Лотман Ю.М. Сборник работ (Ю.М. Лотман и тартусско-московская семиотическая школа)

Подождите немного. Документ загружается.

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 321

диамата, упрекали новое направление в «сальеризме», в разъя-

тии живого тела поэзии; впрочем, это обвинение (которое вооб-

ще можно с равным основанием переадресовать любой аналити-

ческой науке, коль скоро она желает остаться наукой) звучало

и из лагеря идеологических охранителей, борцов с формальной

школой, не видевших разницы между ней и современными

структурно-семиотическими исследованиями. Здесь обнаружи-

валась общность платформы обеих групп критиков.

Управляющие отечественной филологией, ещё не успевшие

вполне освоиться даже с появлением структурной лингвистики,

никак не могли пойти на утрату монополии в самом важном,

самом оберегаемом отделе своего ведомства. И главным ерети-

ком был, конечно, Ю.М.Лотман, ставший первым в стране ли-

тературоведом-структуралистом, институционализировавший и

возглавивший это направление, быстро завоёвывающее между-

народную известность, тем самым ещё более выходя из-под ка-

кого-либо ведомственного контроля. С 1964 года издавались

«Труды по знаковым системам» и сопутствовавшие конферен-

циям сборники материалов; они были чрезвычайно популярны.

Можно сказать, что междисциплинарная область науки, посвя-

щенной исследованию вторичных моделирующих систем, полу-

чила своё организационное оформление.

Чтобы оценить серьёзность этого, можно, например, вспом-

нить,

что тогдашний директор Института мировой литературы

Б.Л.Сучков, имевший влечение ко всему прогрессивному и тай-

но симпатизировавший структурно-семиотическим изыскани-

ям,

всё же не решился учредить в своём институте даже ма-

ленькую «поисковую» группу подобного профиля, несмотря на

энергичные уговоры Е.М.Мелетинского.

Надо добавить, что примирить семиотику с марксизмом не

удалось и другому партийному литературоведу — М.Б.Храп-

ченко, возглавлявшему Отделение литературы и языка, т.е.

бывшему весьма большим академическим начальником. К се-

миотике (но не к структурализму, безусловно враждебному из-

за своих философских амбиций), он питал странную приязнь,

надо полагать, вполне искреннюю. Страсть пожилого академи-

ка была какой-то болезненной и очень неконструктивной. Он

допускал существование знаковой системы в литературе и ис-

кусстве («эстетических знаков»), но только с тем условием, что-

бы она никак не потеснила со своих позиций художественный

образ, трактуемый в соответствии с ленинской теорией отраже-

И-26

322 С.Ю.Неклюдов. Осенние размышления ...

ния («синтетический образ»). В результате такого компромисса

«эстетический знак» оказывался чем-то периферийным, не

идущим ни в какое сравнение по своим качествам с «синтети-

ческим образом». Отказывая любимому предмету в полноцен-

ных «гражданских правах», академик был вынужден третиро-

вать его как нечто второсортное и при этом оберегал своё уче-

ние весьма ревниво и капризно — как от гонителей, так и от

потенциальных союзников; зрелище, не лишённое некоторого

драматизма, но не вызывающее сочувствия.

Я не знаю других попыток легализации структурно-семиоти-

ческих методов в советском литературоведении. Возможно, их

больше и не было. Структурализм оказался в роли, пожалуй,

последней идеологической ереси, с которой ортодоксы пытались

«разобраться», используя привычные средства и навыки, впро-

чем,

уже без особого результата. Много воды утекло, но ещё ос-

тались профессианальные ревнители единственно верного уче-

ния,

которые и поныне на своих университетских кафедрах

продолжают борьбу со структуральным методом, столь чувстви-

тельно огорчившим и напугавшим их некогда.

Дело,

конечно, не только в литературоведении, хотя именно

здесь ортодоксальная наука особенно яростно сопротивлялась

всякого рода новациям. Исследование вторичных моделирую-

щих систем было по определению областью междисциплинар-

ной,

куда на правах составляющих входили и искусствозна-

ние, и теория культуры, и религиоведение, и мифология, и

фольклор, причём в программах Летних школ фольклор, спер-

ва представленный довольно скромно, постепенно стал зани-

мать гораздо больше места. Для этого были свои основания.

