Егоров Б.Ф., Лотман Ю.М., Вердеревская Н.А., Щукин В.Г. и др. Из истории русской культуры. Том V (XIX век)
Подождите немного. Документ загружается.
проблемы перешли в труднейший для истории русской церкви XX век.
А народные массы, да и значительные слои интеллигенции, оставались просто
православными христианами, отстранялись от недостойных священнослужителей или
прихожан, верили в победу светлых церковных начал над силами зла и этой верой
укрепляли и возвышали свой нравственно-духовный уровень. Это было чрезвычайно
важно. В условиях почти непрерывных социальных и материальных зигзагов жизни,
конфликтности, разломов, смутной неясности будущего важно было иметь прочный
нравственно-духовный фундамент, стержень, опираясь на который можно легче
ориентироваться в калейдоскопе современности, не разрушаться, не мельчиться в
сиюминутной суете.
ФИЛОСОФСКИЕ ОСНОВЫ
МИРОВОЗЗРЕНИЯ РУССКИХ УЧЕНЫХ,
ПУБЛИЦИСТОВ, ПИСАТЕЛЕЙ
Господствующее состояние умов, общественная мысль, развитие ее обычно густо
заметаны на философских принципах. Люди политического склада (Маркс, Герцен,
Чернышевский) привлекают философию как служанку, она им нужна для объяснения
и оправдания определенных социально-политических устройств и устремлений; люди
науки, богословы, художники, писатели, критики, публицисты тоже используют
философские методы как практические инструменты; и лишь философы по натуре,
наоборот, строят весь мир на неких философских основах и уже все остальное выводят
и объясняют этими основами: и общественно-политические структуры, и психологию,
и эстетику. Может быть, в России XIX века потому и было так мало оригинальных
философов, что лучшие умы рекрутировались в более практические сферы: в
прикладные науки, в журналистику (публицистика и критика), в искусства. Да еще
могли охлаждающе действовать запреты на философию, характерные для
царствования Николая I.
Возможно, на отсутствие целостных философских концепций русских ученых XIX
века влияла еще сама неустроенность, текучесть, непредсказуемость русской жизни;
сущность такой жизни отражали скорее художественность и фрагментарность
мышления, чем гегелевские грандиозные системы. Как раз начитавшись Гегеля и
таким образом свысока относясь к образно-мифологическому методу изложения
Шеллинга, Герцен так критикует русского шеллингианца М. Г. Павлова, очень в
общем чтимого и ценимого автором «Былого и дум»: «Если он не во всем дос-тигнул
прозрачности, то это не его вина, а вина мутности Шеллингова учения. Скорее
Павлова можно обвинить за то, что он остановился на этой «Магаб<х>арате» филосо-
168
фии и не прошел суровым искусом Гегелевой логики. Но он даже и в своей науке
дальше введения и общего понятия не шел или, по крайней мере, не вел других. Эта
остановка при начале, это незавершение своего дела, эти дома без крыши, фундаменты
без домов и пышные сени, ведущие в скромное жилье, — совершенно в русском
народном духе. Не оттого ли мы довольствуемся сенями, что история наша еще
стучится в ворота?» (Герцен, IX, 17).
Поэтому сквозь весь XIX век проходят сменяющие друг друга, а иногда и
сосуществующие, увлечения западноевропейскими философскими системами,
главным образом — германскими, пришедшими на смену восемна-дцативечным
вольтерьянству и масонству; впрочем, к середине XIX века, в противовес засилью
германской классической философии, на первое место вышло влияние французских и
английских позитивистов. Западноевропейские философы на протяжении всего XIX
века были властителями дум, то воздействуя на весь мировоззренческий комплекс
определенных групп русских деятелей, то становясь лишь частным фактором или
слоем в соответствующей системе. Часто обострение интереса к тому или другому
философу возникало не параллельно с его творчеством, а относительно запоздало,
даже посмертно, а иногда и много лет спустя после кончины автора: основной труд А.
Шопенгауэра «Мир как воля и представление» напечатан в 1819 г., но его
популярность в России (как, впрочем, и на Западе) возникла лишь в шестидесятых
годах, уже после смерти философа (1860), т. е. полвека спустя; известность С.
Кьеркегора запоздала вообще на целый век — опять же и в России, и на Западе. Но
примеры Шопенгауэра и Кьеркегора слишком уникальны, объясняемы особыми
причинами, прежде всего — неизвестностью или весьма слабой известностью
философов на их родине и в окружающих западноевропейских странах.
Несколько иная ситуация создавалась относительно популярности других философов.
