Егоров Б.Ф., Лотман Ю.М., Вердеревская Н.А., Щукин В.Г. и др. Из истории русской культуры. Том V (XIX век)

Подождите немного. Документ загружается.

людей, и, таким образом, появились те пресловутые нигилистические костюмы, в которых

щеголяла молодежь в течение 1860-х и 1870-х гг. Пледы и сучковатые дубинки,

стриженые волосы и космы сзади до плеч, синие очки, фра-дьявольские шляпы и

конфедератки, — боже, в каком поэтическом ореоле рисовалось все это в те времена и как

заставляло биться молодые сердца, причем следует принять в соображение, что все это

носилось не из одних только рациональных соображений и не ради одного желания

опроститься, а демонстративно, чтобы открыто выставить свою принадлежность к сонму

избранных. Я помню, с каким шиком и смаком две барышни уписывали ржавую селедку и

тухлую ветчину из мелочной лавочки, и я убежден, что никакие тонкие яства в роди-

тельском доме не доставляли им такого наслаждения, как этот плебейский завтрак на

студенческой мансарде.

Что касается нашего кружка, то заплатили и мы дань всем этим веяниям. Так, многие

наши чаепития на топо-ровском чердачке были посвящены рассуждениям о том, какую

снедь следует считать необходимостью, какую — роскошью. Икра и сардины подверглись

единодушному запрещению. Относительно селедок и яблоков голоса разделились, так как

селедки входят в обычное меню обедов рабочих, а от яблоков не отказывается последняя

нищенка. Виноградные вина подверглись решительному остракизму; водка же и пиво

получили разрешение опять-таки потому, что для миллионов рабочего люда в этих напит-

ках заключается единственная радость жизни. Табак же получил двойную санкцию: кроме

того, что курят люди всех сословий, даже и такой ригорист, как Рахметов, и тот позволял

себе выкурить сигару, да еще дорогую. Само

265

собою разумеется, что все это ограничивалось теорией. На практике же мы ни от чего

не отказывались» (Скабичевский, 250).

Утопические идеалы социализма и коммунизма затронули и проблемы равенства и

свободы членов семьи. Западноевропейские лозунги социалистов и коммунистов о

свободе женщины и о необходимости разрушить буржуазную семью

докатывались до

России не столько в виде теоретических сочинений, сколько в сюжетах романов Жорж

Сан д.

Влияние французской писательницы было очень сильным в 1840-х гг.; по ее идеалам

строилась личная жизнь, вплоть до мелочей: Белинский настоял, чтобы не он ехал в

Москву за своей невестой, а чтобы она сама, одна, прибыла в Питер к жениху...

Русские западники начала сороковых годов: сперва В. Боткин, а потом Белинский, —

истолковывали верность пушкинской Татьяны мужу как своего рода проституцию:

продолжает любить Онегина, но остается верной старому генералу (любопытна эта

всеобщая ошибка, связанная с явной массовой нелюбовью читателей к мужу Татьяны:

он воспринимается стариком уже в течение двух столетий, в том числе целое столетие

после создания Чайковским оперы и оперного персонажа Гремина; между тем

пушкинский муж — друг юности Онегина, так что разница в возрасте должна быть

небольшая; он — «толстый», он «в сраженьях изувечен», но совсем не старый:

участники наполеоновских войн становились генералами в тридцать лет). Белин-

Любопытно, что Карл Маркс, разрушавший в «Манифесте коммунистической партии» буржуазную

семью, в реальности был убежденным семьянином, что не мешало ему тайно жить со своей служанкой;

то, что родившийся мальчик — сын Маркса, знал только Энгельс, он сообщил об этом дочерям друга

перед своей смертью. Сам Энгельс был в делах любви откровеннее Маркса: он никогда не заводил

официальной семьи, довольно открыто жил со своими служанками, наставлял рога товарищам-

коммунистам и т. д. Подробнее см. об этом в статье: Вахрушев В. Ничто человеческое нам не чуждо,

или Почти неизвестные классики // Волга. 1994, № 3—4, С. 133—141.

266

ский в 9-й статье цикла «Сочинения Александра Пушкина» обрушивается на Татьяну:

как она смела отказать Онегину! Более глубоко, хотя тоже не без жоржсандизма, от-

несся к сюжету «Евгения Онегина» П. В. Анненков в следующем десятилетии, когда

анализировал «Дворянское гнездо» Тургенева: он обвинил Татьяну лишь в обмане

доверившегося ей мужа, т. е. в утаивании своих истинных чувств.