Не говоря уж о том, что благодаря своей специфике фольклор

особенно проницаем для структурно-семиотических исследова-

ний,

здесь была чрезвычайно прочная опора в отечественных

научных традициях: достаточно назвать работы П.Г.Богатырё-

ва (ещё принимавшего — и с большим воодушевлением —

участие в заседаниях Летних школ) и В.Я.Проппа (напротив,

относящегося к новейшей структуральной методологии доволь-

но прохладно). Именно на их основе, прежде всего, на основе

сказковедческих трудов В.Я.Проппа, и складывалось направле-

ние современной структурной фольклористики, осуществлялось

продвижение к более точному и строгому описанию законов ор-

ганизации развития устной словесности. В значительной степе-

ни подобные исследования также были связаны с Летними

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 323

школами, где обсуждались их первые результаты и где (в «Тру-

дах по знаковым системам») на их основе печатались завер-

шённые статьи. Их постоянным участником был Е.М.Мелетин-

ский, к их идеям были близки Г.Л.Пермяков и Б.Н.Путилов.

Для меня же (как, полагаю, и для некоторых других фолькло-

ристов более молодого поколения) Летние школы были местом

ученичества, первых докладов и первых публикаций. И здесь

для меня слово «школа» возвращается к своему обыденному

значению.

При этом, конечно, странно было бы полагать, что кто-либо

из участников Летних школ стремился стать «профессиональ-

ным семиотиком», оставив прежнюю научную специальность.

Естественно, никто не прерывал своих основных исследований

в области языкознания, литературоведения, фольклористики,

истории или теории культуры. Более того, я неоднократно слы-

шал, как в приватных разговорах многие вообще отрицали

«цеховую» принадлежность к данной дисциплине, и в извест-

ной мере это было правдой. Здесь действительно почти не зани-

мались семиотикой как таковой, «общей семиотикой», «общей

теорией знаковых систем», абстрагированной от конкретных

форм их выражения. Здесь происходило нечто иное: обретение

новой «научной парадигмы», если воспользоваться термином

Т.Куна, т.е. более широкой, чем научная теория, и признавае-

мой научным сообществом совокупности убеждений, ценностей,

операционалистических приёмов, категориального аппарата и

соответствующего языка описаний. Формировался (конечно не

только здесь!) новый взгляд на гуманитарное знание, в значи-

тельной степени определивший направленность и характер на-

учного развития последующих десятилетий. Вероятно, в этом и

причина раздражённых нападок официальной идеологии, и то,

казалось бы, неадекватно широкое впечатление, которое произ-

водили на нашу академическую и университетскую публику

эти достаточно камерные учёные встречи в уединённом спор-

тивном лагере на берегу небольшого эстонского озера.

Москва, октябрь, 1993 г.

А. М. Пятигорский

Заметки из 90-х о семиотике бо-х годов

Заглавие требует немедленного уточнения. Начну с памяти.

Говоря о семиотике и семиотиках 60-х годов, необходимо чётко

различать две позиции. Первая, это то, что и как ты воспри-

нимал тогда, с начала до конца 60-х. Т.е. это — память о тебе

самом, в той мере, конечно, в какой картина того времени вос-

становима и в какой ты способен отличить твоё восприятие се-

миотики и себя в ней тогда от твоего восприятия той ситуации

сейчас. Вторая позиция и есть то, что ты думаешь сейчас о пер-

вой и как ты это делаешь. Сейчас не имеет значения, насколь-

ко верна и точна твоя память, важно именно различие пози-

ций в твоём нынешнем мышлении. Мне кажется в этой связи,

что замечательная статья Бориса Михайловича Гаспарова

«Тартуская школа 1960-х годов как семиотический феномен»

смешивает эти позиции, в чём я вижу её единственный недо-

статок. В смысле этого различения, «о семиотике в 60-х» в заг-

лавии, это — о нас тогда, а «из 90-х» — обо мне сейчас. Тако-

ва элементарная феноменология этих двух позиций.

В моём тогдашнем (со всеми оговорками насчёт памяти)

восприятии московско-тартуский семиотический круг, с кото-

рым я себя объединял в «мы», не только наделял гуманитар-

ную учёность статусом точной науки, но и нас статусом «совре-

менных учёных». Наделял «авансом», как остроумно заметил

ещё в 1961 году С.К.Шаумян, — «за применение лингвистичес-

кой структурно-дескриптивной методологии». Была ли в том,

что мы тогда делали, философия?