В связи с тем, что питательная почва, дающая обществу сведения о философских
169
учениях, — журналы, университеты, кружки и т. п. — в России стала широко
возникать лишь в первых десятилетиях XIX века, то Кант, скончавшийся в 1804 г., и
Фихте — в 1814 г., разумеется, вошли в сознание образованного общества уже
посмертно. Выдающаяся прижизненная слава Гегеля отразилась частично и в России:
на лекциях философа успели побывать талантливые русские деятели А. И. Тургенев и
И. В. Киреевский, в трудах русских философов и эстетиков (А. И. Галич, Н. И.
Надеждин) появились хвалебные характеристики нового германского кумира, но пик
известности и значимости Гегеля для русской общественной мысли все же падает на
его посмертное время, на вторую половину тридцатых и на сороковые годы.
Совсем другое дело — Шеллинг. И благодаря своему долголетию (скончался в 1854
г.), и по всемирной славе, не уступавшей Гегелю, и по особенностям метода этот фи-
лософ был прижизненно популярен в России на протяжении почти полувека. Более
того, именно Шеллинг стал первым германским философом, широко и интенсивно
повлиявшим на русскую мысль, на русское искусство. Его значение несоизмеримо с
влиянием Канта и Фихте.
Кант вообще оказался чужим для русских мыслителей начала XIX века: и для
университетской гуманитарной профессуры, и для религиозных философов (из-за аг-
ностицизма и чуть ли не безбожия
1
), и для естественни-
1
Именно так характеризовал философию Канта консервативный и карьерный архиепископ Феофилакт:
«...ниспровержение христианства и замещение оного не деизмом, а совершенным безбожием» (Шпет,
1922, 27). Более серьезно изучал Канта декабрист М. А. Фонвизин. В тобольской ссылке в конце 1840
— начале 1850-х гг. он написал замечательный трактат «Обозрение истории философских систем», где
четко сформулировал: «Свобода, бессмертие души, бытие Божие — эти три вывода даются практиче-
ским умом. Кант, в своих результатах согласный с христианским учением, в восторге провозглашает
эту гармонию своей философии с евангельскими истинами»// Фонвизин М. А. Соч. и письма. Т. II.
Иркутск, 1982. С. 251. Штудировал Канта, судя по его письмам, и Н. В. Станкевич. Универсальный
Кант давал пищу и провоцировал отталкивание самым различным мыслителям: Феофилакт назвал его
безбожником, а Фонвизин — христианином!
170
ков (Н. И. Лобачевский критиковал Канта за его «априори» в понимании пространства:
наш математик считал, что линии и поверхности могут быть выведены лишь из
объективных тел). Возрождение интереса к кантовскому наследию происходит в
России лишь в конце XIX века, уходя потом в XX век, в связи с западноевропейским
распространением неокантианства. Впрочем, и в нашем столетии Кант не стал в
России властителем дум.
Еще менее значительным было влияние Фихте; возможно, это отражает объективную
ценностную иерархию философов.
Можно отметить лишь небольшую вспышку интереса к Фихте в кружке Н. В.
Станкевича в 1835—1836 гг.: М. А. Бакунин перевел и напечатал, благодаря Белинско-
му, в «Телескопе» «Лекции о назначении ученых» (в немецком подлиннике вышли в
1794 г.; не путать с аналогичным циклом лекций 1811 г.), а Белинский построил на
радикальных этических идеях Фихте (пафос свободы человека и свободного
нравственного выбора, разумность добра и т. п.) замечательную свою статью-
рецензию «Опыт системы нравственной философии. Соч. магистра А. Дроздова...»,
которая должна была выйти вослед бакунинскому переводу в следующем томе
«Телескопа» (т. 30 за 1835 г., но вышел он запоздало: в октябре 1836 г.), однако
издатель Н. И. Надеждин, зная о нависающей над ним грозе по поводу публикации
«Философического письма» Чаадаева, чуть ли не втрое сократил текст статьи
Белинского, она вышла куцей и невнятной; зато очень внятно изъяснялся Белинский в
письме к Бакунину от 12—24 октября 1838 г., вспоминая их обоюдное увлечение
германским философом: «...я так думал тогда, потому что фихтеанизм понял, как
робеспьеризм, и в новой теории чуял запах крови» (Белинский, XI, 320). Надеждин,
увы, выпустил из статьи Белинского о Дроздове самые ценные разделы, например,
изложение идей Фихте о будущем уничтожении государства и о создании
христианского братства людей, т. е. зародыши идей утопического социализма.