Консервативные противники русских радикалов воспринимали их свободолюбивые

идеалы как призыв чуть ли не к свальному сожительству, к «тройным» бракам и т. п. В

действительности все это было не так просто. «Тройные» браки достаточно широко

были распространены как раз в аристократических сферах — разумеется, в тайных или

полутайных вариантах; по крайней мере, знавшие о супружеских изменах стыдливо

отворачивались и делали вид, что ничего не знают. Близким, однако, все это

сообщалось довольно откровенно, может быть не всегда с расшифровкой имен

(Лермонтов хвастался А. А. Краевскому, что у него одновременно три-четыре

светских романа, так что и в бордель ходить не нужно: см. об этом в письме

Белинского к Боткину от 16—21 апреля 1840 г.). И в высших же сферах, начиная с

императорской фамилии, да и в провинциальной помещичьей среде полу-тайно-

полуявно мужчины содержали любовниц.

В случае же желания одного из супругов (или даже сразу обоих) официально

развестись возникали часто непреодолимые трудности. Лишь в романах, созданных

под влиянием Жорж Санд, это было просто. В повести А. В. Дружинина «Полинька

Сакс» (1847) описывается благородное поведение Константина Сакса, узнавшего о

любви жены к другому, — Саксу, как в волшебной сказке, моментально удается

получить развод.

На самом деле ой как непросто было получить в царской России развод! Все

увеличивающееся количество желавших развестись заставляло светские и церковные

власти ужесточать правила и сокращать официально при-

267

нимаемые поводы. По закону 1839 г. осталось всего четыре причины: прелюбодеяние,

половая импотенция мужчины (если она длится три года, а возникла еще до брака),

безвестное отсутствие в течение пяти лет, лишение по суду всех прав состояния. Так

что нормальная психологическая или физиологическая несовместимость совершенно

не принималась во внимание. Характерно также, что все дела о разводе решались не

гражданскими судами, а духовной консисторией, а затем утверждались архиереями;

окончательное решение выносил Святейший Синод (для неправославных

христианских конфессий, для магометан и иудеев тоже дела разбирались в соответст-

вующих духовных учреждениях).

Так что развод фактически было чрезвычайно трудно осуществить. Известный поэт и

драматург граф А. К. Толстой в 1850 г. влюбился (взаимно) в жену гвардейского

полковника Л. Ф. Миллера Софью Андреевну, она вскоре стала его гражданской

женой, но реальные супруги потом 13 лет добивались официального развода,

которому препятствовали и полковник, и мать графа; став графиней Софьей

Андреевной Толстой (не путать ее с полной тезкой — знаменитой женой другого

графа-писателя), несчастная женщина наконец обрела мир и гармонию семейной

жизни. Пример совсем другого рода: роковая женщина А. П. Суслова, в свое время

принесшая столько мучений Достоевскому, стала в 1880 г. женой молодого В. В.

Розанова, вскоре не вынесшего адской совместной жизни и ушедшего от Сусловой;

она потом никак не хотела дать развода Розанову, он много лет потом мучился, тайно

обвенчался в 1891 г. с другой женщиной, а дети его от этого брака оказались

незаконнорожденными.

Полвека ранее подобная история произошла с соратником Герцена Н. П. Огаревым.

Сосланный в 1835 г. за участие в студенческом кружке в Пензу, он был обласкан

губернатором А. А. Панчулидзевым. Зная о несметных богатствах Огарева-отца,

губернатор поспешил женить наивного юношу на своей племяннице Марье Львовне, в

буду-

268

щем «плешивой вакханке», по характеристике Герцена, совершенно чужой мужу по духу;

семья распалась, но когда Огарев «незаконно» женился на любимой девушке, Н. А.

Тучковой, то Марья Львовна наотрез отказала в согласии на развод; несколько лет

молодые мучались, и лишь смерть бывшей жены в 1853 г. развязала им руки.

О губернаторе Панчулидзеве стоит рассказать подробнее. Его облик еще колоритнее, чем

сюжеты утопических романов. Паноптикум николаевских сановников был весьма

многоликим. Панчулидзев принадлежал к довольно типичному для тех времен разряду

чиновников, дослужившихся до высоких постов, благодаря личному лакейству и

семейным связям (отец его был саратовским губернатором), но оставшихся мелкими

душонками на уровне какого-нибудь гоголевского городничего. Когда губернатору нужно

было женить Огарева на своей племяннице, он рассыпался в любезностях; на позднейшие

почти открытые связи Марьи Львовны в России и за границей со знакомыми Огарева, не

отличавшимися высокой нравственностью, Панчулидзев смотрел снисходительно; но,

когда возникла угроза ухода Огарева от жены и соответственно уплыва миллионных

богатств, тут губернатор встрепенулся; он был инициатором фантастических доносов на

Огарева и особенно на его потенциального тестя А. А. Тучкова: якобы создан

революционный кружок! Досталось от III отделения и Тучкову, и Огареву, лишь при

либерализме нового, александровского царствования соратнику Герцена удалось

ускользнуть за границу. А Панчулидзев еще продолжал царствовать в Пензе, пока его не

настигла кара. Он распоясался, видно, настолько, что занимался откровенным грабежом

подданных, помимо обычного взяточничества. В «Колоколе» от 1 ноября 1858 г.

