкретность и практицизм

Бокля были особенно близки писаревской группе публицистов. Правда, Писарев, при всех

его восторженных отзывах о Бокле, которого он обычно подверстывал к Конту: «два

первоклассных ума», «великие мыслители» (Писарев, 1, 199) и т. п., — все же не мог

примириться с «боклевским мальтузианством»

. Но соратник Писарева Зайцев, как

правило, ис-

За мальтузианство сотрудники «Русского слова» (Писарев, Зайцев, Н. В. Соколов) резко критиковали

и Дж, С. Милля; с другой стороны, в «Современнике» ведущим политэкономистом после ареста

Чернышевского стал великий путаник в науке и публицистике Ю. Г. Жуковский; ему, видимо,

показалось, что в критике Милля «Русским словом» таилось посягательство на авторитет переводчика

Милля на русский язык Чернышевского, как и на авторитет «Современника», и он выступил с

апологетической защитой Милля в статье «Милль, перевранный «Русским словом»» (Современник,

1865, № 8); ответ Н. В. Соколова — «Маску долой! (Вызов редакции «Современника»)» (Русское

слово, 1865, № 9).

Вообще же иногда честь мундира и сиюминутные соображения обуславливали у нестойких

публицистов отнюдь не объективные высказывания о тех или других мыслителях. Чуть раньше указан-

ной полемики редактор «Отечественных записок» С. С. Дудышкин во введении к публикации

сочувственной статьи Бокля о Милле поиронизировал насчет похвал «Современника» по отношению к

Боклю и критики по адресу Милля; в ответ на это М. А. Антонович в статье «Добросовестные

мыслители и недобросовестные журналисты» (Современник, 1865, № 2) затушевал различия позиций

216

ключительно похвально характеризовал труды Бок ля. Впрочем, из многочисленных

упоминаний Бокля в статьях Зайцева нельзя сделать вывод о хорошем знакомстве

критика и публициста с работами английского мыслителя, настолько все они не

конкретны, хотя познакомиться с Боклем не составляло большого труда: его издания

совершенно не были библиографической редкостью; помимо английского подлинника

были французские переводы, да и на русский язык Бокль был переведен очень рано.

Один из вождей русского либерализма С. С. Дудышкин, уже с конца 1850-х гг.

стоявший во главе «Отечественных записок», с помощью другого либерала, К. Н.

Бестужева-Рюмина, опубликовал в своем журнале (1860—1862) первый том «Истории

цивилизации в Англии»; журнал и впоследствии, в 1864—1865 гг., публиковал более

частные статьи Бокля; а К. Н. Бестужев-Рюмин в 1863—1864 гг. издал в Петербурге

оба тома «Истории цивилизации в Англии». И между тем конкретных ссылок или

цитат из Бокля у Зайцева нет.

Более того, в рецензии на книгу Я. Молешотта «Учение о пище» (русский перевод:

СПб., 1863) Зайцев так соотносит Бокля с рецензируемым автором, что закрадывается

подозрение: читал ли он Бокля? Вот это место: «Подобно тому, как Бёкль представил

нам зависимость человека от внешней природы, Молешотт представляет нам нашу

зависимость от тех предметов, которые мы называем пищею» (Зайцев, 100). Но ведь

Бокль во второй главе первого

Чернышевского и Милля, превознес достоинства Милля и т. п., что и дало повод Писареву в статье

«Посмотрим!» (Русское слово, 1865, № 9) резонно упрекать Антоновича в передержках и даже в

клевете на Чернышевского; но Писарев зато Милля низвел до уровня мальтузианца и противника

трудящихся. Между тем до начала полемики в «Русском слове» не было такого уж огульного

отрицания роли Милля в развитии науки; например, Г. Е. Благо-свет лов в «Библиографическом

листке» довольно кисло характеризовал его, но все же заметил: «Идеи Мил(л)я как представителя

утилитарной системы Англии получают в наше время особенную важность» (Русское слово, 1864, №

5).

217

тома своей книги, вышедшего в 1859 г., подробно рассматривал влияние не вообще

«природы», а климата, пищи, почвы. Идеи Бокля о воздействии пищи на судьбы

отдельных племен и народов вполне могли бы оказать влияние на труды Молешотта,

который будучи физиологом, опирался на открытия органической химии и

физиологии, но делал далеко идущие выводы социально-исторического характера,

вульгаризируя и биологизируя национальные свойства, как и Бокль (некоторые

разделы в их работах, например, рассуждения о картофеле и национальном характере

ирландцев, удивительно тождественны). «Учение о пище» вышло в Германии в виде

раздела книги Молешотта «Физиологические эскизы» («Physiologisches Skizzenbuch»)

в 1861 г. (между прочим, на эту книгу написал обширную рецензию Писарев), так что

вполне правдоподобна мысль о влиянии Бокля на автора, но свои труды о физиологии

пищи Молешотт начал публиковать с 1850 г., так что, наоборот, Бокль мог

заимствовать у него идеи о влиянии вида пищи на мышление и характер людей, вплоть

до расовых и национальных определений.