171
Вернемся к Шеллингу, чья слава стала распространяться в России с самых первых лет XIX
века: ведь первый знаменитый труд философа — «Система трансцендентального
идеализма» — вышел на заре нового столетия, в 1800 г. Шеллинговы открытия:
процессуальность, идея развития, стремление соединить противопоставленные предметы:
дух и природу, субъект и объект — в единое целое, восходящее к абсолюту, к Богу, все
это волновало умы, да и чувства, т. к. Шеллинг писал свои книги и читал лекции не сухим
схематическим языком, а как бы художественно, эмоционально, воздействуя и на души
читателей и слушателей. Большое внимание философа к природе, стремление включить ее
в грандиозную систему мира, в божественный абсолют, влияло на тех естественников,
которые не ограничивались опытными знаниями и описаниями природных явлений, а
тяготели к их теоретическому осмыслению. Известно громадное воздействие Шеллинга на
развитие естествознания в Германии. Главный германский шеллингианец Л. Окен
(настоящая фамилия Оккенфус) — врач по профессии, автор фундаментального
трехтомного труда «Учебник натурфилософии» (Иена, 1809—1811; 3-е издание — Цюрих,
1843). Окен развивал до схематизма шеллинговы антиномии противоположностей и их
соединение в абсолютном тождестве; даже Бог у него оказывался «самосознающим
Ничто», нулем, создающим и объединяющим положительные и отрицательные величины.
Характерно, что и в России первые крупные шеллингианцы были не гуманитарии, а
естественники: петербургский профессор Д. М. Велланский и московский М. Г. Павлов.
Велланский — выходец из украинской, черниговской глубинки, сын ремесленника. Но,
видимо, отец был достаточно зажиточным, если смог найти в городке учителей, которые
научили мальчика не только грамоте, но и латыни: юный талант в 1789 г. поступил в
Киевскую Духовную академию; здесь ему сменили звучную отцовскую фами-
172
лию Кавунник (т. е. по-русски сказать — Арбузник) на не менее звучную Велланский (от
французского vaillant — храбрый, смелый, мужественный). В 1796 г. в числе лучших
выпускников академии Велланский был отправлен в заграничную командировку, но
застрял в Петербурге: вступивший на престол Павел I немедленно отменил такие поездки.
Тогда Велланский поступил в медицинскую школу, в 1798 г. преобразованную в Медико-
хирургическую академию; последнюю он окончил в 1802 г.; и здесь он тоже обратил на
себя внимание учителей и, уже при новом царе, был отправлен для повышения
образования на три года в Германию, где он и познакомился с учением Шеллинга. По
возвращении был оставлен при академии преподавателем и в 1807 г. защитил докторскую
диссертацию с характерным названием «О реформе медицинской и физической теории».
Дело не только в теоретичности содержания, но и в связывании медицины и физики, в
создании общеестественной натурфилософии. Велланский занимал кафедру физиологии и
патологии; любопытно, что раньше он преподавал (с 1814 г. — ординарный профессор) на
кафедре анатомии и физиологии, но испытывал явное отвращение к анатомии — видимо,
как к чисто опытной, описательной науке, и затем, в 1819 г., добился создания кафедры
без анатомии. Занимаясь сугубо медицинскими предметами, он, однако, постоянно
обращался к физике, создав, наконец, обобщенный труд «Опытная, наблюдательная и
умозрительная физика» (1831). Труд имел успех у специалистов и у всех занимавшихся
натурфилософией. Н. А. Полевой, сидевший под арестом в III отделении до выяснения
своей судьбы (был запрещен его журнал «Московский телеграф») и не имевший ничего
для чтения, попросил достать ему «Умозрительную физику» Велланского, о которой
потом отзывался с восторгом «и говорил, что единственно чтение этого творения
способствовало ему легко перенести нежданную опалу» (Бобров, 1899, 255).
Еще большим успехом пользовались лекции Велланского: «Смотря на физиологию и
общую патологию с точ-
173
ки зрения шеллинговой и океновой философии, этот величайший из русских
натурфилософов выработал из содержания физиологии абстракт и до того умел
завлечь им молодые умы своих слушателей, что на его лекции смотрели как на какое-
то откровение и восхищались ими до самозабвения. Курс его был, можно сказать,
беспрерывным экстазом, о котором бывшие ученики его не могли вспомнить без
восторга даже через 20 лет по выходе из академии». И еще одно свидетельство:
«Студенты слушали его с таким вниманием, что если бы профессор умолк, то в
тишине стало бы, кажется, слышно движение паутины в воздухе. Во время лекции 400
глаз слушателей не сводили с него взгляда» (там же, 67—68).
Но Велланскому хотелось более живого разговора и с коллегами-специалистами,
знатоками натурфилософии — но таковых, видно, было не очень много (с подобным
неведением Велланский столкнулся еще при защите своей докторской диссертации:
диспут трижды переносился из-за отсутствия желающих выступать; наконец, звание
присудили без диспута). Тогда профессор обратился с публичным объявлением
(опубликовано в «Северной пчеле» 1832 г.), где предлагал ученым коллегам
полемизировать по материалам «Умозрительной физики», особенно по темам: свет,
тяжесть, теплота, магнетизм, электризм, химизм, гальванизм, — и если полемисту
удастся «разрушить» конструкцию автора, то он с благодарностью примет критику и
обещает 1000 рублей премии; если же автор докажет неосновательность критики, то
полемист обязан дать автору 500 рублей... Кажется, это объявление не имеет
прецедента в мировой журналистике.