появилась статья «Танеевское дело» с разоблачением деяний пензенского губернатора, в

том числе рассказывалась такая история: откупщик Ненюков, ежегодно плативший

Панчулидзеву нелегальную дань в 2000 рублей, однажды послал сына с извинениями и с

отдачей только тысячи, с

269

обещанием вскорости доставить и вторую половину взятки; губернатор взъярился,

выхватил у молодого человека его бумажник и забрал вообще все деньги,

находившиеся там; тот пытался бороться, но губернатор его осилил, и растрепанный

юноша, убегая, кричал на лестнице о бандитизме губернатора, так что история быстро

распространилась по Пензе и попала в числе других подвигов Пан-чулидзева на

страницы «Колокола»; александровская администрация не очень жаловала

николаевских монстров, тут же была создана представительная ревизионная комиссия,

которая потом отдала многих чиновников под суд, а сам губернатор был отправлен на

заслуженный отдых. И вот, ожидая ревизии и уже прочитав статью в «Колоколе»,

Панчулидзев сделал еще одну пакость. Он оказался в уездном городе Чембаре,

местные чиновники должны были ему представляться, подошел к нему и брат

великого критика Константин: «Титулярный советник Белинский!» — «А, знаю! —

сказал злорадно губернатор. — Пьяный советник Белинский», — и отвернулся. Брат

не имел никакого отношения к журналистике и литературе, был отягощен семьей (8

детей!), но для Панчулидзева это была одна ненавистная компания: Герцен, Огарев,

Белинский... Дикого каламбура губернатора было достаточно, чтобы бедного

чиновника тотчас же отправить на жалкую пенсию (Захарьин, 1898, 918—919). Вот на

каком бытовом фоне создавались утопические концепции!

Вернемся, однако, к разводам. Лишь сильные мира сего перепрыгивали через законы,

и то не всегда удачно. Колоритна в этом смысле история П. А. Клейнмихеля, еще до

того, как он стал графом и всесильным николаевским министром. Будучи в молодые

годы адъютантом Аракчеева и быстро поднимаясь по ступенькам чинов и званий (22-

летним он в 1816 г. был произведен в полковники), Клейнмихель именно в этом году

нахально увез под венец девицу Варвару Кокошкину, сестру петербургского обер-

полицмейстера, несмотря на несогласие ее матери на брак. Александр I, любивший

Клейнмихеля, ограничился распо-

270

ряжением об аресте на две недели, хотя такой поступок мог стоить бравому офицеру

карьеры. Но увезенная оказалась не очень верной супругой, пошли слухи об ее измене,

в 1828 г. встал вопрос о разводе. Клейнмихель энергично хлопотал, заявил о своей

«прелюбодейской» вине (фактически сделал это за взятку: жена за такое заявление

отдала ему свое приданое!). Кое-как удалось убедить духовную консисторию и Синод

— развод дали, однако приговорили «виновника» к 7 годам церковной епитимьи и к

запрещению вступать в новый брак (не разобрались, что ли: хотя жена и православная,

но «нарушитель» оказался лютеранином, а юстиц-коллегия по делам Лифляндии и

Эстлян-дии не применила этих мер).

Но когда Клейнмихель попытался в 1829 г. жениться второй раз и опять же на

православной, на кузине своей первой жены фрейлине Марии Кокошкиной, то здесь

Синод, опираясь на свое прежнее решение, запретил «прелюбодею» вступать в брак,

несмотря на явное желание Николая I помочь своему любимцу (Клейнмихель завоевал

любовь и этого государя!). Но все же когда «прелюбодей», став в 1832 г. генерал-

адъютантом царя и начальником департамента военного министерства, снова задумал

жениться, тут уже никакой Синод не мог ему воспрепятствовать. Избранницей

генерала стала 22-летняя вдова Клеопатра Петровна Хорват (урожденная Ильинская).

Злые языки утверждали, что ни сам Клейнмихель, ни его супруга не были способны к

деторождению, а между тем у них появилось семь детей: якобы Николай I прикрывал

грехи свои и своей любовницы фрейлины Варвары Нелидовой (сестры мужа сестры

Клеопатры Петровны): когда наступала пора рожать фрейлине, то г-жа Клейнмихель

устраивала себе накладной «живот», потом якобы рожала и принимала в семью

побочных детей Николая I

См.: Булгакова Л. А. Граф Петр Андреевич Клейнмихель (Из истории генеалогических связей) // Из

глубины времен. Вып. 4. СПб., 1995, С. 61—70; <Бурнашев В. П.> Беременность графини

271

Еще одна неприятная история с разводом. Выше уже говорилось, что известный

николаевский вельможа московский генерал-губернатор граф А. А. Закревский очень

баловал свою дочь, графиню Нессельроде (невестку канцлера). Она жила при отце,

давно покинув постылого мужа, и полюбила чиновника из канцелярии отца, князя Д.

