Лотман Ю.М. Сборник работ (Ю.М. Лотман и тартусско-московская семиотическая школа)

Подождите немного. Документ загружается.

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 331

воспоминаемого — и пытающегося перепрыгнуть от воспомина-

ния данного, единственного в своём роде «воспоминателя», к

воспоминаемому, от которого требуется ответ, как оно было «на

самом деле»,.и, следовательно, минуя главное — самого «воспо-

минателя», обнаруживающего себя через свою версию воспоми-

наемого. При этом легко забывают, что воспоминание, даже в

его «овеществлённой» и тем самым ослабленной версии, оказы-

вается первичным документом-источником лишь по отноше-

нию к «воспоминателю» (и то, конечно, не всегда) в связи с

воспоминаемым им; по отношению к самому же воспоминаемо-

му оно лишь вторично. Поэтому именно субъективность «воспо-

минателя» и воспоминания, предполагающая верность послед-

него его субъекту Я, составляет главное достоинство того и дру-

гого,

даже если в «конечном» продукте всё не так, как было

«на самом деле». Другое дело, что читатель или исследователь

может, пренебрегая уяснением субъективной стороны воспоми-

наемого, идти дальше, в направлении к «объективным» слоям

его.

Но в таком случае сама «объективность» попадает в плен

«полуподлинности», так сказать, подлинности не первого сорта

и связанных с ней иллюзий, поселяющих ложное убеждение,

что подлинны не разные отражения и версии «воспоминаемо-

го» индивидуальными сознаниями, воспринимаемые другими

такими же сознаниями, но некое окончательное и «объектив-

ное» чудовище по имени «на самом деле», род среднестатисти-

ческого и десубъективизированного «недоноска», который, ли-

шённый бытия, носится меж землёй и небесами, понемногу

приближаясь к тому и другому, и тяготится, как ненужной

роскошью, бессмысленной вечностью. Отсутствие и должной

широты и того мужества, которое только и позволяет держать

перед собой как равное друг другу всё многообразие версий

«воспоминаемого», отказываясь при этом от поиска некоей

terra ferma> опоры эгоистических предрасположенностей инди-

видуума, стремление во что бы то ни стало поставить на потен-

циально бесконечном спасительную завершающую последнюю

точку и провести в беспрерывном границы, избавляющие от

внутреннего неудобства и связанной с ним тревоги, — всё это

проявления симптома боязни свободы («элевтерофобии») и, зна-

чит, боязни «подлинной» подлинности, которая всегда in statu

nascendiy всегда потенциальна, всегда открыта продолжениям.

Эти «фобии» и приводят прежде всего к непоправимым «возму-

щениям» на пути к подлинности. Несвободное сознание неред-

332

В.Н.Топоров. Вместо воспоминания

ко ищет выход из положения в осуществлении требования ог-

раничения «бессмысленной» бесконечности постулатами кон-

кретности, строгости, чёткости, объективности, которые, при

всей существенности их, во многом теряют свою силу, как

только они сориентированы на роковое и ложное «на самом де-

ле»,

и обнаруживают своё второе, тоже ложное, назначение —

обеспечить безопасность от бесконечного и достичь некоего лич-

ного внутреннего комфорта за счёт упрощения, последствия ко-

торого не продуманы до конца.