Для нас важнее другое: как в Западной Европе, так и в России успехи естествознания в

попытках ученых, отталкиваясь от идеализма, осмыслить открытия научно, вели к

смешению позитивистских и вульгарно-материалистических крайностей и к

утверждению механистических представлений о биологической основе личной,

классовой и национальной психологии и даже о физиологических основах социально-

политических институтов. Зайцев, как человек крайностей, пошел дальше всех, в

развитии идей Бокля и Молешотта: в рецензиях на ~«Учение о пище» (1863), на

«Геологические этюды» Г. Бурмейстера (1863) и на книгу Ж. Л. Катрфажа «Единство

рода человеческого» (1864), особенно в последней статье, Зайцев не остановился перед

расистскими выводами. Если, считал он, представители разных рас и народностей

потребляли разную пищу, то между ними исторически создалась непроходимая

физиологическая и психологическая стена, оп-

218

равдывающая рабство: «... как анатомия, так и наблюдение над психическими

способностями туземных рас Африки и Америки показывают такую громадную коренную

разницу между краснокожими, эскимосами, полинезийцами, неграми, кафрами,

готтентотами, с одной стороны, и белым человеком — с другой, что настаивать на братст-

ве этих рас могут только чувствительные барыни, как г-жа Бичер-Стоу» (там же, 229). Эти

идеи Зайцева, в общем поддержанные из солидарности Писаревым в известной статье

«Посмотрим!» (Писарев не оправдывает, однако, рабства), вызвали всеобщее возмущение

в периодике шестидесятых годов.

Культ знаний, особенно естественнонаучных знаний, проповедуемый Писаревым в

середине шестидесятых годов, привел его еще к одной крайности, также вытекающей из

позитивистского метода. Бокль в четвертой главе первого тома своей «Истории» подробно

рассмотрел соотношение умственного и нравственного развития народов Европы и при-

шел к крайним выводам просветительского толка о решающем превосходстве

умственного над нравственным в историческом и социальном прогрессе (Бокль признавал

в идеале гармонию этих двух начал, но в исторической практике не видел ее). Писарев

полностью поддержал этот принцип, расширив его и на соседние гуманитарные области,

например, введя в сферу педагогики и воспитания. В статье «Наша университетская

наука» (1863) он писал: «...воспитывать следует вообще как можно менее (...). Эта мысль

находится в тесной связи с знаменитою идеею Бок-ля о том, что человечество подвигается

вперед при помощи знаний и открытий и что нравственные истины не имеют почти

никакого влияния на быстроту и успешность исторического развития (...) ребенок

нуждается в знаниях, а не в нравоучениях» (Писарев, 2, 192). Чуть позже Писарев совсем

уже обобщенно развивает этот принцип (в статье «Мотивы русской драмы», 1864): «Три

басни Крылова, о медведе, о музыкантах (...) и о судье, который попадает в рай за

глупость («Вельможа». — Б. Е.), ... написаны на ту

219

мысль, что сила ума важнее, чем безукоризненная нравственность (...)• И эту же самую

мысль Бокль возводит в мировой исторический закон» (там же, 375).

История общественной мысли показывает, что далеко не всегда наблюдалась гармония

между научной и нравственной сферами. Общественный подъем шестидесятых годов

в России дал возможность развиваться обоим началам; в кругу «Современника», да и у

некоторых сотрудников «Русского слова» (Зайцев, Соколов), заметно было слияние

научного и нравственного пафоса. У Писарева же периода 1862—1864-х гг. под

влиянием позитивистских идей, несомненно, сциентизм, пафос науки, перевесил,

перегнал этику на шкале ценностей.

Странные бывают сближения. К. Н. Леонтьев, оголтелый враг и революционных

демократов, и позитивизма, вдруг нашел в Бокле своего соратника! Только Леонтьев

противопоставлял этике не науку, а красоту: «... сам Бёкль говорит про Адама Смита,

что он поступал основательно, отбрасывая всю нравственную сторону человека,

когда писал свою книгу о политической экономии; он (говорит Бёкль), поступал как

математик, который принимает временно для своих целей только длину линии. (...)

Вот так и я, не брезгуя даже и советом Бёкля (не брезгуя им, вопреки его непонятному

в умном человеке поклонению гражданскому равенству!), — беру только

пластическую сторону истории и даже на боль и страдания стараюсь смотреть только

так, как на музыкальные красоты» (Леонтьев, 8, 97—98). Таким образом, эстет

неожиданно нашел опору в позитивизме, в общем пренебрежении к этике!

