Революции обернулась положительным опытом реального участия масс в управлении
обществом, в партийном строительстве и строительстве современного национального
государства, в реальной власти идей и насущности прогресса – текучего состояния
общества, регулируемого новыми институтами.
Среди таких новых институтов революционное и послереволюционное поколение
увидели науку в новых институциональных формах и властных полномочиях, исходящих
из этих форм. Тем более, что идея прогресса в высшем своем выражении была в это время
отождествлена с прогрессом в знании, прежде всего в научном знании и именно человек
знающий, просвещенный мог вполне соответствовать модели «человека этического». По
господствующим воззрениям того времени познание себя во всей полноте ведет к добру и
власти добра над злом, первородный грех является прежде всего опасным следствием
ошибки незнания, неразумия и добро является прежде всего способностью людей к
разумному общежитию. Человек может и должен стремиться к счастью здесь, в этой
жизни, в обществе, на земле. В практическом отношении «человек этический» требовал
установления универсальных и твердых правил общежития, установления разумного
общества (общества Разума), а в теоретическом, в духовном он исходил из разумного
гедонизма, из стремления к счастью в жизни, ограниченного требованиями природы,
общества и времени.
Теоретический разум «человека этического» был подчинен практическому (Кант
определил эту максиму четко и ясно), а дух – воле, но воле разумной, знающей и
экстравертной. Бог в этой системе был вытеснен за пределы духа и разумной воли, как и
дьявол. «Человек этический» оградил живой дух реального человека высокой оградой
трансцендентальности, а критерий отнесения к трансцендентальному был тот же, что
сформировал Вико – verum-factum (истинное-сделанное), то есть все, что может быть
сконструировано или понято как сконструированное самим человеком, все, что может
считаться творением «человека разумного» является несомненным, аподиктическим,
истинным, истинно сущим, а то, что идет не из человеческой воли, не из Cogito – все это
по крайней мере сомнительно и не может быть введено в империю человека в качестве
сопоставимого с Cogito авторитета.
Этот мощный этический комплекс суверенного человека, субъективный,
интровертный в своей психологии, но объективный и экстравертный в своем
мировоззренческом целом, в своей философии, не мог обойтись без практического
обожествления знания, без «религии Разума», а метафизически и философски, и, тем
более, прагматически, без создания иерархически упорядоченной модели общества,
причем упорядоченной вокруг нового центра – институционализированной науки и образа
ученого как высшего авторитета, гуру и жреца, занявшего место Церкви, либо, в более
умеренных вариантах, ставшего вместе с Церковью, но Церковью «современной»,
«просвещенной».
То, что «человек этический» был только идеальной моделью, ничего не меняет в
наших рассуждениях, ведь и новая социальная иерархия с центром в институте науки
также была идеальной социальной моделью. «Человек этический» и новая модель
общества обладали мощной притягательной силой как раз в силу своей идеальности. Это
был ориентир и маяк для многих тысяч просвещенных людей, в целом для
интеллектуальной элиты. Это был новый миф, политический миф или целая политическая
мифология, одним из мифов которой был, например, политический миф Прудона.
В жизни этот идеал инициировал процессы формирования профессиональных и
этических стандартов и языковых конвенций в самых разных научных дисциплинах,
например, в историографии, этнографии, психологии, процессы формирования общностей
и структурирования их вокруг научных школ, а также профессиональных сообществ.
Общности потребителей интеллектуальной продукции становились стабильным, но
взыскательным рынком для профессионалов, одновременно обеспечивая их