осмыслить историю и культуру, а также такие мегафеномены истории и культуры, как
мифология и миф. Ведь аристотелизм – это манифестация метафизического и
мифологического сознаний, а в «адаптированной» томизмом форме – это религиозная
метафизика истории, в которой Бог развертывает себя в прототипических формах Церкви
и Империи или Церкви-Империи.
Судя по тому, что Кассирер относил науку и искусство к более высоким формам, чем
миф и даже религию, Кассирер был, видимо, ближе к «прототипу», то есть к Аристотелю,
чем к Фоме. Но он переинтерпретировал его метафизированную мифологию в мета-
физированную (мета-научную) эстетику или логицизированную эстетику, эстетику
абстрактных форм, что фактически вывело его за пределы философско-исторического
круга и ввело в иной, в XX веке, особенно во второй его половине, посещаемый не
намного меньше, чем круг философии истории, а именно, круг обсуждения проблем
культуры, «культурологичекий», или круг «наук о культуре».
Это такое же проблемное поле, такое же интеллектуальное ристалище, такое же
место «выяснения отношений» вплоть до жестоких схваток с целью уничтожения
противника – идей, учений, теорий, научных школ, как и ристалище историософское.
Правда, если в философии истории историческое сознание, несмотря на все перипетии,
занимает центральное место, а историографическая практика дает конкретные и общие
оценки на правах высшего судьи, то с «науками о культуре» дело обстоит много сложнее,
учитывая сконструированность, вторичность самого центрального объекта этих наук, то
есть «культуры» как таковой. Это понятие родилось для того, чтобы противопоставить
мир человеческих артефактов миру естественных, природных фактов, но затем
потерявшей даже начальную негативную определенность, но приобретши, видимо, новую
позитивную, иначе не понять, почему с какой-то неумолимо притягательной силой оно
привлекает к своему предмету все новых и новых рыцарей науки, все новые и новые идеи.
И, видимо, основная причина такой популярности «культуры» в том, что на смену
старой дихотомии «веры и разума» в XVIII веке пришла дихотомия «разума и духа»,
причем, статус разума изменился и включил многое, что ранее принадлежало вере. Во
второй половине XVIII…века «разум» превратился в абстракцию, а в научный и
философский оборот вошла новая дихотомия – «духа и культуры». Но во второй половине
XIX…века и это понятие стало слишком расплывчатым и абстрактным для выражения
насущных идей века и их упорядочения, и вот мы видим новую дихотомию «культуры и
общества», причем, «культура» ассоциируется с тонкими формами общественного бытия,
с языком, искусством, религией, с духовными фактами, а общество – с «грубыми»,
зримыми, практическими, вещественными, материальными, связанными с
функционированием власти, экономики, межличностными отношениями в их
поведенческой фактуре.
Вокруг «культуры» стали собираться идеи и теории преимущественно
философского, интуитивистского плана, а вокруг «общества» собирались более
конкретные и «приземленные» теории и идеи. Можно сказать, что «культура» стала чем-
то вроде органона гуманитарных наук, а «общество» - общественных и социальных наук.
На самом деле философию истории можно представить в виде двух формально
одинаковых моделей, но наполненных, однако, разным содержанием. Это модель малого
круга внутри круга большого. В первом случае философия истории как малый круг
включена в большой круг рациональной эпистемологии, в котором располагаются
предметы общественных и гуманитарных наук. Во втором случае философия истории как
малый круг включена в круг нерациональной эпистемологии, в который входят
религиозная метафизика истории, миф, вера, гнозис и метафизика как таковая. Иначе
говоря, в первом случае можно говорить о включенности философии истории в сферу
разума, а во втором – в сферу веры, понимая под верой весь континуум священного
знания и один из его рационализированных эмпирических вариантов, составляющих как