В. Друцкого-Соколинского. Отец пытался заговорить о разводе с семьей Нессельроде,

но получил решительный отказ. Граф надеялся на помощь друга молодости князя А.

Ф. Орлова, когда-то всесильного начальника III отделения, а тогда (1859) —

председателя Государственного Совета; Орлов обратился к Александру II, но тот укло-

нился: развод, дескать, прерогатива духовных властей. Закревский все же понадеялся

на будущее заступничество императора и устроил тайное венчание молодых в рязан-

ском селе, выдал — явно незаконно! — заграничные паспорта молодоженам, и они на

несколько лет укатили в Западную Европу. Однако история получила огласку, За-

кревский лишился должности; впрочем, через несколько лет Александр II помиловал

Друцких и как бы санкционировал их брак.

Даже на самом «верху», в императорской семье, развод был почти немыслимым

делом. Великий князь Константин Павлович, брат Александра I, много лет добивался

развода со своей женой Анной Федоровной (герцогиней Саксен-Кобургской Анной):

кажется, она ему изменяла, — но вдовствующая императрица Мария Федоровна, т. е.

матушка Константина, решительно противилась, считая, что такой развод и бросит

тень на императорскую фамилию и пагубно отразится на общественных нравах: дес-

кать, если такое можно брату царя — и т. д. А Константин, бывший с 1816 г. польским

правителем, влюбился и фактически женился на красивой полячке Иоанне Груд-

зинской. Все-таки в 1820 г. Константин добился развода

Клеопатры Петровны Клейнмихель и роды Варвары Аркадьевны Нелидовой // Новое литературное

обозрение. № 4 1993, С. 169 (Публ. и комм. А. И. Рейтблата); Добролюбов Н. А. Слухи (I, 147).

272

и официального брака с Грудзинской, получившей от Александра I титул княгини Лович.

Царь издал специальный манифест о разводе и браке Константина с интересным

уточняющим дополнением: «...если какое лицо из императорской фамилии вступит в

брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, т. е., не

принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, в таком случае

лицо императорской фамилии не может сообщить другому прав, принадлежащих членам

императорской фамилии, и рождаемые от такого союза дети не имеют права на

наследование престола» (П. <К. М. Плавлинский1>, 1903, 96). Именно потому, возможно,

Константин и отказался заранее от наследования престола после бездетного брата — в

пользу Николая Павловича, младшего брата.

Потому-то, зная все сложности и часто непреодолимые трудности расторгнуть брак,

представители либеральной и демократической среды, не отягощенные лицемерными

правилами высшего света, более свободно выражавшие свои чувства и отношения, не

дожидались развода и так же относительно свободно уходили к любимым. Потому-то и

возникали в консервативных кругах сплетни о разврате и «тройных» браках. Но в

большинстве случаев был просто уход из одной семьи и создание другой. Н. А. Некрасов

и А. Я. Панаева полюбили друг друга, и хотя формально Некрасов и Панаевы жили в

одной квартире, но фактически уже И. И. Панаев стал третьим лишним, что, впрочем, не

затемнило и не загрязнило отношения мужчин между собою, они продолжали издавать

«Современник» (разрешению ситуации помогло легкомыслие Панаева и его барская

привычка к общению с любовницами). А. И. Герцен «увел» жену друга, Н. А. Тучкову-

Огареву, но все трое остались в очень добрых взаимоотношениях.

Человек из круга Чернышевского—Добролюбова, врач П. И. Боков вызволил из

деспотической семьи генерала А. А. Обручева дочь Марию, рвущуюся к свободе и

знаниям, вначале фиктивно женился на ней, а затем и

273

фактически; но потом Мария полюбила своего учителя, знаменитого И. М. Сеченова и

стала его гражданской женой (долгие годы этот «треугольник» — Боков — Обручева

— Сеченов считался прототипическим для сюжета романа Чернышевского «Что

делать?», но в 1954 г. ленинградский литературовед С. А. Рейсер доказал, что разрыв

первой семьи произошел уже после создания романа; Чернышевский, впрочем, мог

заимствовать из истории Боковых начало своего сюжета, женитьбу Лопухова на Вере

Павловне с целью вызволить ее из «темного царства»). Следует еще добавить, что

после ухода Марии Александровны к Сеченову Боков со скандалом увел от видного

петербургского чиновника, тайного советника Измайлова его красавицу-жену,

урожденную баронессу д'Адельгейм.