С этой ситуацией связаны и другие предубеждения относи-

тельно свойств воспоминания. Так, например, распространено

иллюзорное представление, что одно и то же воспоминаемое

«воспоминатель» вспоминает (должен вспоминать!) одинаково,

едино, без изменений; если же воспоминание «подвижно» и

тем самым как бы опровергается постулат тождества воспоми-

наний, относящихся к одному и тому же воспоминаемому, то и

«воспоминателя» готовы заподозрить в измене самому себе пре-

жнему, в наличии неких корыстных мотивов, в неискренности

или в лучшем случае в забывчивости или в непоследователь-

ности. Происходит это чаще всего потому, что от «воспоминате-

ля» требуют той «корректности» (т.е., по сути дела, неизмен-

ности воспоминаемого), которая возможна на уровне некоего

институализированного текста, но никак не на уровне самосоз-

нания субъекта воспоминания. Последний принципиально

субъективен, первый чаще всего вне сферы субъективности, хо-

тя и может иногда косвенно намекать на неё. Обычно же такой

институализированный «воспоминательный» текст отрезает

«воспоминателя» от воспоминаемого, овеществляя его и преры-

вая живой контакт с ним. Причина этого добровольного обмена

«субъективного» и бытийственного на «объективное» и овеще-

ствлённое — в ориентации именно на закреплённый в «тяжё-

лой» плоти, сознательно подготовленный и в отмеченной ситу-

ации «объявляемый» институализированный текст, т.е. чаще

всего на «письменный» вид воспоминания. Такая форма пред-

ставления воспоминания, разумеется, имеет свои преимущест-

ва: она «удобна» для вторичных операций с воспоминанием,

начиная с распространения и репродуцирования его; претендуя

на окончательность, завершённость, эта форма воспоминания

осмысляется, с одной стороны, как жанр в его типовом пред-

ставлении, а с другой, легко приобретает статус некоей «офи-

циальности», надёжности и, по ложному умозаключению, под-

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 333

линности. Но о подлинном вспоминают иначе, для него есть

совсем другие формы, да и критерий подлинности применим

вовсе не ко всему, что находится в однозначном соответствии.

Из этих рассуждений вытекает ряд следствий. Два из них в

данной связи особенно существенны. Первое: между воспо-

минанием как некиим живым, субъективным, индивидуаль-

ным движением восходяще-усиливающего типа, определяемым

особенностями психоментальной структуры самого «воспомина-

теля», и воспоминанием как уже отчуждённым от «воспомина-

теля» текстом, которым пользуется всякий, кто сможет и/или

захочет («другой»), — тоже огромное расстояние; оно определя-

ется разноприродностью этих двух типов воспоминания: исход-

ный локус «первого» воспоминания, вызываемого движением

особого типа некиих психоментальных элементов, сами предпо-

сылки его лежат в сфере физиологического, хотя именно «над-

физиологическое» (культура), востребовав себе это физиологи-

ческое явление, взращивает-культивирует его в той форме —

«второе» воспоминание, — которая нужна самой культуре, в

виде текста; на этом пути непрерывное превращается («перера-

батывается») в дискретное, хаотическое — в космизированное,

многообразное и многоразовое — в единое и разовое (или, по

меньшей мере, в типовое), внутренне противоречивое — в логи-

зированно-дискурсивное, незаконченное в конечное и завер-

шённое, т.е. в знаково зафиксированное и некиим авторитетом

верифицированное явление, одним словом, «природное» — в

текст культуры. Второе: в ходе подобного преобразования

как раз и возникает конфликт между двумя «логиками» двух

этих воспоминаний — алогизмом, «вне-логизмом» или уж

слишком прихотливой логикой «первого» воспоминания (внут-

реннего субъективного процесса) и «логикой» его объективации

в письменный текст при «втором» воспоминании. Возможнос-

ти,

которыми располагает «воспоминатель» в этих двух случа-

ях, слишком различны, чтобы можно было легко решить проб-

лему транспозиции «внутреннего» воспоминания во «внеш-

ний» воспоминательный текст и говорить о подлинной адекват-

ности этих двух типов воспоминания. Не случайно, что воспо-

минание как независимая и самодовлеющая категория культу-

ры и — уже — как определённый жанр словесности возникло

весьма поздно, и жанровое пространство народной словесности

как бы не предусматривает особого места для воспоминания.

Ни «космологические» тексты о творении и составе Вселенной,

334 . В.Н.Топоров. Вместо воспоминания

о том, что и как было в «первоначальные» времена, ни ранне-

исторические сочинения, подхватившие функцию «космологи-

ческих» текстов применительно к изменившимся условиям, ни

этиологические легенды, предания, родословия, ни мемораты

или былички, как бы предполагающие воспоминание, ни, на-

конец, всё обилие текстов, которые, между прочим, могли слу-

жить и для целей практического припоминания, в строгом

смысле слова не должны пониматься как воспоминание, хотя

бы потому, что они, даже когда они индивидуальны (как бы-

лички), с самого начала ущербны из-за лишённости субъектив-

ного,

личностного начала, из-за того, что и коллективное соз-

нательное и коллективное бессознательное тяготеют к типу,

формируемому и используемому групповым субъектом. Шедев-

ры же «литературных» воспоминаний связаны преимуществен-

но с последними веком-двумя европейской культуры, когда сама

задача изображения (как и сновидений), точнее, его «разыгрыва-

ния» в тексте необычайно стимулировала расширение возмож-

ностей художественной литературы, сам круг доступного ей, и

привела к открытию того, что было названо память сердца.