Велланский был полон творческих планов, быстро рос как мыслитель, в некоторых
вопросах шел дальше Шеллинга, готовился создать обобщающий труд, соединяющий
физиологию и физику в целостную натурфилософию. 29 мая 1834 г. он писал
московскому коллеге М. Г. Павлову: «Идеал моей Физиологии есть универс, который
представлен в ней с наружной и внутренней его стороны и ко-
174
торого начальный внешний вид есть огонь, а внутреннее окончательное образование
составляет человек. Абсолютная идея природы, в объективной ее форме,
показывается огнем, а в субъективном виде является человеком. Посему и
Физиология моя с начала показывает огонь, а при конце излагает человека. Если бы
не было образцов рациональной архитектоники, произведенных Шеллингом,
Стеффенсом и Океном, то бы я не мог состроить умственного сего здания. Но
следовать великим оригиналам может только тот, кто имеет собственную
способность» (там же, 226). X. Стеффенс — германский профессор-естественник,
популяризатор идей Шеллинга.
Но ученому приходилось очень трудно идти по избранному пути. Одни его сочинения
запрещались цензурой, о других следовали доносы, что они не соответствуют
догматам православия, даже в лекциях его находили идеи, противные христианской
религии. А тут еще в 1837 г. сильная катаракта привела к слепоте, пришлось уйти на
пенсию. Но слепой ученый продолжал творить, диктовал жене свои новые книги. К
сожалению, рукописи Вел-ланского исчезли, последователи не могли их обнаружить:
жена якобы отдала их в академию, но там они не найдены.
На кончину выдающегося ученого появились некрологи с самыми высокими
характеристиками его деятельности. В петербургской «Медицинской газете России»
на немецком языке М. Гейне написал настоящий дифирамб и привел очень важные
сведения: «Сам Шеллинг дал ему лестное свидетельство, что Велланского он считает
одним из своих наиболее знающих и совершеннейших учеников. Таким образом,
Велланский стал для России Шеллингом» (там же, 87).
Младший современник Велланского Михаил Григорьевич Павлов — духовного
происхождения; по окончании Воронежской семинарии он попытал счастья в не-
скольких учебных заведениях, но окончательно избрал Московский университет,
который окончил (1815) сразу по двум факультетам: медицинскому и философскому
175
(математическое отделение) — и был оставлен при университете. В 1818 г. он защитил
медицинскую докторскую диссертацию и в том же году отправлен на два года за
границу, совершенствоваться в областях естествознания и сельского домоводства. Как
и Велланский 16 лет ранее, Павлов большое внимание уделил там философским
основам естественных наук, больше всего — трудам Шеллинга и Окена. По
возвращении молодой профессор Московского университета преподавал самые
различные естественнонаучные предметы: физику, минералогию, сельское хозяйство.
Павлов должен бы был возглавить Агрономический институт при университете,
проект которого уже был утвержден Николаем I, но неожиданное кровоизлияние
оборвало его жизнь на 47 году.
Все свои, так сказать, практические предметы Павлов пронизывал теоретическими
принципами. Герцен создал великолепный образ этого профессора в «Былом и думах»:
«Германская философия была привита Московскому университету М. Г. Павловым.
Кафедра философии была закрыта с 1826 г. Павлов преподавал введение к философии,
вместо физики и сельского хозяйства. Физике было мудрено научиться на его лекциях,
сельскому хозяйству — невозможно, но его курсы были чрезвычайно полезны. Павлов
стоял в дверях физико-математического отделения и останавливал студента вопросом:
«Ты хочешь знать природу? Но что такое природа? Что такое знать?»
Это чрезвычайно важно; наша молодежь, вступающая в университет, совершенно
лишена философского приготовления; одни семинаристы имеют понятие об филосо-
фии, зато совершенно превратное.
Ответом на эти вопросы Павлов излагал учение Шеллинга и Окена с такой
пластической ясностью, которую никогда не имел ни один натурфилософ» (Герцен,
IX, 16—17).
