Лотман Ю.М. Сборник работ (Ю.М. Лотман и тартусско-московская семиотическая школа)

Подождите немного. Документ загружается.

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 341

нЫ

х» изданиях, что ставит в сложное положение будущих ис-

ториков московского семиотического движения) новые пробле-

мы и новые перспективы и быстро выходивших на те рубежи,

откуда уже довольно хорошо обозревалось целое возводимого

здания. Ведущей фигурой этого движения был, несомненно,

Вячеслав Всеволодович Иванов — и как идейный вдохнови-

тель,

и как организатор (собственно говоря, среди московских

лингвистов, стоявших у истоков семиотики, он был чуть ли не

единственным, кто обладал и формальным правом и возмож-

ностью вести семинары-кружки, не предусмотренные универси-

тетской программой и по либеральному настроению середины

50-х годов до времени терпимые). Яркий отпечаток личности

Вячеслава Всеволодовича, его идей и его научного стиля с само-

го начала лёг на всё семиотическое движение. Чрезвычайно

важной особенностью этого движения было то, что полёт теоре-

тической мысли (часто безбрежной, а иногда, в вульгаризован-

ных вариантах, увы, тоже нередких, приобретавший фантасти-

чески-гротескные и даже абсурдные формы) ограничивался и

уравновешивался иногда почти маниакальной страстью к пре-

дельной точности и строгости метода, также, видимо, во мно-

гом далекой от реальных возможностей её достижения, но свя-

то чтимой и взращиваемой отдельными рыцарями сверх-акри-

бии. Известным продолжением этой особенности, впрочем,

имевшим и вполне самостоятельное значение, было быстрое

внедрение ряда математических идей и методов в языкознание

(включая и стиховедение) и складывание математической

лингвистики как особой дисциплины, подталкивающее к син-

таксическим построениям широкого масштаба, к новым аспек-

там исследования, к новой технике анализа и представления

его результатов.

«Фактор» конституирования семиотического движения, об-

становка, складывающаяся внутри него и распространяющаяся

вовне, сам климат научных дискуссий и даже человеческих

взаимоотношений — всё это способствовало созреванию некоей

критической массы людей, чреватой взрывом, открывающим

новое пространство, организованное в соответствии с правила-

ми и принципами новой, лишь в общих чертах распознаваемой

парадигмы. Оставалось «канализировать» направление этого

взрыва и найти некий объём, способный к восприятию его по-

следствий. Три крупнейших события «московской» (дотартус-

кой) эпохи семиотического движения заслуживают быть отме-

342

В.Н.Топоров. Вместо воспоминания

ченными особо. Все они по своей природе внешнего характера,

но результаты их были усвоены внутренне и принесли обиль-

ные плоды. Речь идёт в данном случае: о первом приезде в

Москву, в 1956 г., после длительного перерыва, Романа Осипо-

вича Якобсона, встречах с ним, произведших неизгладимое

впечатление на всех участников их, полной поддержке им и

одобрении планов дальнейшей работы, первым шагом которой

была организация семинара по структурной и математической

лингвистике при филологическом факультете Московского уни-

верситета; о постановлении Президиума Академии наук в мае

1960 года о создании в ряде академических институтов секто-

ров структурной лингвистики (тогда же было принято решение

об организации отделений структурной и прикладной лингвис-

тики в нескольких университетах), и поэтому именно этот,

1960 год должен рассматриваться как год легализации и приз-

нания, в основном, конечно, формального и вынужденного,

структурализма, а также как год создания реальных предпосы-

лок для занятий семиотикой в рамках официальных организа-

ционных структур; — и, наконец, о первом в мировой науке

симпозиуме по семиотике, проведённом в 1962 году в Институ-

те славяноведения, собравшем несколько десятков участников

и рассмотревшем и сейчас поражающий своей широтой круг

вопросов, решение которых возлагалось на новую науку уже в

начинающемся реальном её существовании (следует напом-

нить,

что сектор структурной типологии упомянутого Институ-

та с самого начала своего существования, лето 1960 года, сде-

лал семиотические исследования одной из важных своих тем).