Но нет дыма без огня. «Тройчатки» редко, но возникали в демократическом обществе.

Известные шестидесятники Шелгуновы в связи с возникшей любовью Людмилы Пет-

ровны к М. Л. Михайлову взяли последнего в свою семью и как бы жили втроем;

нужно, увы, учесть повышенную страстность Шелгуновой, ее частое заигрывание и с

другими мужчинами: Я. П. Полонский, А. В. Дружинин, Д. В. Григорович, И. С.

Тургенев были объектами ее ухаживания.

Много сплетен ходило в обществе и о страстной натуре Ольги Сократовны, жены

Чернышевского, однако здесь документальных доказательств не сохранилось, поэтому

необходимо все предположения относить именно к разряду сплетен. Но что является

достоверным, это теоретическая убежденность Чернышевского в возможности жизни

втроем.

Внешне сюжет его романа «Что делать?» (1863) демонстрирует типично

«жоржсандовский» мотив свободного чувства, но без всякой «тройчатки»: Лопухов

вызволяет Веру Павловну из мещанской бездуховности, у них создается счастливая

семья шестидесятников, но постоянно растут привязанности у Веры Павловны и у

друга дома Кирсанова; Лопухов, поняв, устраняется вплоть до имитации

самоубийства, и Вера Павловна становится Кирсано-

274

вой, второе ее замужество еще более радужно и благополучно. Характерна здесь

ложная смерть супруга: герои явно не надеялись на возможность развода.

Это внешне. А если внимательно вчитаться в длинные и скучные рассуждения автора-

повествователя и его персонажей в критическую пору растущего чувства любви Веры

и Кирсанова, то явно обнаруживается привлечение другого возможного варианта:

жизни втроем. На это вначале намекают сам автор-повествователь в длинных

разговорах с «проницательным читателем» и еще Лопухов, потом открыто, со

свойственной ему прямотой, подсказывает такой вариант в диалоге с Верой Павловной

Рахметов: дескать, можно бы вам все спокойно устроить и жить втроем в одной

квартире (раздел XXX главы 3 романа); наконец, когда уже Вера Павловна стала

Кирсановой, она как бы подводит итог проблеме, путано объясняя, что готова была бы

согласиться на сожительство втроем, но, во-первых, оба мужчины были совершенно

равны по уму, развитию и характеру, и сама Вера Павловна была равна им, а, во-

вторых, она чувствовала себя зависимой от доброй воли Лопухова (согласитесь,

объяснение нелогичное, вторая причина противоречит первой и т. д. — но, главное,

Вера Павловна отвергла тройной вариант и предпочла традиционную семью).

Запутанность всех этих намеков и объяснений воспринималась консервативными

критиками романа как призыв к откровенному разврату: например, Рахметов

истолковывался как любовник Веры Павловны. Конечно, такое и во сне не чудилось

Чернышевскому.

Однако романист и после «Что делать?» не оставил забытой свою идею «тройчатки».

По воспоминаниям его сибирских знакомых, он и в ссылке в разных вариантах

обрабатывал этот сюжет, уже более прозрачно «треугольный». В пересказе В. Г.

Короленко (очерк «Воспоминания о Чернышевском», 1890—1894) мы знаем повесть

«Не для всех» (или «Другим нельзя», неуверенно добавляет Короленко). Русская

девушка любит двух своих поклонников — одинаково; следуют бурные перипетии,

пока все

275

трое не оказываются на необитаемом острове и не приходят к решению гармонично

зажить втроем.

Каракозовцы В. Н. Шаганов и П. Ф. Николаев, отправленные на каторгу в Забайкалье,

лично слышали чтение Чернышевским своих сибирских произведений (очерк

Шаганова «Н. Г. Чернышевский на каторге и ссылке», 1890, и Николаева «Личные

воспоминания о пребывании Н. Г. Чернышевского в каторге», 1906), и у этих мемуа-

ристов речь идет не о повести, а о пьесе (комедии) «Другим нельзя», которую

Чернышевский читал своим товарищам по каторге. Возможно, это разные варианты

одного и того же сюжета, но характерно, что жанр пьесы документально

подтверждается сохранившимися двумя (и началом третьего) действиями

произведения, названного автором вначале «Другим нельзя», но потом, после зачер-

кивания первого, получившего название «Драма без развязки». Здесь действие

развивается в русской провинциальной глуши, в чиновничьем и помещичьем мире, без

всяких экзотических островов, но развязка та же, что и в пересказе Короленко —

жизнь втроем.