Герцен не преувеличил, когда говорил, что на лекциях Павлова «мудрено научиться»
физике и сельскому хозяйству, но зато профессор давал философскую основу
176
частным наукам. На этот счет есть и другие свидетельства современников, например,
А. Е. Студитского: «Слушателей заинтересовывала необыкновенная
последовательность мысли и чрезвычайная сжатость изложения. Павлов не любил
распространяться, был скуп на слова. Каждое выражение его зато отливалось так
хорошо, было так полно, так очевидно вязалось с другими, что тогда уже мы,
первокурсные студенты, удивлялись его логике и не могли надивиться. Этой логике
мысли соответствовал внешний дар изложения. Огонь в глазах, движение в каждой
черте лица, непрерывная смена неудовольствия и торжества, волнение речи, иногда
спокойной и льющейся, чаще обрывистой, восторженной, патетической, — все это
показывало страстную любовь к предмету, а может быть, и к своим слушателям. От
первой лекции до последней — не было ни одной холодной, ни одной сухой или
скучной. Одушевление не оставляло профессора ни на минуту. И это одушевление
переходило всегда в его слушателей. Мысли Павлова, мало принесшие нам пользы в
самой науке, послужили однако же для нас путеводною нитью в других, развили или,
по крайней мере, послужили к развитию какого-то особенного критического взгляда
на науку вообще...» (Бобров, 116—117).
Логика мысли у Павлова была, в самом деле, изумительная. Вот его классификация
наук (в статье «Общий чертеж наук» — «Отечественные записки», 1839, № 7): по-
знающий отделяет себя, свое «я» от познаваемого, от природы, и предполагает Творца,
высшее начало, создавшее и человека, и природу; возникает вера, а затем
богословские науки; изучающие человека — психические науки; изучающие природу
— физические; но из деятельности человека вытекает стремление обращать понятия в
предметы, в том числе и изящные искусства, они изучаются словесными науками;
внешний мир человека изучается науками политическими; богословские науки
связаны с особым видом познания — с откровением; другой вид познания —
опытный — господствует в остальных науках; есть еще
177
третий вид познания — умозрительный, он создает философские науки; познание
совершается двояким образом: в действительности (и сюда относятся все указанные
«положительные» науки) и в возможности — последнее и создает философские науки,
которые, в зависимости от направленности на идею или форму, подразделяются на
идеологию и математику. Такая же четкая классификация проведена в учебнике физики
по разделам естественных наук.
Это все не означает, что Павлов был чистым теоретиком. В отличие от Велланского, да и
Шеллинга, он много внимания уделял практике сельского хозяйства, заведовал
экспериментальным хутором, где с успехом разводил корнеплоды и сеял травы, изобрел
какой-то особенный плуг, организовал земледельческое училище для крепостных маль-
чиков. Между прочим, еще Павлов в Москве содержал частный пансион, где юношей
подготавливали для поступления в университет; его питомцами в пансионе, наряду с
другими известными лицами, были и деятели философского склада: Н. В. Станкевич и М.
Н. Катков.
Павлов создал журнал «Атеней» (1828—1830), где публиковал свои статьи теоретического
и «прикладного» характера. А философские, шеллингианские основы метода и
универсальные знания ученый объединил в фундаментальных трудах: «Земледельческая
химия» (2 тома, 1833), «Основания физики» (2 тома, 1833—1836), «Курс сельского
хозяйства» (2 тома, 1837).
Главная заслуга Павлова — в воспитании целой плеяды учеников, особенно выделяются
среди них Станкевич и «любомудры ».
Группа московской молодежи создала в 1823 г. «Общество любомудрия». Инициаторами
были кн. В. Ф. Одоевский и Д. В. Веневитинов, они и стали во главе Общества: Одоевский
— председателем, Веневитинов — секретарем. Активными участниками были будущие
славянофилы А. И. Кошелев и И. В. Киреевский, примыкавший к ним Н. М. Рожалин.
Участвовали в Обществе и будущие профессора Московского университета М. П.
Погодин и
178
С. П. Шевырев. Кружок был с самого начала определен как «тайный», но в нем не
было ни политических, ни сектантски-религиозных мотивов.
«Любомудры» в центр своих интересов и занятий ставили философию. В противовес
материалистической философии Франции и вольтерьянству молодые люди выдвигали
новейшую германскую философию, но свою принадлежность к клану философов они
обозначили русским словом «любомудр» — буквальным переводом греческого
«философ». Хотя это слово употреблялось и ранее в трудах на русском языке, но оно
не было распространенным, и его заново ввел Одоевский, вообще любивший русифи-
цировать западноевропейские термины: Абсолют он заменил Безусловом, а
Генерализацию — Родованием.
Замыслы «любомудров» были грандиозные: создать собственный журнал, написать
философский словарь, перевести на русский язык всех классиков философии и т. д. Из
этих проектов почти осуществился первый: Одоевский вместе с будущим декабристом
В. К. Кюхельбекером издавал в 1824—1825 гг. альманах «Мнемозина» (вышло четыре
книги), ставший органом «любомудров». Для словаря была написана, кажется, всего
одна статья, с переводами тоже дело обстояло плохо. Главное — это интенсивные
занятия «любомудров» философией, что потом весьма плодотворно отразилось на их
творчестве, особенно это следует сказать относительно Одоевского и Киреевского,
наиболее значительных писателей из кружка (выдающийся поэт и мыслитель
Веневитинов, к сожалению, скоропостижно скончался в 1827 г).