Это временное отвлечение от собственно «тартуской» темати-

ки представляется существенным и даже необходимым для

оценки расстановки и соотношения сил, добровольно и с пол-

ной готовностью к безусловному сотрудничеству объединив-

шихся несколько позже в том явлении, которое и терминологи-

чески не вполне обоснованно было названо (причём извне) сна-

чала «тартуской», а потом, как бы несколько сомневаясь, нехо-

тя и в порядке уступки, «тартуско-московской» семиотической

школой. Нужно подчеркнуть со всей ответственностью: никако-

го соперничества, никакой борьбы за право первородства между

«москвичами» и «тартусцами» не было и нет. Какой бы ни бы-

ла хронология ранней истории семиотической науки, в каждом

из этих двух будущих центров её она возникала независимо,

отчасти по разным причинам и в силу разных импульсов, хо-

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 343

я,

несомненно, существовал и общий круг причин и импуль-

сов,

приведший к сходному выбору, но в несколько различных

версиях. Это обстоятельство делает честь обеим сторонам, как и

т0

, что каждая из них сочла нужным восполнить свои «недо-

стачи» за счёт другой стороны, вступив друг с другом в плодот-

ворный творческий союз, в котором все прежние межи были

перепаханы. Вероятно, имеет смысл напомнить о фактах, ви-

димо,

малоизвестных за пределами узкого круга лиц. Весной

1963 года в Москву приехал и появился в Институте славянове-

дения первый тартуский посланец Игорь Аполлониевич Чер-

нов,

который, узнав о состоявшемся в конце ушедшего года се-

миотическом симпозиуме, предложил установить между Тарту

и Москвой деловые контакты на почве общих интересов и на-

мерений. Из этих разговоров (а я, кажется, был из числа пер-

вых, с кем Чернов говорил на эти темы) выяснился неизвест-

ный новый круг интересов Юрия Михайловича, которого до

этого мы знали как литературоведа. Вскоре после этого визита

в Москву приехал и сам Юрий Михайлович, который встречал-

ся с Вячеславом Всеволодовичем Ивановым, Исааком Иосифо-

вичем Ревзиным и Александром Моисеевичем Пятигорским и

познакомил их с планом проведения в следующем, 1964 году

первой тартуской «летней школы». Общий язык был найден

сразу, и я хорошо помню, какое глубоко положительное впе-

чатление вынесли мои московские коллеги от этой встречи. В

этом первом впечатлении «научное» и «человеческое» как бы

сливались воедино и положительно-синтетическое явно преоб-

ладало над нейтрально-аналитическим. Поэтому не случайно,

что последовавшее за этим сближение двух частей будущей

«тартуско-московской» школы имело в своём основании дове-

рие и, надеюсь, взаимную симпатию уже в самом начале.

И тем не менее предстоящая первая встреча в Тарту вызыва-

ла определённую тревогу: доверие и симпатия были пока, по

сути дела, авансом и единственным аргументом в пользу ветре-.

чи.

Слишком многое оставалось неизвестным: о Юрии Михай-

ловиче и тем более о его тартуских коллегах москвичи практи-

чески почти ничего не знали. Думаю, что и Юрий Михайлович

знал о москвичах немногим больше, поскольку к этому време-

ни он уже был знаком с тезисами московского симпозиума, по-

сланными ему вместе с Черновым (любопытно, что в первом

письме, полученном в 1963 году мною от Юрия Михайловича,

он писал, что Зара Григорьевна знакома с несколькими работа-

344

В.Н.Топоров. Вместо воспоминания

ми московских лингвистов-структуралистов и что через неё и

он сам узнал о привлекшем его внимание новом научном явле-

нии).

Встреча в Тарту и первый же день занятий в Кяэрику по-

казали, что все опасения были напрасными, а доверие и симпа-

тии, зародившиеся сразу, получили для себя дополнительные

основания и стали ещё глубже. При этом никакого поспешного

научного братания, как и никакой даже отдалённой тени ами-

кошонства в человеческом плане не было. Никто не старался

поскорее снять различия, но, кажется, все хотели уяснить их и

использовать их на общее благо.