Поначалу в атмосфере наших собраний витал дух позитиви-

стов и Венского кружка, едва ли кто из нас серьёзно считал это

нашей или своей философией, но при этом какая-то связь идей

Московско-Тартуской семиотики с идеями, скажем, Карнапа

нами не только ощущалась, но и осознавалась. Так, например,

центральное понятие предмета семиотики — «вторичная моде-

лирующая система» (напомню, вторичная в отношении естест-

венного языка) было безусловно конкретизацией карнаповского

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 325

определения объекта философии: объект науки — мир, его со-

бытия и вещи; объект философии — язык науки, его синтаксис

и семантика. Во всяком случае, влияние, прямое или косвен-

ное,

позитивизма чувствовалось сильнее, чем влияние вырос-

шей из позитивизма лингвистической философии. Приведу для

сравнения несколько тавтологическое определение Куайна: объ-

ектом лингвистической философии является язык, а её методом

— философия. Здесь важно то, что в обоих случаях язык — а

не мышление о языке или мышление вообще — является од-

новременно и специфическим объектом философии как особой

отрасли знания, и универсальным объектом знания вообще. За-

мечательно, что у Куайна философия фигурирует как метода, в

то время как у нас, в Москве и Тарту, метод фигурировал как

своего рода «прикладная» философия. Может быть оттого, что

на первых порах ни в какой другой философии не было особой

нужды. Когда же такая нужда появилась, то семиотики (вклю-

чая меня) обратились к совсем иным источникам. Но это слу-

чилось позднее, и об этом ниже. При этом семиотика не имела

и своей теории, теории как рефлексии над методологическими

предпосылками. Более того, господствовала тенденция (которая

мне тогда очень нравилась) принимать за теорию метод описа-

ния объекта, с одной стороны, а с другой — приписывать этому

методу онтологические характеристики (что мне нравилось ещё

больше). Так, метод бинарных оппозиций превращался из ра-

бочего метода описания чуть ли не в закон природы описывае-

мого объекта.

Первые московские семиотические Тезисы привлекали преж-

де всего универсальностью метода, как и первый московский

семиотический сборник. Однако универсальный объект — ес-

тественный предел экспансии метода. Заметьте, «что угодно»

или «все вещи и события» не могут фигурировать как объект

иначе, нежели метафорически. Универсальный объект должен

быть сформулирован в своей соотнесённости с универсальным

методом (а не наоборот). В случае семиотики таким объектом

не мог быть ни «язык науки» позитивистской философии, ни

«обыкновенный язык» Витгенштейна и лингвистических фило-

софов. Неизбежно, что таким объектом должна была стать

культура. Употребляя оборот «должна была», я покидаю пози-

цию вспоминающего и перехожу к позиции того, кто его наб-

людает, т.е. ко «второй» позиции, о которой я говорю в начале

этих заметок. Сейчас я думаю, что причина того, что культура

326 A.M.Пятигорский. Заметки из 90-х о семиотике 60-х годов

в семиотике стала универсальным объектом, лежит не в семио-

тике,

а в конкретном русском культурном контексте. (Мы ду-

мали, что писали о культуре со стороны; она водила нашей ру-

кой изнутри.)

Итак, если в первом Московском Сборнике (как и в Тезисах)

объект семиотики — «всё что угодно», то в лотмановских Лек-

циях это уже — литература. Заметьте, литература есть объект

ограниченный даже по негации; так, например, современный

русский писатель, возмущаясь всеядностью семиотика, горько

упрекает его в том, что ему всё равно, кого изучать — Лимоно-

ва или Лермонтова (под последним он имеет в виду себя). Но,

говоря так, современный писатель уже включает в литературу

всё,

что он из неё исключает. А семиотик, ничего не исключаю-

щий, самодовольно ухмыляется (Алик Жолковский и Юра

Щеглов), либо ободряюще кивает головой, призывая негодую-

щего писателя ещё больше негодовать, тем яснее выявляя свой

психотип и этим помогая исследователю (Игорь Смирнов), ли-

бо,

бессильно разводя руками (притворяется же, конечно), с ли-

цемерным вздохом утешает писателя, что ни он, ни сам семио-

тик не в состоянии выйти из структур мифологического созна-

ния (Александр Пятигорский), и т.д. В лотмановских Лекциях

огромную роль сыграло введение понятия «текст» как фунда-

ментального понятия семиотики и, одновременно, как понятия

нейтрального в отношении её объекта, литературы. Именно

«текст» дал возможность Юрию Михайловичу перейти от лите-

ратуры к к\льг/ре как универсальному объекту семиотики.

Но литература — это органический объект, а культура — это

мета-понятие, термин описания (и само-описание), примени-

мый, в принципе, к любым описаниям чего бы то ни было,

включая сюда и факт описания чего-то как культуры. (В по-

следнем случае культура перестаёт быть метапонятием.) Идея

Юрия Михайловича о культуре как совокупности текстов —

идея, в разработке которой я принял участие, написав с ним

вместе статью (боюсь, что я её только испортил своим участием,

— но это я сейчас так думаю), — имела своим неизбежным по-

следствием натурализацию у «оприроднивание» культуры. В

процессе разработки этой идеи стало возможным говорить не

только, скажем, «как я понимаю культуру» (о чем говорилось

и раньше), но и о том, как одна конкретная культура понима-

ет другую или саму себя. Сейчас я думаю, что эта именно нео-

сознаваемая нами тогда онтологизация метода неизбежно

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 327

должна была нас привести к натурализации объекта — преде-

лом чего и явилась лотмановская идея семиосферы (уже в 80-х

годах).