Из всех германских философов романтическая молодежь кружка больше всего
жаловала Шеллинга, который поэтично говорил о философских предметах,
чрезвычайно высоко ценил искусство, который своей теорией тождества и абсолюта
утверждал целостность мира, целостность человека, целостность знания. Большим
успехом пользовался у «любомудров» и шеллингианец Окен. Одоевский перевел на
русский начало его «Учебника натурфилосо-
179
фии» — «О значении нуля, в котором успокаиваются плюс и минус» (Сакулин, 1913, I,
104) — и прочитал его в 1823 г. на заседании литературного кружка своего учителя С.
Е. Раича. Одоевский уже в ранних своих трудах популяризировал философию
Шеллинга, например, в «Афоризмах из различных писателей, по части современного
германского любомудрия» («Мнемозина», кн. 2): наблюдающий человек и природа не
существуют друг без друга, они гармоничны, соизмеримы, стремятся к тождеству;
отвлеченное и вещественное объединяются в абсолюте и т. д. Очень много
шеллингианства и в последующих произведениях Одоевского, в том числе и в самом
значительном — в цикле «Русские ночи» (1844). Но в сороковых годах Одоевский
пошел дальше учителя: само шеллингианство, как признавался князь, подтолкнуло его
заниматься природной реальностью: анатомией, физиологией, химией, физикой.
Велланский и Павлов от конкретных естественных предметов пришли к философии, а
Одоевский наоборот: занятия философией стимулировали его любовь к естественным
наукам. Кажется, этот путь уникален для «любомудра», лишь Кошелев потом стал
практиком сельского хозяйства; но любопытно сходство с соратником Герцена Н. П.
Огаревым, который в сороковых годах тоже серьезно стал заниматься химией и
физиологией. Но Огарева направили на этот практический путь не шеллингианцы, а
первые французские позитивисты, Одоевского же — не только шеллингианцы. С
тридцатых годов князь все больше и больше стал увлекаться мистикой, каббалой,
алхимией — и эти занятия тоже повлияли на его практический уклон.
Отход его от исключительного шеллингианства ярко характеризует дневниковая
запись Одоевского о визите к Шеллингу в Берлине 26 июня 1842 г. Князь задавал во-
просы мэтру не столько о его философии, сколько о его отношении к мистикам, к Сен-
Мартену и Баадеру (не без удовольствия и в этой записи, и потом в «Русских ночах»
Одоевский отметил недостаточные знания Шеллинга в об-
180
ласти мистической литературы: мэтр смешивал Сен-Мартена и основателя мартинизма
Мартинеца де Паскуалиса). И очень показательна как бы итоговая оценка шеллингизма в
«Русских ночах», в «Ночи второй»: «В начале XIX века Шеллинг был тем же, чем
Христофор Коломб в XV: он открыл человеку неизвестную часть его мира, о которой
существовали только какие-то баснословные предания, — его душу! Как Христофор
Коломб, он нашел не то, чего искал; как Христофор Коломб, он возбудил надежды не-
исполнимые. Но, как Христофор Коломб, он дал новое направление деятельности
человека! Все бросились в эту чудную, роскошную страну, кто возбужденный примером
отважного мореплавателя, кто ради науки, кто из любопытства, кто для поживы. Одни
вынесли оттуда много сокровищ, другие лишь обезьян да попугаев, но многое и
потонуло».
Одоевский был самым продуктивным шеллингианцем среди «любомудров». Веневитинов,
ушедший из жизни в 21 год, мало что успел сделать. Глубокий и медлительный И.
Киреевский лишь накапливал знания, основательный шеллингизм у него проявится уже в
славянофильский период, в сороковых-пятидесятых годах, особенно заметно будет
влияние позднего Шеллинга, создателя «философии откровения»: в пафосе целостности,
цельного человека и целостного знания, в утверждении недостаточности логического
разума и необходимости соединения разума с верой Киреевский мог с удовлетворением
опираться на «философию откровения».
Шеллингизм отразился в ранней поэзии и другого основателя славянофильства — А. С.
Хомякова. Близкий к «любомудрам», он в ряде своих стихотворений двадцатых годов
(«Молодость», «Желание») отобразил шеллин-гианскую романтическую связь человека с
природой. А в более поздние, уже славянофильские времена, Хомяков, подобно
Киреевскому, желал поднять разум до веры; специфически хомяковское философское
начало — большая роль, которая отводилась воле: один из главных его тер-
181
минов — «волящий разум» (конгениально с Шопенгауэром, которого он, кажется, не знал,
Хомяков выдвигает на первый план волю, но у Шопенгауэра воля иррациональна, а у
Хомякова разумна).