"к *

И всё-таки предложено было вспомнить о первых тартуских

встречах, возможно, в надежде из всего веера воспоминаний со-

ставить верную картину целого, как это было «на самом деле».

С рядом этих воспоминаний, как и с несколькими опытами ос-

мысления «тартуского» феномена и уже обозначившейся поле-

микой вокруг него, мне удалось ознакомиться. Первые дарят

нам много ценных деталей и сами ценны именно своею напо-

минательностью, позволяющей восстановить то общее и глав-

ное,

что уже давно связывается для меня с именем Тарту. Вто-

рые (исследователи-аналитики и теоретики) тонко и проница-

тельно обсуждают частности или выстраивают некие конструк-

ции, объясняющие формирование тартуской школы, её источ-

ники, круг тем и ведущих идей, логико-концептуальный аппа-

рат, эволюцию взглядов и т.п. С большинством выводов легко

согласиться, и даже в тех случаях, когда согласие неполное и

— более того — когда несогласий больше, чем согласия, трудно

не признать некоторую внутреннюю логику этих разных точек

зрения, их мотивированность, их полезность и плодотворность,

хотя бы частичную.

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 335

И всё-таки здесь не хотелось бы ни вспоминать, ни исследо-

вать;

иначе говоря, ни пытаться вольно или невольно передать

другим свой внутренний опыт, ни судить и рядить о самом

предмете этого опыта, хотя полностью исключить элементы то-

го и другого достаточно трудно: зато легко показать, что не они

составляют суть содержания этих страниц. В обеих указанных

ситуациях обнаруживается некоторое внутреннее сопротивле-

ние в отношении главных их целей. Воспоминание как живой

и творческий процесс слишком тонкое занятие, чтобы быть

уверенным в адекватности реакции на него со стороны другого,

и одновременно слишком опасное, потому что, будучи по своей

природе явлением художественным и вызывающим фасцина-

цию,

оно, выпущенное вовне, ничего не говоря «глухим» к ле-

жащему в его основе началу, «заражает» самим своим духом

чутких реципиентов, располагая их к обольщениям, соблазнам,

«очарованиям», которые никогда не есть любовь, но всего лишь

её ложная тень. Оценивать же то, с чем жизненно связан сам,

чаще всего сомнительное дело: несомненным оно становится

только тогда, когда за него берется другой, — и не просто дру-

гой,

но понимающий и благожелательный другой, ибо, как

сказал один мудрый человек, «самооправдание всегда непра-

во».

И значит, дело за другим, за многими другими, и они уже

пришли, приходят и, вероятно, будут приходить.

Задача же, поставленная здесь автором перед собой, сущест-

венно скромнее — акт свидетельствования со стороны непосред-

ственного участника тартуских встреч, фиксируемый в некоем

«свидетельском» тексте, который не снисходит до доказатель-

ств и разъяснений, но свидетельствует о том, что представляет-

ся главным и наиболее ценным в этих встречах. В этом случае

легко быть кратким, обозначив главное в одной фразе. Глав-

ным был тот удивительный и столь редко обнаруживающий се-

бя дух сотворчества, при котором всё лично-индивидуальное,

различное, особое не только не противоречило друг другу и не

мешало сложению из него некоего общего и благого прибытка,

но,

напротив, взаимно поддерживало одно другое, раздвигая

творческое пространство и создавая атмосферу особой открытос-

ти,

проницательности, сообщительности, отзывчивости, взаим-

ной симпатии, почувствованную почти сразу и со временем за-

креплённую памятью сердца.