А различия, несомненно, были, и, хотя они не акцентирова-

лись (тем более, что понимание установилось с полуслова, а по-

том и просто уже по соображениям дедуктивного характера),

они не могли не быть в ряде отношений существенными. Пола-

гаю (подчёркивая при этом, что это только моё личное мнение),

что москвичи, по крайней мере, ведущие фигуры из их среды,

были осведомлённее в сфере общих идей теории семиотики и

искушённей в технике аналитических процедур (преимущест-

во,

связанное с занятиями структурной лингвистикой); думаю,

что и знание литературы, так или иначе связанной с семиоти-

кой, особенно последних новинок, у москвичей было более пол-

ным (слишком неравны были условия в столичной Москве и

провинциальном Тарту). Вообще положение тартуской части се-

миотических встреч было сложным, и эти сложности были свя-

заны прежде всего с её малочисленностью (кроме Юрия Михай-

ловича Лотмана и Зары Григорьевны Минц в 60-е годы с тар-

туской стороны в семиотическом движении практическое учас-

тие принимали не более двух-трех человек) и, исключая

Ю.М.Лотмана, известной узостью исследовательской базы (в ос-

новном только литературоведение и соответственно художест-

венная литература).

Но,

разумеется, были и свои важные преимущества, носите-

лем которых был Юрий Михайлович. Именно они даже в боль-

шей степени, чем преимущества положения хозяина, обладаю-

щего большими материальными и организационными возмож-

ностями (устройство «летних школ», публикация сборников и

статей и т.п.), чем московские семиотики, обусловили ведущую

роль Юрия Михайловича во всех тартуских инициативах. Это

лидерство было естественным следствием «центральности *

его положения (равноудалённость от крайностей, толерант-

ность, соединение старой традиции с новыми идеями, постоян-

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 345

ные контакты с москвичами и петербуржцами, здравый смысл

высоко развитое чувство меры, ровность, выдержка, откры-

тость, готовность прийти на помощь) и конструктивности

всей его деятельности, соединённой с научным и — шире —

жизненным оптимизмом. Юрий Михайлович не только пони-

мал важность сплочения и объединения разных людей со свои-

ми собственными интересами, нередко изолированными от це-

лого,

вокруг общего дела, но и верил в то, что возможно сде-

лать это, и не только верил, но и всей своей деятельностью воп-

лощал в жизнь и ради этого дела не раз жертвовал своими со-

бственными интересами. В условиях, когда каждая публика-

ция и каждая семиотическая встреча могла оказаться послед-

ней, когда подготовка их требовала большой затраты времени,

сил, нервной энергии (Зара Григорьевна делала всё, чтобы по-

мочь Юрию Михайловичу, беря на себя очень и очень много),

он видел уходящую в будущее последовательность «работ» и

сознательно, с глубоким пониманием задач семиотики форми-

ровал план этих работ. Когда в «Трудах по знаковым систе-

мам» появилась публикация материалов первой «летней шко-

лы»,

Юрий Михайлович говорил, что будет считать свою зада-

чу относительно выполненной, если удастся дотянуть до 7-го

выпуска «Трудов» (теперь мы знаем, что это была лишь треть

пройденного пути, продолжающегося и поныне). Широта науч-

ных интересов Юрия Михайловича и постоянное расширение

круга проблем и сфер, вовлекаемых в исследование; оригиналь-

ное «проблемное» видение, при котором каждая деталь, ме-

лочь,

даже если она, подобно отрезанной ото всего другого мо-

наде,

прорастает-проращивается в целое, в проблему; «реактив-

ность» как способность на лету схватывать всё новое, чреватое

далеко идущими перспективами, включать его в сферу своих

интересов и как бы экспромтом развивать далее; выдающийся

дидактический дар, глубокое знание и понимание своего мате-

риала (русская литература и русская история прежде всего) и

любовь к этому материалу, который осваивался и обживался

как свой собственный дом; умение среди всего множества инте-

ресов выбрать осевой и сосредоточиться на нём (культурология

в широком и в значительной степени в новом понимании её

как проективного пространства знаковых систем) — все эти ка-

чества и умения отразились и на целом семиотического движе-

ния, оформляя его в некое свободное и добровольное единство.