«Любомудры» в первой половине двадцатых годов тесно соприкасались с будущими
декабристами: много месяцев подряд вместе с Одоевским издавал «Мнемозину» В. К.
Кюхельбекер; Одоевский был дружен со своим двоюродным братом Александром
Ивановичем Одоевским, известным поэтом-декабристом. На А. И. Кошелева произвел
большое впечатление вечер у будущего декабриста М. М. Нарышкина, где Рылеев читал
свои думы и где обсуждали, как «покончить» с правительством. «Любомудр» Одоевский
всячески пытался зазывать брата заняться философским образованием, стыдил за
равнодушие к Шеллингу, но тот лишь раздражался, честно признавался, что как ни
пытался штудировать германского философа, но «не видел ни зги»: молодой, здоровый,
жизнелюбивый Александр был полной противоположностью тщедушному и
«умственному» Владимиру; Александр удивлялся, как может его кузен
«идолопоклонствовать» перед Шеллингом и сидеть в болоте, где квакают лягушки (намек
на враждебных журналистов); позднее, чтобы как-то ущипнуть высокомерного ментора-
проповедника, Александр упрекал его в плохом французском языке писем, ловил на
грамматических неточностях.
Известие о разгроме восстания 14 декабря 1825 г. потрясло «любомудров». В бумагах
Одоевского тридцатых-сороковых годов есть интересная карандашная запись о
«заговоре»: «В нем участвовали представители всего талантливого, образованного,
знатного, благородного, блестящего в России — им не удалось, но успех не был
безусловно невозможен» (Сакулин, I, 308). Это, возможно, не только более позднее
мнение, но и представление «любомудра» непосредственно после восстания: поражение
не закономерно, это дело случая. По крайней мере, А. И. Кошелев, более «левый», чем
Одоевский, пишет в своих воспоминаниях,
182
что после петербургского разгрома они надеялись на восстание на юге: армия
двинется через Москву в столицу и установит конституцию (ходили слухи и о
готовящемся походе кавказской армии генерала Ермолова); «любомудры» «забыли
Шеллинга и комп., ездили всякий день в манеж и фехтовальную залу учиться верховой
езде и фехтованию» (Кошелев, 1884, 15), т. е. они тоже готовились принять участие в
гражданской войне (как справедливо предполагает П. Н. Сакулин, опираясь на
воспоминания Кошелева, речь идет не о всех «любомудрах», а лишь о Кошелеве,
Киреевском, Веневитинове). Но рухнула и южная надежда. Начались аресты и
допросы. «Любомудры» решили самораспуститься; Одоевский сжег устав и прото-
колы Общества и приготовил на случай Сибири медвежью шубу и сапоги. К счастью,
судьба миловала «любомудров», лишь Веневитинов был ненадолго арестован.
Интенсивное влияние Гегеля в тридцатых-сороковых годах потеснило и ослабило
русское шеллингианство, но не окончательно. Особенно заметно оно воздействовало
на поздних романтиков — и на тех, кто сохранил свой романтизм из юных лет начала
века (кн. В. Ф. Одоевский, И. В. Киреевский), и на новых носителей романтического
метода, из которых выделялся Ап. Григорьев, именовавший себя «последним
романтиком».
Григорьев еще будучи студентом Московского университета (учился там в 1838—1842
гг.), весь пропитался учением Шеллинга, которое ему было значительно ближе и
роднее гегельянства. В автобиографических очерках «Мои литературные и
нравственные скитальчества» Григорьев образно охарактеризовал облик Московского
университета перед своим вступлением в студенты: «...университет, весь полный
трагических веяний недавней катастрофы (декабристов. — Б. Е.) и страшно
отзывчивый на все тревожное и головокружительное, что носилось в воздухе под
общими именами шеллингизма в мысли и романтизма в литературе». Показательно,
что шеллингианство сливается с романтизмом, с тревогой и головокру-
183
жением — именно так воспринимали тогда новое учение московские студенты,
«отдававшие голову и сердце до нравственного запою шеллингизму». Ведь курс
Григорьева застал еще лекции М. Г. Павлова и мог вычитывать шеллин-говы идеи в
философско-литературном журнале М. П. Погодина «Московский вестник» (1827—
1830), в котором активно участвовали повзрослевшие «любомудры».