Конечно, легко было изображать все драматические коллизии на бумаге, в жизни все

было значительно труднее. Чернышевский описывал своих героев разумными и

волевыми, почти без усилий и последствий заглушивших в своих душах ревность, но

сам он однажды приоткрыл в письме к Некрасову от 5 ноября 1856 г. такие

трагические бездны своей судьбы, которые показывают колоссальный разрыв между

утопическими конструкциями и реальными жизненными чувствами человека: «... не от

мировых вопросов люди топятся, стреляются, делаются пьяницами, — я испытал это и

знаю, что поэзия сердца имеет такие (же) права, как и поэзия мысли» (Чернышевский,

XIV, 322).

Мы не знаем, как переживали тройственную жизнь такие благородные люди, как Н. В.

Шелгунов, но то, что реальная ревность имеет мало общего с теоретико-утопической,

мы можем видеть на примере семейной драмы А. И. Герцена, когда его первая жена

Наталия Александ-

276

ровна страстно влюбилась в поэта Георга Гервега: потрясающие страницу «Былого и

дум» показывают всю мучительную глубину и неизбежность любви и ревности.

А сама Наталия Александровна сгорела в страданиях любви и раскаяния, показав, как

неимоверно трудно честному и глубокому человеку преодолеть коллизию двой-

ственных личных притяжений.

Делать семейные и любовные эксперименты, конечно, на первый взгляд было проще,

чем социально-политические: не надо совершать революцию, достаточно участия

всего нескольких человек. Но реальность показала, насколько непросто разрушать и

переделывать созданные столетиями и тысячелетиями человеческие чувства и

привычки.

Семейные и любовные утопии, одна за другой, терпели крах, как и другие утопий. Но,

как говорил Б. В. То-машевский, история никогда никого ничему не учит. Чу-

довищные утопические эксперименты XX века, заканчивавшиеся катастрофическими

развалами, печальный тому пример.

ОБРАЗОВАНИЕ. УЧЕБНЫЕ ЗАВЕДЕНИЯ

Уже в век Просвещения, в XVIII столетии, стало ясно, что страна может быть

значительной в ряду других лишь при хорошо подготовленном обучении своих граждан.

Для развития промышленности нужны были знания. Для военного искусства и военной

промышленности — то же самое. Даже для чиновничьей службы требовалось об-

разование. От Петра I до Екатерины II русские монархи мучительно пытались соединить

рабский социально-политический строй с просвещением своего народа. Просвещение

тогда постоянно натыкалось на жестокие препоны: защитники существующего режима

никак не хотели массово создавать культурных людей, рвущихся к свободе, а обра-

зованные люди, естественно, не хотели жить в клетке и медленно, но верно расшатывали

деспотический строй. Эти коллизии перешли и в еще более просвещенный XIX век.

Воцарение Александра I, либеральные реформы первых лет XIX века задели и сферу

образования. В 1802 г., в ряду других министерств, было впервые создано Министерство

народного просвещения (первый министр — в 1802—1810 гг. — граф П. В. Завадовский).

В министерстве сразу же взялись за упорядочение и расширение образовательной

системы, начиная с самых низших уровней. В 1804 г. Александр I утвердил

разработанный в министерстве «Устав учебных заведений». Предполагалось в каждом

губернском городе открыть гимназию, в каждом уездном, т. е., по-нашему, районном, —

уездные училища, а при церквах, при церковных приходах — приходские училища; таким

образом, приходские училища должны охватывать густой сетью всю страну: находиться и

в губернских городах, и в уездных, и в селах.

В приходских училищах срок обучения был один год; за это время учащиеся должны были

научиться читать, писать, производить элементарные арифметические дей-

278

ствия; в центре учебной программы, естественно, был Закон Божий, кроме того,

преподавались основы природоведения и гигиены.

Окончившие приходское могли поступить в уездное училище, уже двухгодичное.

Здесь, наряду с Законом Божьим, грамматикой, арифметикой, преподавались

геометрия, физика, естествознание, география, история.

Если бы замыслы александровских реформаторов были бы осуществлены, если хотя

бы начальное образование распространилось на всю страну, то в России уже в начале

XIX века была бы почти 100%-ная грамотность населения. Но быстро сказка

сказывается... Кто должен был готовить кадры учителей? Ведь нужны были многие

тысячи! Пока никаких педагогических учебных заведений еще не открывалось, а

выпускников университетов и гимназий было слишком мало. Еще более трудный

вопрос — материальное обеспечение. Кто должен содержать приходское училище? По

уставу в городах и государственных селах (т. е. где крестьяне не были крепостными)

они должны были существовать на счет прихожан, а следить за всем этим и

руководить училищем должен был священник церкви. А если село крепостное, то

руководство поручалось хозяину, помещику. Но всякий ли помещик был нравственно

и материально готов к такому подвигу? Ясно, что находились лишь выдающиеся

единицы. А когда еще при Николае I был выработан весьма суровый устав школ 1828

г., то многие помещики, не желая иметь дело с непрошеными ревизорами и

инспекторами, уже и созданные школы стали закрывать, их количество ката-

строфически уменьшалось. Колоритная цифра: в Петербургской губернии даже к

середине XIX века было всего 10 приходских училищ! И это в столичной губернии,

что же спрашивать с других?!