Эти же особенности в значительной степени обусловили то, что

346

В.Н.Топоров. Вместо воспоминания

это движение с самого начала обнаружило свою кумулятивно-

синтетическую природу. Оно направлялось к согласию и было

радостным, вдохновляющим и, полагаю, плодотворным. В этом

движении, так чётко обозначившемся уже во время занятий

первой «летней школы», и состояло, по моему мнению, главное

её достижение, и я продолжаю считать её лучшей именно по

этому начальному духу, который зародился в те дни, возрос и

стал определять всю атмосферу занятий в 60-е годы.

Но и в дальнейшем было много не менее интересного (а не-

редко и более): доклады и статьи в «Трудах» становились про-

фессиональнее, целенаправленнее, издержки неофитства посте-

пенно исчезали. Но нечто важное, иногда почти неуловимое,

уходило из обихода наших занятий и нашего общения. Тень

центробежности стала зримой, но «память сердца» не позволи-

ла ей одолеть то главное, что продолжает связывать друг с дру-

гом и сейчас счастливых участников первых встреч.

Так что же, была ли вообще «тартуско-московская» школа и

была ли у неё система? Написаны ли семиотические Grundziige,

систематизировано ли всё, что только можно, и подведена ли чер-

та под тридцатилетним периодом? Или осталась только атмосфе-

ра первых встреч, память о ней и die Bilder froher Tagel На по-

следний вопрос у меня единственный ответ — да, всё это было

и есть — пребывает как некая высокая и очищенная от случай-

ностей действительность, отодвигающая в глубокую тень злобу

сего дня:

Was ich besitze, seh ich wie in weiten,

Und was verschwand, wird mir zu Wirklichkeiten.

На другие вопросы пусть ответят другие. И пусть при этом

не спешат: ни «во славу», ни «за упокой» здесь не годится, но

вспомнят, что уже со второй «летней школы» зловещие тени

стали сгущаться и всё настойчивее и откровеннее вторгаться в

наши встречи; работать становилось всё труднее, препятствия

быстро возрастали; наши друзья и коллеги вынужденно поки-

дали нас; неоднократно возникала угроза прекращения «лет-

них школ» и публикации «Трудов»; инсинуации, клевета и до-

носительство имели целью дискредитировать всё, что делалось

(не случайно, что ни о ком не писалось столько несправедливо-

го и никого так не обходили официальным признанием, как

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 347

Юрия Михайловича Лотмана и Вячеслава Всеволодовича Ива-

нова, и последнее в значительной степени сохраняется и поны-

не).

О всех трудностях и опасностях тех лет мог бы рассказать

Юрий Михайлович. Догадываюсь, что иногда он оказывался в

отчаянном положении.

Но было бы легкомысленным считать, что трудности минова-

ли.

И речь в данном случае идёт не столько о внешних труд-

ностях общего характера. Несомненно, существовали и внут-

ренние трудности, которые обнаружились уже в 60-е годы и в

ещё большей степени позже. Семиотическое движение, нако-

пившее значительный положительный опыт, нуждалось для

своего дальнейшего развития в новых организационных фор-

мах, в объединении не только в духе, но и в общей и чёткой

программе конкретных работ, в притоке новых сил, в выдви-

жении новых ориентиров. Умение писать всё оба всём, умело

поддерживая интерес к семиотике со стороны околосемиотичес-

кой общественности, имело и свои отрицательные последствия:

ткань семиотического «тела» редела, целое отступало на задний

план, собственно семиотическая специфика нередко утрачива-

лась,

растворяясь в более общих и менее специальных сферах,

появились признаки «экстенсификации» семиотических иссле-

дований, наконец, начал давать себя знать и некий исследова-

тельский эгоизм, отказ жертвовать личным в пользу общего.