Что способствовало созданию этой атмосферы, объединившей

идейно, духовно и в человеческом плане достаточно разных

336

В.Н.Топоров. Вместо воспоминания

людей, среди которых были и скептики, и «индивидуалисты» с

эгоцентрической установкой, и «изоляционисты», и «эскапис-

ты»? (Должен сказать, что в первый раз я очень не хотел ехать

в Тарту, не веря в органичность планируемой встречи и, следо-

вательно, в её плодотворность, и был посрамлён за это неверие.)

Если полагаться прежде всего на эту самую «память сердца»,

которая и есть наиболее верная и тонкая свидетельница, на

поставленный вопрос можно было бы ответить так — «нездеш-

несть» условий, в которых мы оказались, и тот Genius loci, ко-

торый хотя и не создал в узком смысле слова эту «нездеш-

несть», но, подобно дирижеру, поддерживал, хранил и освятил

её как некую новую реальность, новое состояние духа и ввёл

нас в эту реальность, в это состояние.

«Нездешнесть» проявляла себя многосторонне и решительно

заставляла смиряться привезённую с нами «здешнесть», кото-

рая была вынуждена умолкнуть и стушеваться (и сделала это,

кажется, охотно). «Нездешнесть» была разлита во всём и своей

инакостью прочно отделяла нас от привычной «здешнести» и

как бы помещала нас в некое инобытие, которое легко было

принять за подлинное или, по меньшей мере, усиленное бытие.

Иной была сама атмосфера, в которой не было места суете, ме-

лочности, духу розни, «публичности» и «фельетонности».

Иным было пространство — удивительная природа юго-восточ-

ной соседней страны: холмы, леса, озёра, горизонты, прячущи-

еся в голубой, почти синей иногда дымке, — благословение

природы, смягчавшей сознание незаконности нашего присут-

ствия здесь и нашей вины. Иным был и быт: его было мало, он

был скромен, но разумен и достоин и потому — приятен: благо-

даря заботам наших предупредительных и деликатных хозяев

издержки «бытового» нас почти не коснулись. Иным было, на-

конец, и наше состояние — как бы изъятость из мира сего с

его злобой дня, чувство раскрепощённости, ощущение близос-

ти пространства свободы и предстоящей встречи с ним, эйфо-

рия духа (для тех, кто заподозрит это описание в преувеличе-

нии, нужно подчеркнуть особо: да, было и другое, но значи-

мым и главным было именно это «инобытие», и только дух ме-

лочности мог бы привлечь внимание к этому другому).

Добрым гением этих мест, этого иного пространства в его

персонифицированном и духовном воплощении был Юрий Ми-

хайлович Лотман, и то, что в этом месте и в этой роли оказал-

ся именно он, предопределило особую атмосферу «летних

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 337

кол».