Новым толчком к увлечению Григорьева Шеллингом послужил выход в свет в
Германии «Введения в философию мифологии» (1856). Григорьев колоритно
описывает в тех же воспоминаниях («Мои литературные и нравственные
скитальчества»), как ему, тогда тяжело больному оспой, В. П. Боткин прислал свежий
том Шеллинга «с запиской и в записке, между прочим, упоминал, что он уже нюхал и
что хорошо как-то пахнет... И впился я больными, слабыми глазами в таинственно и
хорошо пахнущую книгу — и опять всего меня потащило за собою могучее веяние
мысли — и силою покойный отец, ходивший за мною, как нянька, должен был
отнимать у меня эту „лихую пагубу"».
Григорьев не делал различия между ранним и поздним Шеллингом, но, пожалуй,
именно то чтение 1856 г. особенно сильно повлияло на русского мыслителя. Он при-
знавался в письме к М. П. Погодину 26 августа 1859 г.: «Шеллингизм (старый и
новый, он ведь все — один) проникал меня глубже и глубже — бессистемный и
беспредельный, ибо он — жизнь, а не теория». На шеллингизме построена главная
теоретическая статья Григорьева «Критический взгляд на основы, значение и приемы
современной критики искусства» (1857). Начиная с эпиграфа из «Введения в
философию мифологии», Шеллинг все время присутствует в статье. Григорьев
откровенно подчеркивает, что главную заслугу своего идеала видит в развенчании
гегелевского «абсолютного духа» как абстрактной схемы: «Высшее значение формулы
Шеллинга, поскольку обозначается она в доселе изданных последних его сочинениях,
заключается в том, что всему: и народам, и лицам — воз-
184
вращается их цельное, самоответственное значение, что разбит кумир, которому
приносились требы идольские, кумир отвлеченного духа человечества и его развития.
Развиваются — если можно уже употребить теперь это слово — народные организмы,
нося в себе следы более или менее отдаленной принадлежности к первоначальному
единству рода человеческого, единству не отвлеченному, моменту необходимо
существовавшему.
Каждый таковой организм, так или иначе сложившийся, так или иначе
видоизменивший первоначальное предание в своих преданиях и верованиях, вносит
свой органический принцип в мировую жизнь».
Цельность, органичность, самоответственность, своеобразие Григорьев по-
шеллинговски применяет не только по отношению к народам и лицам, но и к
художественным произведениям: он ратует за живорожденность искусства, а не за
схему и предварительную идеологическую задан-ность. Он ясно видел
мифологическую «размытость», неопределенность шеллингова учения: «Шеллингизм
(...), действуя другими, внешне мистическими своими сторонами, увлекал
благородные, ищущие цельности, ищущие успокоения и центра, души в какие-то
заоблачные выси, где их обманывали призрачные формы примирения в прошедшем, в
отжитом мире... Новое учение смело ставило всеобъемлющий принцип, проводило его
с строжайшею, железною логическою последовательностью, дразня в то же время
душу своими отвлеченными таинственными сторонами...» (статья «Взгляд на русскую
литературу со смерти Пушкина», 1859), но это, с точки зрения «последнего
романтика», не было большим грехом, он сам был достаточно стихиен, неопределенен
и сам рвался в «какие-то заоблачные выси».
* * *
Чуть позже Шеллинга, но необычайно интенсивно и плодотворно в продолжение
почти всего XIX века на рус-
185
ских мыслителей влиял Гегель. Романтическим писателям и поэтам, конечно, был ближе
Шеллинг. Шеллингианцами были и ученые романтического склада. А мыслителям
точным и трезвым, не запойным, как говорил Григорьев, восприемникам философских
построений, оказался куда роднее Гегель.
Труды Гегеля впервые стали известны в России в середине двадцатых годов. В. Ф.
Одоевский в «Мнемозине», А. И. Тургенев в «Московском телеграфе» упоминают Гегеля
как новейшего германского философа. В последние два учебных года, когда Гегель читал
лекции в Берлинском университете (1829/30 и 1830/31), его слушали И. В. Киреевский, А.
И. Тургенев, будущие профессора Московского университета Н. И. Крылов и П. Г.
Редкий, ряд менее известных лиц. А в тридцатых годах, уже после кончины Гегеля (умер в
1831 г.), лекции читали его ученики: К. Ми-хелет, Э. Ганс, Г. Гото, К. Вердер, Л. Геннинг
и др. В это десятилетие был настоящий наплыв русских в Берлин — отправленные на
стажировку будущие профессора Москвы и Петербурга (Д. Л. Крюков, М. М. Лунин, В. С.
Порошин, М. С. Куторга, Т. Н. Грановский, Н. И. Пирогов и много других), а также
вольные любители: Н. В. Станкевич и Я. М. Неверов. В сороковых годах слушают в
Берлине лекции гегелистов и штудируют самого Гегеля И. С. Тургенев (он тогда явно
мечтал написать философскую диссертацию и занять кафедру в каком-либо русском