психической мобильностью, которые позволяли рабочей силе стать специфическим, но в
целом интегрированным в капитализм товаром. «Человек экономический» оттесняет на
периферию практической, деятельностной сферы «человека корпоративного», причем в
Англии это происходило с конца XVII столетия, но только в середине XVIII-го приобрело
характер общего развития, общего потока. В этом потоке появились взаимодействие и
саморегулирование, а после наполеоновских войн и в большинстве европейских развитых
стран этот поток стал безудержной капиталицизацией и экономизацией общественных
отношений.
И все же, почему уже достаточно развитая политически и интеллектуально Россия,
связанная с начала XVIII века тысячами живых нитей с Европой, отставала от Англии в
капиталицизации не просто на 20-30-50 лет, а на 110-120 лет, если считать началом ее
решительной и самоподдерживающейся капиталицизации реформы Александра II? Да и
здесь мы видим в самом начале процесса не волю элит и, тем более, не народную
инициативу, а волю монарха, не имеющую сильной поддержки в российском обществе.
Для прояснения этого вопроса, необходимо сделать важное различение
интеллектуальных и волевых интенций культуры. Рассуждая о ритмике общечеловеческой
истории мы говорим об интеллектуальной истории по преимуществу, оставляя историю
национально-общинную, историю общинной воли за пределами нашего рассмотрения.
Иначе говоря, мы исходим из того, что история человечества проходит в двух великих и
пересекающихся между собой поверхностях, но только пересекающихся, а не
тождественных или тесно взаимодействующих. Как помним, из этого исходили и
Шеллинг, и Конт. Это не значит, конечно, что «интеллектуальная история» лишена воли, а
«волевая» интеллекта, но это означает, что в интеллектуальной истории интенциональный
центр (ядро) находится в сфере познания, чувствования и ощущения, в сфере
представления и восприятия, в сфере понимания и вúдения, а в волевой истории – в сфере
«хотения», в сфере пространственного и временнóго самоопределения, в сфере
практически значимых привычек и поведения как такового.
Интеллектуальная история, кроме того, востребует человека, его личностную
полноту, его субъективность, она проходит через самосознание человека и нуждается в
его мысли, она отталкивается от личностной интеллектуальной (и волевой!) полноты
человека. Волевая история востребует прежде всего объективную сторону человека,
исходит из общинной личности и приходит к человеку в качестве готовых «волений»,
желаний, побуждений, образов, состояний и, самое главное, неподконтрольных
индивидуальному человеческому сознанию телесных и психологических реакций, столь
явно проявляющихся, например, в «законах толпы». Волевая история имеет не только
общинный характер, но и, на вершине этой общинности, она имеет национальный
(национально-общинный) характер. Этот характер выражается в суггестии национального
идеала (героя), национального (обычного) права и соответствующего ему правового
сознания и «национального общения», то есть некой первичной общности, элемента
политической структуры, в которой, в непосредственном общении, люди, слившись в
общность как в организм, могут выступать единой политической силой, как единая и
первичная политическая воля.
То, что происходило в матрицах интеллектуальной истории эпохи Просвещения, а
именно становление модели «человека экономического», в интеллектуальном смысле
имело действительно всеобщий характер, но в волевом смысле уже в человеческом
сознании оно порождало противоречие, борьбу, страдание, а в надчеловеческом (точнее
над-индивидуальном или, еще точнее, в транстелесном) сознании оно порождало
приспособительный процесс интеллектуальных содержаний эпохи к интеллектуально-
волевой цельности нации-общины, вплоть до отвержения этих содержаний как не
соответствующих ценностной структуре и телеологии нации-общины.
«Человек экономический», быстрее всего сформировавшийся в германоязычных
протестантских странах, был хорошо приспособлен к национально-общинной телеологии,