прежде всего индивидуальность смысла, а не только лишь ценности и цели; живого
опыта, а не поведения.
То есть эпоха, как и личность, исходит из ценностей и стремится к целям, которые
могут быть эксплицированы, выяснены, определены, объяснены. Ее поведение может
быть структурировано опять же в неких, поддающихся анализу социологических и
историологических (темпоральных) матрицах. Даже, более того, ее цели, ценности и ее
поведение могут быть типологизированы, деиндивидуализированы. Но смысл эпохи, опыт
ее бытия, ее эзистенции рождаются в переживании, – и в четырехмерности событийного
тела. Более того, наиболее значимые ценности также рождаются событийным телом, а не
предшествуют ему и не могут быть фиксированы в некий заданный момент настоящего.
Метафизика? Метафизика истории, но не старая религиозная метафизика, которая
запредельна в пространстве и вневременна. Метафизика истории же – пространственно-
временная. Та и другая могут быть помыслены как четырехмерные, только старая
метафизика умозрительно выстраивает некую четвертую координату пространственного
континуума и, тем самым, выводит созерцание из реального пространства и реального
времени в ирреальное пространство, а метафизика истории в своем естестве,
восстанавливая время «как оно было», воссоздает пространственно-временной континуум,
«которого уже нет», но в котором пребывают психические длительности (в том числе и
нашего Я), которое оставило многочисленные свидетельства-следы в настоящем и которое
может быть пронизано прямым контактом с прошлым через сакральную связь Sensation.
Но ведь и хорошая, интересная биография интересна и ценна не столько своими
«уроками», этическими, практическими и иными, сколько неким «невыразимым», даже не
образным, а настроенческим и смысловым целым, духовным светом, исходящим из
тесного жилища «уроков» и «фактов». Так и с событием, и с эпохой. Ее смысл, ее высшая
ценность, ее самый общий «урок», ее опыт в его цельности, содержится, живет в этом
духовном свете, исходящем из прошлого и пережитого.
Не следует бояться типологизации и структуризации эпохи. Это лишь скелет,
кровеносные сосуды и мышцы ее тела, но не организм в его целостности и, тем более,
личность в ее индивидуальности. Это лишь структура действий и отношений, лишь
предпосылки события, но не событие в его индивидуальности и цельности. Поэтому
любая, даже самая подробная структуризация и самая обобщенная типологизация эпохи
не мешают оставаться ей уникальной, единственной, цельной. Правда только в том
случае, если Богу будет отдано Богово, а кесарю кесарево. Если историк не будет
стараться предзадавать ценности и смыслы эпохи, выводя их из предшествующих
историописанию логически и телеологически позиционированных целей и законов, а
оставит их самой истории, самой повествовательной стихии.
Отсюда – вывод. Наши гипотезы о 128-летней эпохе Просвещения и ее структуре,
имеющей смысловое ядро, жизненный цикл и цели, группирующиеся вокруг телеологии
становления «человека рационального» из центра «человека этического», в его
практических построениях, а также подчиняющейся законам, таким, например, как
«закон» аккультурации или «законы-задачи» того или иного периода эпохи, несмотря на
свою, как кажется, жесткую конкретность, как будто угрожающую заковать историю в
железные оковы «доказательной» (каузальной и телеологической) механики и органики,
остаются всего лишь подчиненными, служебными, хотя и не вспомогательными
логическими и гипотетическими инструментами объяснительно-описательной, чисто
историографической стратегии, нацеленной на поиск смысла и образа эпохи, на поиск, на
постижение, на акт Sensation, подобный акту веры, на схватывание четырехмерной
индивидуальности ее бытия, а не на внушение неких общих ценностей, идей, мыслей и
«уроков».
Иначе говоря, наш разрастающийся объяснительный механизм, отделенный от
ценностно-смысловой индивидуальности события, ничуть для нее не опасен, но премного
даже полезен, так как, во-первых, лишен авторитета инициативы и авторитета «последних