В чём был тот секрет, который позволил Юрию Михай-

ловичу играть более важную роль, чем гостеприимный хозяин,

организатор обширного и напряжённого круга наших занятий,

spiritus movens научных дискуссий? Я бы сказал — в обаянии,

исходившем от его личности, и тонком равновесии в ней чело-

веческого и специально профессионального, в том, что и как

он говорил и делал, в самом внешнем облике и той внутренней

сути, которая за этим обликом легко угадывалась. Юрий Ми-

хайлович, за двумя-тремя исключениями, был старше нас, но

его первенство имело и иные основания, нежели возраст и по-

ложение хозяина и руководителя «школы»: он превосходил нас

чувством долга, ответственности, чувством меры, выдержаннос-

тью,

манерой вести себя, внимательностью к собеседнику, нес-

колько старомодной и тем более обаятельной вежливостью. Об-

раз умудрённого опытом жизни отца среди детей, не всегда по-

слушных, снисходительного к ним и как бы скрывающего своё

отцовство, утвердился в моём сознании в первую же неделю на-

шего личного знакомства. За всем этим чувствовалась та сте-

пень самодостаточности, та уравновешенность и естественность,

которые нередко свойственны людям, укоренённым в «хоро-

шей» традиции — хорошая семья, богатая культурная родос-

ловная. Общаться с Юрием Михайловичем было^легко и прият-

но тем более, что он всегда и во всех случаях вёл себя удиви-

тельно деликатно и предупредительно. Кое-кто склонен был ви-

деть в этом «культурном» наследии исключительно «природ-

ное» — прирождённые свойства и иногда попадал в неловкое

положение. В определённых ситуациях Юрий Михайлович

умел быть жёстким (хочется добавить — но жёсткость эта была

мягкой), открыто и определённо заявлял инакость своей пози-

ции и добивался от «несогласных» если не оптимального, то,

пожалуй, наиболее целесообразного в данный момент решения

спорного случая. И с этим решением было тем легче согласить-

ся,

что Юрий Михайлович никогда не вносил в таких случаях

даже отдалённого намёка на соперничество, на победу одного и

поражение другого. Вера в возможность разумного решения

любого вопроса тоже казалась в нём несколько старомодной и

заставляла вспомнить французский XVIII век. Инициативу на

этом пути Юрий Михайлович мужественно брал на себя. Буду-

чи всегда готовым прийти на помощь, предусматривая возмож-

ные осложнения и неудобства, при всём обилии дел и обязан-

ностей, он умел быть предельно ненавязчивым и не вызывать

338

В.Н.Топоров. Вместо воспоминания

чувства стеснения у своих коллег, иногда действительно годив-

шихся ему в дети.

Это стечение благоприятных обстоятельств, которое только на

поверхностный взгляд может показаться случайным, предопре-

делило большой успех уже первой встречи; точнее, вероятно,

было бы говорить о полном её успехе, о выходе в некое новое

пространство, более широкое, чем прежде, способное предста-

вить всё, что делалось до сих пор, как нечто цельно-единое, и

более глубокое, открывающее сферу семиотических «principia»,

с одной стороны, и, с другой, хотя и не всегда, не всеми и не до

конца, тот ещё более глубокий уровень, откуда «семиотичес-

кое» цельноединство начинает видеться как всего лишь одно из

отражений тех сущностей, которые во всей их полноте уже не

могут быть раскрыты в пределах только науки и с помощью

только научных методологий.

С точки зрения той внутренней духовной ситуации, ставшей

небеспоследственной и для науки, особенно гуманитарной, и

характерной для рубежа 50-60-ых годов, было ещё одно «обсто-

ятельство», делавшее неотвратимым успех первой семиотичес-

кой встречи в Кяэрику при благоприятных внешних обстоя-

тельствах. Речь идёт о том состоянии, в котором было в это

время «московское» большинство этой и будущих встреч (не-

сомненно, что разные степени этого состояния характеризовали

ситуацию и в других научных центрах, и, если я говорю о мос-

ковской части, то делаю это по двум причинам: свидетельство-

вать лично я могу только о ней, и эта часть к этому времени

была единственным примером в стране уже оформляющегося

целого). Это состояние, о котором, несомненно, ещё будут пи-

сать,

в строгом смысле слова нельзя отнести к категории «об-

стоятельств», т.е. некоей пассивно-статической конфигурации,

возникающей вокр!уг (об-) чего-то главного и обладающего сво-

ей собственной, от «обстоятельств» не зависящей сущностью,

раскрытие или сокрытие которой связано именно с «обстоя-

тельствами» — благоприятными или неблагоприятными. Слово

«фактор» в данном случае было бы уместнее.

К августу 1964 года, когда состоялась первая «летняя шко-

ла»,

за плечами «москвичей» (во всяком случае тех, кто преж-

де всего определял их научное лицо) было не менее 8—10 лет

сложной борьбы за утверждение новых для нас (а нередко и не

только для нас) научных идей, имеющих общегуманитарное

(как минимум) значение, и за преобразование самих форм на-

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 339

учной деятельности и подготовки людей, которые были бы го-

товы откликнуться на вызов времени, каким он представлялся

гуманитарной научной сфере. Концентрированнее всего и яр-

че всего этот вызов обнаружил себя в вопросе о структура-

лизме в языкознании и использовании-переносе лежащих в

его основе принципов, прошедших через операцию редукции-

очищения» их от конкретно «лингвистической» материаль-

ности, в сферу других гуманитарных наук (художественная ли-

тература и данные религиозно-мифологического опыта привле-

кали к себе особое внимание и с ними связывались наибольшие

надежды как на сферы возможного и желательного «проры-

ва»),

что понуждало на новых и уже вполне практических ос-

нованиях вернуться к некогда сформулированной теоретически

идее Соссюра, относящейся к постулированию общей науки о

знаковых системах, — семиотике.