Новое поколение исследователей нередко склонно более стро-

го судить результаты «тартуско-московского» семиотического

движения, и чрезмерные комплименты постепенно уступают

место равнодушию или даже упрёкам, не желающим считаться

с реалиями положения в нашей науке и нашей жизни. Нужно

иметь в виду, что результаты этого движения не ограничива-

ются только его научной значимостью. Оно было, несомненно,

и событием во всей нашей культурной жизни, и далеко не все

плоды этого события востребованы и осмыслены. В известном

отношении оно было и неким новым способом существования у

бездны на краю, когда эта опасная близость не столько стра-

шит, сколько вдохновляет и открывает новые горизонты и но-

вые возможности. По сути дела, это был «российский» вариант

решения некоей большой культурной проблемы, который пора-

зил многих и здесь и особенно там, вовне, за границей и поро-

дил эйфорическую реакцию. Но не слишком ли расточителен

этот вариант и не слишком ли дорого приходится платить за

успехи на этом пути?

Т. В. Цивьян

Ad usum internum

Начатая Б.М.Гаспаровым цепь «тартуских меморий» стран-

ным — или естественным — образом превратилась в цепной

текст, построенный в полном соответствии с законами этого

жанра. Каждый последующий фрагмент повторяет (или, по

крайней мере, учитывает) предыдущий и обязательно прибав-

ляет нечто новое, своё. Нередко это новое полемично, и поле-

мичность, как представляется, выступает знаком своего: на ка-

ком-то глубоком, может быть, подсознательном уровне так про-

рывается желание сказать нечто, выбивающееся из общего. Тем

самым не только утверждается идея своего^ но и подтверждает-

ся вхождение в наше. Вхождение в наше

в свою очередь, восп-

ринимается не только как ограничение некоего круга» но и как

счастливая отмеченность, как причастность к чему-то, — но

это что-то, как ни странно, точному определению не поддаётся

и почти косноязычно сводится к вопросу «так школа это всё-

таки или не школа?»

А в этом ли или, точнее, только ли в этом дело?

И почему ему на ум всё мысль о море лезет!

Действительно, почему все серьёзно и академически поста-

вленные рассуждения постоянно сбиваются на ностальгические

воспоминания (то, что стороннему и внешнему читателю может

показаться в лучшем случае «уютным гробокопательством»),

причём в эти воспоминания входят прежде всего какие-то ми-

лые мелочи — собирание грибов, хоровое пение в автобусе (с не

очень удачно, ввиду слушателей — мрачных эстонцев, — вы-

бранным репертуаром — Avanti, popolo, с лихим припевом; в

любимые входили также «Подмосковный городок» — из быта

ткачих — и «Бабье лето» — из быта богемы /в нашем пред-

ставлении/) и так далее. Почему в выяснении и исправлении

бытовых деталей присутствует почти та же горячность, что в

обсуждении основных направлений тартуских штудий? И, на-

конец, куда обращен весь этот совокупный текст, вовне или

внутрь?

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 349

Так получилось, что я пишу свою часть почти в конце длин-

ного свитка воспоминаний, который развивали другие; возмож-

но,

место и определило восприятие всего прочитанного как цеп-

ного текста, отличающегося, как известно, весьма жёсткой

структурой, а такое восприятие вызвало желание из этой жёст-

кости вырваться. Кроме того, безусловно и заранее хотелось отка-

заться и от полемичности, и от подспудно ощущаемого подталки-

вания (на проклятые вопросы дай ответы нам прямые). Оттал-

кивание от одного тянуло в сторону другого — воспоминаний,

и тартуский genius loci выступал в роли диктующей музы.

Скажите «Тарту, Кяэрику», и улыбнёмся мы сквозь слёзы.