Конечно, Писарев ни при какой погоде не стал бы эстетом, да и чистым сциентистом

он пробыл недолго; с 1865 г. он, значительно эволюционизировавший в сторону

социалистических начал, ни разу уже не высказал идей, подобных выше

процитированным из его статей 1863— 1864-х гг.; он явно отошел от такого

противопоставления науки и этики.

220

С другой стороны, Зайцев, бывший в середине 1860-х годов значительно большим

«общественником», социалистом, чем Писарев, использовал утилитаризм Бентама, Милля

и Бокля для пропаганды «разумного эгоизма» в духе Чернышевского. В рецензии на

«Рассуждения и исследования Дж. Стюарта Милля» (ч. II, вып. 2, СПб, 1865) Зайцев

подробно остановился на статье «Утилитаризм», полностью повернув разговор в

этическую сторону. Вослед Миллю Зайцев делает пользу главным критерием морали,

считая, в частности, что справедливость — слишком субъективистское, расплывчатое

понятие, не основанное на материальных фактах, в отличие от пользы. Но личная польза у

Зайцева, как и у Милля, постоянно соотносится с общественной: «... принцип личной

пользы требует, чтобы никто не отделял свой частный интерес от общего»; «... высшее

счастье доступно только тому, кто симпатизирует не одному только себе, а всему

обществу» (Зайцев, 355, 353).

Утилитарный принцип Зайцев, да и Писарев расширяют на все сферы бытия, чем и

объясняется их предельно утилитарный подход к искусству, отрицание пользы поэзии,

музыки, театра, если в них нет пропаганды знаний.

Интересно обратное влияние радикальных шестидесятников на позитивистов. Г. Н.

Вырубов в упомянутом предисловии к книге Литтре, озаглавленном «Позитивизм и

Россия», подчеркивает необходимость именно такой пропаганды: «...главная цель

современных мыслителей (...) популяризировать науку. (...) В тот день, когда пропаганда

достигнет желаемого результата, когда убедятся все в истине тех принципов, которые мы

теперь проповедуем, не останется и следа прежней цивилизации. (...) Деятельное

вульгаризирование (то есть популяризирова-ние — Б. Е.) науки особенно важно в России»

(Литтре, 1865, XVIII).

Вполне вероятно, что Вырубов развивал идеи, почерпнутые им у Писарева: статья «Цветы

невинного юмора» была опубликована в февральском номере «Русского слова» за 1864 г.,

а Вырубов работал над предисловием в

221

начале -1865 г. Во всяком случае, всюду заметна тесная связь позитивизма с

наследием сотрудников «Русского слова», ближе всех других шестидесятников

стоявших по мировоззрению и методу к позитивистам.

Еще раз подчеркнем: антиидеалистический пафос по-. зитивизма, слитый с пафосом

науки, познания мира, делал его ценной опорой для радикальных публицистов,

критиков, ученых шестидесятых годов, хотя появлялись и тревожные крайности.

Позитивисты народнического толка в последней трети XIX века постарались снять

крайности, особенно противопоставление науки и нравственности и даже пренеб-

режение нравственностью. В этом отношении воистину велика роль П. Л. Лаврова и Н.

К. Михайловского.

Эклектичный П. Л. Лавров, который в весьма уважаемый им позитивизм примешал

элементы гегельянства и кантианства, все же главную свою поправку сделал именно в

этической сфере: он к разуму, приносящему человеку знания, присоединил чувства как

важный регулятор нравственного толка, придающий знаниям нравственную ценность,

распределяющий знания по категориям добра и зла. В этом и есть вся сердцевина

философии Лаврова, которую он называет антропологизмом. И в самом деле, человек

лежит в основе концепций ученого, в основе «субъективного» метода. Человек —

создатель и носитель прогресса и одновременно он — нравственный оценщик и

регулятор исторических событий. С точки зрения нравственного идеала критически

мыслящие люди оценивают исторический этап: прогрессивный он или регрессивный,

— и способствуют историческому прогрессу. Критически мыслящие личности должны

пробуждать, воспитывать пассивную массу людей, они — творцы истории и

прогресса. Лавров вводит различительные понятия культуры и цивилизации: культура

— отражение в быте и психике народа исторической среды (для русского народа

чрезвычайно большую роль играют общинные начала), а цивилизация — историческое

движение к прогрессу, создаваемое

222

критически мыслящими людьми. Критерием прогресса Лавров считал наиболее

полное удовлетворение потребностей человека, физических и нравственных (позднее

еще добавил в качестве критерия общественное сознание, общественную

солидарность).

«Исторические письма» Лаврова (1868—1869), в которых он изложил основные свои

идеи, стали настольной книгой зарождающегося русского народничества.

