Такое предположение высказывал еще Бонди (1941,398), которого сочувственно
цитировал Виноградов (1982, 131). Детальнее эту гипотезу продолжала Цявловская (1960,
123—125 и 130), пробовавшая проникнуть в религиозно-философское содержание пред-
полагаемого драматического замысла Пушкина.
64
Этот конфликт во «Влюбленном бесе» сопоставлял с другими ему подобными у
Пушкина Лотман 1995, 372, 382; ср. Иванов 2000, 35 и след.
65
Хотя в титовской записи фраза повторяется в другой менее ритмически правильной
форме (ты не с своим братом связался), на ее возможное поэтическое использование
могла бы указывать аллитерация своим ... связался (ср., вероятно, привлекшую Пушкина
игру повторяющихся губных согласных в сочетании Влюбленный бес). Виноградов
(1982,
141) видел в этой «магической формуле, которой обозначаются пределы возмож-
ностей человека по отношению к сфере действий бесовской силы», «профессиональную
специфику поведения и умонастроения беса» и связывал ее с «другими чертами демоно-
логической романтики» (там же, 142). Но можно было бы думать и о пушкинском пере-
иначивании исходного речения, лежащего в основе современного «(тебе и) сам
черт
—
не брат», где у Пушкина первая часть опущена (что в языке того времени обычно по от-
ношению к татуированному названию черта), но подразумевается. По поводу выкрика ге-
роя титовской повести «Пошлите к черту незнакомца» Лотман (1995, 341; курсив здесь и
дальше в этом примечании мой), разбиравший случаи называния и неназывания черта у
Пушкина (в прямой речи персонажей из высшего сословия и в своих письмах вполне до-
пускавшего это слово, как в начале «Онегина», ср. предположение французской кальки у
Лотмана, там же, 547; ср. о чертыхании Томского Debreczeny 1983, 215) и в литературе и
языке его времени, замечает: «Незнакомец' сам и есть черт». Иначе говоря, здесь сказы-
вается обычная мотивировка табу: если назвать черта, то он появится (ср. об этом, напри-
мер,
Забылин 1880, Фирсов, Киселева 1993, 122—123). Любопытно, что в титовской пуб-
ликации в речи рассказчика слово появляется при описании ночной езды во фразе, кото-
рая по своему лексическому наполнению может точно воспроизводить пушкинский текст:
«Павел остолбенел, и признаюсь, никому бы не завидно, пробежав несколько верст, оч-
нуться в снегу в глухую ночь, у черта на куличках».
66
Писная 1927,24; Ахматова 1990, 184 и примеч. 16; Э. Г. Герштейн, 432.
67
Ахматова 1990,63,168.
68
(См. выше, рис. 21 и 23). Венгеров 1908, 86; ПД, № 831, л. 50 об.; Цявловская 1960,
102—104, рис. 1; 1980, 71; Фомичев 1993, 84; Пушкин ПС 1996, 403 (VII. 3—2); Денисен-
ко 1997, 86—87; Краваль 1997, 30—31 (с предположением, что на лестнице символически
изображен цепляющийся за ее ступени человечек), 299, рис. 39.
™
(См. выше, рис. 21). Эфрос 1930, 85; ПД, № 834, л. 42 об.; Цявловская 1960,120—121,
рис.8;
1980,70; Фомичев 1993,85; Пушкин ПС 1996,401 (VII. 3—1); Денисенко 1997,
64—65,
104—105; Краваль 1997, 249, рис. 6, 137, 138. Женский портрет, включаемый в ту
же композицию вместе с повешенным и другими чертями и понимавшийся как вообра-
жаемый (Эфрос 1933, 187, 282, 284), в последнее время предположительно истолковыва-
ется либо как портрет императрицы Елизаветы Алексеевны (Краваль 1997, 14—15, 30,
132—135,
250, со ссылкой на имя Ел., прочитанное на рисунке, и на сопутствующий
портрету символ меча с апокалиптически-политической интерпретацией всей компози-
ции),
либо как голова Собаньской (Жуйкова 1996, 325, № 769) (рис. 3, 21). С гипотетиче-
скими изображениями Собаньской связываются и другие рисунки и стихи «адского» цик-
ла (там же, 395—396, №902, 908 и др., но ср. полемику там же, 21, примеч.; Краваль
1991;
1997, 19, 154—166). Это могло бы представить интерес и для понимания поздней-
шей роли Собаньской в развитии образа беса-демона у Пушкина (Ахматова 1990, 147—
157;
Иванов 2000, 37, 42, примеч. 17). Но именно иконографическая сторона остается наи-
более дискуссионной частью подобных построений.