Как и полагается по всем поэтическим канонам, воспомина-

ния выхватывают вспышками разрозненные события, места и

лица, и первое — поразившее красотой лицо Зары Григорьевны

в автобусе, который вёз нас, ошеломлённых эстонской заграни-

цей, от коричневого деревянного тартуского вокзала в неиз-

вестное и трудновыговариваемое местопребывание. Роман Оси-

пович, единственный, кто не мог справиться с автоматической

камерой хранения (к изумлению всех, считавших, что жизнь в

Америке, предполагает умение обращаться с техникой), и

«польская стать» Кристины. Кроткий Петр Григорьевич, кото-

рый, чтобы отличить принадлежащую ему книжечку тезисов,

вывел на ней «мой экземпляр» (известные сюжеты с хитроум-

ными наименованиями, такими, как «Одиссей-Никто», он к

себе не применял). Исаак Иосифович, Юра (Юрий Константи-

нович) — те, которые сами уже не могут вспоминать и о ком

помним мы.

Недавно вышла очень ценная книга — библиографический

указатель тартуских изданий, роспись всех наших сборников, и

тезисов, и статей. Пока ещё не занялись ни хроникой заседаний,

ни тем, чтобы не только перечислить всех участников тартуских

встреч, но и указать (хотя бы на уровне библиографии) их даль-

нейшие пути. Это, наверное, было бы самым доступным способом

узнать, какие линии шли из Тарту (и из первого московского

симпозиума), что оказалось плодотворным, а что ушло в песок.

В конце концов абсолютное время тартуских встреч было очень

коротким: если сложить по дням, то наберётся немногим более

месяца живого общения, но оно, как показывают, в частности,

наши воспоминания, — томов премногих тяжелей. Не случай-

но,

что все обращаются прежде всего к самим встречам, к собы-

350

Т.В.Цивьян. Ad usum internum

тиям и непосредственным речам, полемизируют в контексте об-

щения и лишь потом говорят о «печатном слове».

Читатель и le grand public знакомы с этим семиотическим

кругом, конечно, прежде всего по книгам («Семиотика» и ещё

более редкие сборнички тезисов), затем же — по «именам» тех,

кто там публиковался и затем работал в том же духе. Казалось

бы,

в этом направлении, и строить анализ, полемизировать и

т.п.,

но нет — притягивает не просто то, с чего начиналось, а

то,

«как это было в действительности» и к новому пережива-

нию этой действительности. К этому устремляются и те, кто

был в центре, и те, кто был на периферии, и те, кто был в сто-

роне и смотрел на всё из прекрасного далека. Почему?

Привожу ответ одного из первых и постоянных московско-

тартусцев: «Потому что это было блаженное время».

И для меня этим исчерпывается если не всё, то главное; оста-

ётся только «перебрать», чем оно было блаженно. Не только

тем, что все были молоды и дорога, которая казалась всех

длинней, ещё не сделалась короткой. Не только тем, что всё

происходило в необыкновенном месте (мифологическом, поэти-

ческом, семиотическом саду) и в необычной, особой обстановке,

которую и делали такой её особые хозяева. И многое ещё мож-

но было бы перечислить с этим зачином, если не бояться, что

получится нечто вроде пасхального рассказа, написанного к то-

му же дамской рукой. И хотя это был бы случай, когда форма

вполне соответствовала бы содержанию, всё-таки казалось бы,

что за этим антуражем должно скрываться нечто.

Однако дело в том, что этот-то антураж и был сутью, вернее,

бессмысленно было бы отделять его от «собственно научной час-

ти»,

во время которой и «формировалось направление»: нет,

оно «формировалось» всё время, никакой прерывности не было,

была совершенно особая, напряжённая атмосфера, состояние

постоянного подъёма. Это было как бы творчество in se и per se:

мы присутствовали и участвовали в некоем творении. Опять-

таки бессмысленно и видеть в этом выспренность (с намеком на

манию величия), и описывать, как доклады по окончании засе-

даний перетекали в перипатетические беседы, а буквальные

симпосии в громадном полутёмном зале с длинными столами

— в симпосии научные и т.п.; «о науке» говорили везде, и в

этом смысле и время, и пространство были едиными. Трудно

объяснить это, чтобы не получилось плоское клише, но, дей-

ствительно, больше всего здесь подошло бы заимствование из