Н. К. Михайловский менее эклектичен, чем Лавров, он более «чистый» позитивист,

почти по-писаревски равнодушный к теоретической философской системе, к спорам

материалистов и идеалистов (хотя сам, конечно, был матерым идеалистом), но он чуть

ли не больше Лаврова подчеркивал значение нравственности. Как и Лавров, он считал

моральные критерии единственным мерилом исторического процесса, как и Лавров, на

первое место ставил необходимость удовлетворять потребности человека; а кри-

тически мыслящие личности, агитирующие «толпу» действовать, — двигатели

прогресса. Но Михайловский вводит нравственность в самое понятие знания, в

понятие истины, вернее, он вместо истины употреблял термин «правда», но различал

две правды: «правду-истину» и «правду-справедливость», отдавая явное предпочтение

последней.

Как и Лавров, Михайловский был апологетом сельской общины и довел свои

общественные идеалы до утопии. Понимая, как и западные позитивисты, что прогресс

связан с усложнением и дифференциацией, он никак не хотел дифференциации людей,

профессий, общества в целом, все дробящееся перенеся на отдельную личность: пусть

дифференцируются и совершенствуются члены, органы человека, пусть между ними

растет все большее разделение труда, а между людьми, наоборот, пусть все больше

растет однородность и солидарность.

Совершенно не затронутый гегелизмом, Михайловский в конце XIX — начале XX

века яростно боролся с «гегелевским» объективизмом марксистов, настаивающих на

закономерном, неуклонном пути России к капитализ-

223

му; конечно, «субъективный», человечественный Михайловский совершенно не хотел

капитализации, пауперизма и прочих принадлежностей буржуазного общества, мечтая

о переходе к социализму прямо из общинного строя (Михайловский не знал, что

реально-то русские марксисты-большевики никакого внимания на гегелевский метод

не обращали: когда появилась возможность, они весьма субъективистски-

волюнтаристски захватили власть, а потом осуществляли индустриализацию и

коллективизацию...).

А настоящие гегельянцы шли совсем другим путем. Главный из них, Б. Н. Чичерин в

конце XIX века совершил своеобразный круговорот, проделал путь к истокам, к

молодому Гегелю: если во времена студенческой молодости, в сороковых годах, он,

углубившись в гегелевский метод, стал считать христианство устаревшим, средневе-

ковым «моментом развития», то теперь он пытался соединить религию и философию,

усматривая в последней лишь дополнение к живому христианству.

Еще более наглядно соединял обе «крайности» младший брат знаменитого анархиста

Павел Бакунин, опубликовавший в 1886 г. книгу «Основы веры и знания» (известны

положительные отзывы об этом труде Л. Толстого, Н. Страхова, В. Розанова). Здесь

Бакунин, используя и гегелевский метод, синтезировал веру и знание в Боге, тем

самым тоже своеобразно демонстрируя круговорот: старший брат автора вместе со

Станкевичем бились в середине тридцатых годов над проблемой — как соединить

религию с философией Гегеля, а Павел Бакунин полвека спустя поставил точки над

«и».

Но особенно синтетичной в своей грандиозности оказалась философия великого

идеалиста Вл. Соловьева: он постоянно говорил о слиянии науки и религии, он и хри-

стианство хотел синтезировать, объединяя разные конфессии в мировую религию,

которая будет владеть миром, где воцарится мир как покой, ибо духовность всегда со-

единяет людей, в то время как материальные интересы разобщают их и приводят к

борьбе, к конфликтам.

224

Учение Соловьева — предтеча оригинальной русской философии XX века, она уходит

в него, в какой-то степени обобщая и философские искания XIX века. А подытоживая

эти искания, стоит подчеркнуть главное внимание русских мыслителей и деятелей к

целостным, всеобоб-щающим концепциям и методам: Шеллинг, Гегель и свой

Соловьев — вот три самых популярных и самых творчески воздействующих на

Россию философа.

РУССКИЕ УТОПИИ

После романа английского мыслителя Томаса Мора «Золотая книга... о новом острове

Утопии» (1516) об идеальном государстве (слово «утопия» по-гречески означает «место,

которого нет») утопиями стали называть учения, авторы которых создавали картину

будущего; разумеется, не на основе изучения объективных закономерностей об-

щественного развития, а по принципу долженствования: так должно быть по замыслу

автора. Иными словами, утопия — желаемое устройство общества в свете пред-

ставлений об идеалах. Поэтому утопия всегда связана с определенными верованиями в

истинность и осуществимость идеалов, а всякое верование, основанное на идеалах, может

быть названо религиозным. Значит, каждая утопия религиозна. Как и религии, утопии

могут быть весьма разнообразными: личными, т. е. созданными и функционирующими в

сознании и душе отдельных индивидуумов, и массовыми, захватывающими большие