Чем плохо отставание и в чём беда отстающего, хорошо из-

вестно. Хуже знают о преимуществах ситуации отставания в

тех случаях, когда некий императив жёстко предписывает пре-

одолеть это отставание, догнать ушедших вперёд, т.е. — в од-

ном из аспектов трактовки ситуации — сделать из необходи-

мости добродетель. А между тем эта ситуация принадлежит к

числу типовых и постоянных в развитии русской культуры.

То,

что русские (и — шире — славяне) отставали от Византии

и народов Западной Европы в своём движении к христианству,

— плохо, но то, что принятие христианства с известной необхо-

димостью предполагало введение и усвоение письменности на

родном языке, что было практически одновременно сделано, —

несомненно, хорошо, и с этим хорошим было связано становле-

ние атмосферы того духовного максимализма, надежд, эйфо-

рии, которые характеризовали духовное состояние общества в

шоху этих.двух событий, но и возникновение соблазнов, начи-

нающихся с «хорошего», но влекущих к изнанке его и далее к

соскальзыванию в «плохое». Ceteris paribus и прежде всего учи-

тывая разницу в масштабах, сходная ситуация возникла на ру-

беже 50-60-ых годов и в нашей науке в довольно узком, но с

самого начала представительном круге. «Русским» response на

challenge времени было создание некоей, по сути дела, необяза-

тельной, но в существовавших тогда условиях весьма удачной,

более того, «спасительной» научной конструкции, объединяв-

шей в себе осевые проблемы структурализма и семиотики. Эта

операция объединения, формулирования названного двуедин-

340

В.Н.Топоров. Вместо воспоминания

ства и уже первые выводы-следствия из этого и были тем пре -

имуществом, которое обеспечило тот удивительный и мно-

гих со стороны поразивший Sturm und Drang в ещё не успев-

шей сложиться, но бурно развивающейся семиотике 60-х годов.

Конечно, многое даже очень талантливое и полезное делалось

наспех, с пренебрежением или, скорее, игнорированием част-

ностей. Само движение вперёд и вширь, сулящее открытие

столь многого и нового, завораживало ушедших в прорыв, не

давало просвета, чтобы сверить движение с его исходными ос-

новами; да и сами основы не дождались должного внимания к

себе:

они закладывались «по-русски», кое-как, на первое вре-

мя,

пока до поры, которая так и не наступила. Конечно, пред-

полагалось другое и необходимость его осознавалась вполне, но

и внутренняя логика развития семиотического движения и

внешние обстоятельства, год от году хуже, превращали исход-

ное преимущество в мнимость, сводили его в значительной сте-

пени на нет, воздвигали новые барьеры на пути движения, от-

крывая, однако, мелкие, но многочисленные соблазны, суля-

щие кое-какие непредусмотренные выигрыши. Эта ситуация,

выросшая как тень вокруг здорового тела, принадлежит к чис-

лу трагических следствий из «прекрасного начала», и такие

подмены также образуют некий существенный элемент, повто-

ряющийся в истории русской культуры раз от разу и напоми-

нающий отчасти о ситуации Сизифа, который, однако, в неко-

ей бесконечной и потенциальной перспективе вкатит свой ка-

мень на гору. Но сейчас — о «прекрасном начале».

На мой взгляд, центр, в котором на рубеже 50-х и 60-х годов

возникли новые семиотические идеи и где завязывалась плоть

проблематики и топики соответствующих исследований, нахо-

дился в Москве. Отсюда распространялись семиотические ини-

циативы вовне, хотя чаще всего их востребование опаздывало,

а нередко вообще отсутствовало. Стрела направления развития

семиотических идей исходила в это время из того же москов-

ского центра. О складывающейся ситуации и её возможном

развитии в ближайшем будущем знали, догадывались, пред-

чувствовали только внутри довольно ограниченного количест-

венно круга молодых людей, прежде всего лингвистов («линг-

вистическое» родство семиотики раннего периода предопреде-

лило целый ряд очень важных её особенностей и в последую-

щие годы), жарко и часто обсуждавших (почти всегда устно и

лишь очень редко в труднодоступных и сугубо «неофициаль-