Такие же трудности возникали и при открытии уездных училищ: их должны были

содержать местные органы власти. А все ли были готовы к этим тяготам? Белинский,

будущий знаменитый критик, провел детство в

279

уездном городе Чембар Пензенской губернии. Местная публика, заинтересованная в

обучении детей, много лет добивалась открытия уездного училища, но лишь в 1822 г.

его удалось открыть; отец Белинского, видимо, не имея возможности нанимать

домашних учителей, терпеливо ждал этого открытия, юный Виссарион пошел туда

переростком, 11-летним. А далеко не все уезды тогда дождались такого открытия.

Несколько проще было с материальным обеспечением гимназий: их содержало

государство. Но здесь тем более возникали трудности с получением квалифицирован-

ных учителей, и гимназии в Александровскую эпоху были отнюдь не в каждом

губернском городе.

Правда, в XVIII веке их вообще было три на всю Россию: одна — в Петербурге (с 1726

г.), другая — в Москве (с 1755 г., при университете), третья — в Казани (с 1758 г.), но

тогда они влачили жалкое существование, иногда закрывались из-за отсутствия

учеников или учителей, потом открывались снова. Не забудем, впрочем, что в

Московской учился Фонвизин, а в Казанской — Державин и С. Аксаков. Однако в

Александровскую эпоху гимназии стали массово открываться в больших городах.

Согласно разысканиям П. Н. Милюкова, в 1809 г. в России было 26 гимназий и 72

уездных училища. Но постепенно гимназии открывались во всех губерниях, к концу

века они существовали уже и во многих уездных, а не только губернских, городах, а в

Петербурге и Москве их было даже несколько. В 1860 г. в России было 84 гимназии, в

1900 г. — 197.

В начале XIX века курс гимназии был 4-летним, потом срок увеличился, к 1875 г. он

стал 8-летним. Программа гимназии была очень обширной, более обширной и

универсальной, чем в современной нам русской средней школе. Помимо общих для

сравниваемых школ точных наук (математика, физика) и естественных, истории и

географии, русского языка и литературы, рисования и музыки, преподавались еще

Закон Божий, эстетика, ло-

280

гика, законоведение, основы экономических наук, статистика, три иностранных языка

(латинский, французский, немецкий), и часто еще вводился греческий язык.

Любопытно, впрочем, что первоначально, в эпоху Александра I, в гимназиях не

преподавали Закон Божий и русский язык: считалось, что эти предметы достаточно ос-

воены в предшествующих училищах. Но уже в 1811 г. в Петербургской гимназии, а при

Николае I повсеместно оба предмета были введены в гимназическое преподавание.

При Николае I еще, в добавление к новым учебным предметам, ввели розги. Были

предприняты попытки ограничить поступление в гимназии из низших сословий. В 1840-х

гг. убрали предметы, которые воспринимались высоким начальством как идеологически

сомнительные: логику и статистику. В математике сократили начертательную и

аналитическую геометрии (как глубоко забирались тогда ученики средней школы: ведь

это разделы высшей математики!). Зато ввели русское з&коноведение — это полезное

новшество. В 1852 г. Николай I, которому до всего было дело, внимательно читал смету

расходов по Министерству народного просвещения и остался недоволен тратой денег на

преподавание греческого языка. Тут же было велено сократить греческий, оставив его

лишь в двух-трех южных гимназиях. Но министр А. С. Норов, любитель древних языков,

все же оставил язык в 9 гимназиях. Зато 20 лет спустя греческий опять войдет в моду

благодаря усилиям графа Д. А. Толстого.

Параллельно с гимназиями и училищами существовали частные пансионы, которых в

России было великое множество. Точное их количество не поддается учету, но известно,

что уже в первой половине XIX века в Петербурге число их достигло сотни. Пансион

первого разряда по программам соответствовал уровню гимназий, второго разряда —

уровню уездных училищ. Обучение было довольно дорогое: в престижных

перворазрядных пансионах оно доходило еще в первой половине столетия до 2000 рублей

в год. Зато здесь несколько проще было в смысле

281

сословных перегородок: у кого были такие деньги, мог своего сыночка посадить рядом со

столбовым дворянином. Отец известного критика и очеркиста В. П. Боткина был богатым

московским чаеторговцем, поэтому мог устроить сына в первоклассный пансион В. С.

