истории идей в XIX-ХХ веках) насущность сделанных мной предположений. И потому
нельзя принять аргументацию Анкерсмита против Канта об уничтожении Метафоры
метафорой, которая сама по себе является лишь неким логическим трюком,
методологическим изыском, хотя и растет, как видно, из мощного пласта антикантианских
протестов ХХ века, растет, но не проявляет их, ограничиваясь здесь лишь остроумной
мыслью, которая сама по себе ничего не доказывает, вне усилий по экспликации этого
накопленного антикантианского потенциала в дискуссии с кантианством. И вновь
подтверждается глубокая правота Т. Куна, считавшего, что все дело не в «формулах», а в
«тонкой структуре приложений».
Первые четыре главы «Истории и тропологии» Анкерсмита, по характеристике
самого автора, вполне традиционны в своем кантианстве, а последние три уже опираются
на новое основание, постепенно формируемое автором. И здесь, кстати, появляется
отмеченный нами и у Кассирера аристотелизм. Но это основание не уничтожает
кантианской основы (как на то, видимо, надеется Анкерсмит), оно лишь несколько
обособляется в пределах кантианской основы, причем во многом чисто деструктивным,
разрушительным способом, иронизируя и разобщая все историческое пространство, как
процесс, так и контекст. И лишь в конце он нащупывает, наконец, твердую основу для
действительно а-кантианской историографии (точнее, метаистории) – в исторической
ностальгии как трансценденции исторической репрезентации, позволяющей, по его
мысли, схватить в едином чувственно-интуитивном акте не прошлое как таковое, а
различие между настоящим и прошлым. Видимо, на этой основе затем предполагается
выстроить макропроцессы или великое множество микропроцессов, если исходить из
того, что цельный контекст им, как и постмодернизмом в целом, отвергается.
Мы выяснили, что метафизическое сознание ответственно за реальность настоящего,
за телесность мира, за пространственность, трехмерность тел. Его тело-центрированная
интенция, в отличие от интенций к Богу, Началу и собственной вечной душе, не нацелена
в бесконечное, а напротив того, фиксирует конечное и, более того, мгновенное,
бесконечное лишь в пространственном умозрении бесконечной Вселенной. Но
компенсацией этого отсутствия бесконечного является эффект полноты и эффект
реальности этой полноты, чувство «Я есть здесь и сейчас», конституирующее тот самый
феноменальный мир во всем объеме его горизонта как мир внешний, хоть и
интернированный вовнутрь, мир феноменов-вещей, заполняющий трансцендентальный
круг нашего восприятия действительности, включая сюда, собственно, все, в том числе и
наши мысли, являющиеся нам как вещи, все, что можно редуцировать и дередуцировать в
соответствии с рекомендациями Гуссерля.
Парадокс метафизического сознания состоит в том, что оно репрезентирует
реальность вещей, которая есть все, что имеет реальность, но в фиксированном
мгновении, в фотографическом снимке, а развертывание мира вещей в фиксированное
настоящее происходит при помощи трех невидимых интенций религиозного (или
нравственного, основанного на вере), мифического (или исторического и эстетического) и
гностического (или философского и этического) сознаний. Поэтому чистой метафизики не
бывает, а может быть религиозная, мифологическая или феноменологическая
(философская).
Естествознание, впрочем, как будто стало таковой чистой метафизикой но, во-
первых, через логическое конструирование, логическую сшивку пространственных
кадров; во-вторых, само по себе стало «скандалом», мировоззренческим и
миросозерцательным. Оно инициировало процесс вытеснения его теневого мировоззрения
и миросозерцания, основанного на пустом пространстве и безликих атомах-точках в нем,
в область несущественного, а также породило нигилизм и обесценивание и, как следствие,
вызвало взрыв, протест и в конце концов было частично преодолено Кантом. В XXI веке
оно будет преодолено совершенно, и произведено это будет включением естествознания в