Кряжева, где Василий Петрович научился свободно читать и говорить по-французски и

по-немецки, а также получил хорошее музыкальное образование.

Теоретически за обучением в частных пансионах должны были следить чиновники

Министерства народного просвещения, но практически они этим занимались формально.

Единственное практическое постановление Министерства — указ об обязательном

преподавании русского языка в частных пансионах: очевидно, иностранные хозяева сами

совершенно не подумали об уроках русского языка.

При Николае I была сделана попытка прижать частные учебные заведения. В 1811 г. в

столицах запретили открывать новые, а в провинции, чтобы открыть, требовалось

разрешение министра. Но после смерти царя, в 1857 г., запрещение сняли, и снова частные

школы стали распространяться в России. Особенно популярны в эпоху освободительных

реформ Александра II оказались воскресные школы для обучения простого народа.

Однако правительство стало опасаться бесконтрольности преподавания захвативших

инициативу радикальных разночинцев, и в 1862 г. воскресные школы были запрещены.

У богатых дворян и купцов было также широко распространено домашнее образование,

когда детям нанимали частных учителей. В богатых петербургских и московских домах

преподавали даже университетские профессора. Любопытно, что в среде дворянской

интеллигенции существовало два противоположных мнения по поводу домашнего

обучения. А. С. Пушкин решительно осуждал его, считая, что ребенок в окружении

холопов видит множество безнравственных примеров, а образование получает узкое и

поверхностное. А. С. Хомяков, наоборот, считал, что учебные заведения — рассадники

безнравст-

282

венности и безбожия, и в прочной, религиозной, образованной семье, под сенью

родительской любви, ребенок вырастает нормально. Конечно, реально все зависело от

облика семьи. Глубоко нравственные и образованные славянофилы — Хомяков,

Киреевские, Аксаковы, Самарин — потому так и ратовали за семейное воспитание, что

их родители или они сами являлись образцовыми воспитателями и учителями.

Реформы Александра II коснулись и средней школы. В 1864 г. был опубликован новый

устав, согласно которому все гимназии делились на классические и реальные (и там и

там — 7 лет обучения). В классических делался акцент на гуманитарные предметы,

было расширено преподавание древних языков (во многих гимназиях к латыни был

еще добавлен греческий язык), а в реальных, наоборот, древние языки не

преподавались, зато расширялись программы точных и естественных наук. Выпускни-

ки классических гимназий могли поступать в университеты, а реальных — только в

соответствующие технические высшие учебные заведения. Кроме того, вводилось как

бы незаконченное среднее образование, организовывались 4-классные прогимназии.

Когда в 1866 г., после выстрела Каракозова, министром народного просвещения стал

консервативнейший бюрократ граф Д. А. Толстой, он провел ряд реакционных

реформ. В 1871 г. в классических гимназиях расширилось преподавание древних

языков: 40% всех учебных часов отводилось на латынь и греческий язык! Зато со-

кращались часы по остальным предметам, а естествознание вообще отменялось.

Стране потребовалось громадное количество Беликовых («герой» чеховского рассказа

«Человек в футляре»), преподавателей древних языков. Граф Толстой всячески

пытался организовать срочную подготовку учителей: в Петербурге в 1867 г. был

открыт Историко-филологический институт, а в 1873 — даже специальный Семинар

при Лейпцигском университете, куда посылали стипендиатов из России. Но все равно

«древников» не

283

хватало; министр стал приглашать из Германии и Австрии преподавателей, хотя бы

элементарно способных изъясняться по-русски: это были, главным образом, славяне-

чехи. Срок обучения в классических гимназиях стал 8-летним. Лишь в начале XX в.

«античный» перекос в классических гимназиях был ликвидирован: почти в два раза

были сокращены древние языки, а греческий во многих гимназиях вообще был

отменен.

Следует отметить и заслуживающие положительной оценки реформы графа Толстого

1870-х гг., касающиеся начального образования. Был утвержден повышенный тип

городских училищ с 4-летним обучением, а народные училища в селе, для крестьян,

были даже 5-летние. Была продумана и сеть открывшихся учительских семинарий,

готовивших учителей для этих школ.

В 1872 г. реальные гимназии были преобразованы в 6-летние реальные училища и,

кроме того, открыта целая сеть технических (низшие и средние) и ремесленных

училищ', развитие техники требовало большого количества специалистов и

квалифицированных рабочих. В конце века интенсивно создавались еще и

коммерческие училища, наряду с организацией коммерческих отделений в реальных

училищах. Здесь тоже, очевидно, сказывалась нужда развивающегося буржуазного

общества: банки, кредиты, торговля требовали своих специалистов. Надо сказать, что

на средства купцов в Петербурге и Москве еще в начале XIX века были открыты

частные коммерческие училища (в Москве даже Практическая академия ком-