Русский же культурный контекст определил и другую линию

развития семиотики, которую я бы условно назвал «культурно-

телеологической», или историософской. Эта линия ясно видна

уже в первых историко-мифологических работах Владимира Ни-

колаевича Топорова, так же, как и в его статьях о символизме

Мирового Древа. История стала объектом его семиотики, как

культура — лотмановской. Обе эти линии — и лотмановская

натурализация, и топоровская историософия — вышли из на-

шей (а не вообще) культуры. Точнее — из её осознания нами.

Их появление предвещало отход (если не уход) от семиотики.

И действительно, семиотика в её наивно-номиналистических

предпосылках не могла долго уживаться ни с культурологичес-

ким онтологизмом, ни с историософской аксиологией. Иначе

говоря, чем бы семиотика ни занималась, она не может в своём

исследовании исходить из каких бы то ни было философских

предпосылок относительно объекта этих занятий. Постулиро-

вать знаковость как мыслимое свойство вещей, как я предла-

гал в 1972 году, это, хотя ещё не философия, но безусловно уже

не семиотика. Не надо забывать, что мы в 60-х занимались не

знаком, а знаковыми системами и текстом, а затем культурой,

литературой и бездной других вещей. Занятия знаком неизбеж-

но приводят к рефлексии о занимающемся, вынуждая его к

анализу своей позиции в отношении объекта (знак здесь —

предмет науки, а. не объект исследования). Если вы спросите се-

бя,

где место наблюдателя в семиотике, то ответ будет во мно-

гом зависеть именно от объекта. Сейчас, пытаясь ответить на

этот вопрос, я должен буду оставить «позицию памяти» и при-

нять «позицию думающего о том, что, как ему кажется, он

помнит».

Разумеется, мы семиотически наблюдали разные культуры

(«тексты»!), включая нашу собственную, из нашей культуры.

Именно это обстоятельство — как весьма точно заметил Исаак

Иосифович Ревзин — придавало романтизм нашим занятиям.

(Наш семиотический модернизм, поэтому, не был и не стал

авангардистским.) Но оно же придавало им и двусмысленность.

Думаю, что никто не ощущал эту двусмысленность так сильно

и недвусмысленно, как Владимир Николаевич Топоров. Юрий

Михайлович Лотман её легко и естественно отбрасывал. А Ге-

328 A.M.Пятигорский. Заметки из 90-х о семиотике 60-х годов

оргий Александрович Лесскис её просто не признавал как фе-

номен. Но вне зависимости от нашего отношения к ней двус-

мысленность жила в наших текстах. Жила как опасение несу-

разицы, как возможность эстетического (а иногда и этического)

упрёка самому себе, как ожидание банальнейшего — и, разуме-

ется, никакого отношения к сути дела не имеющего — вопроса:

ну, вроде, «а что толку изучать свадебные русские обряды,

пользуясь различением этического и эмического по Коннету

Пайку, или анализировать метафоры у Пастернака под углом

гипотезы Сэпира—Уорфа?». Не забавно ли, что когда в 1979 го-

ду я спросил у Пайка, где его позиция наблюдателя при изуче-

нии им обрядов индейских племен, то он ответил: «В джунг-

лях, в саванне, там, где они живут, когда я там, а всегда —

там, где мой Бог» (он — пастор). Но для Пайка его культура —

это одна из цивилизаций (наряду с индейскими), а не Культу-

ра с большой буквы. С ним Освальд Шпенглер охотно бы согла-

сился, сказав, что в случае Пайка это так и есть, но что гер-

манская или русская культура — это совсем другое дело. Пайк

не оставлял своей культурной традиции ради ухода в «чистую»

науку — у него не было такой традиции. А «чистоту» метода

он сам себе придумал. Витгенштейн ушёл из венской культуры

и субъективно-сознательно, и объективно-географически (я

имею в виду его второй отъезд в Кембридж). Мы же, когда ез-

дили в Тарту, не уезжали из нашей культуры, а наоборот, там

в ней объединялись, чтобы заниматься семиотикой культуры.

Пока позиция семиотика оказывалась внутри его культуры, се-

миотика оставалась самой собой. Но так не могло долго продол-

жаться — как говорит Борис Михайлович Гаспаров, — хотя и

приводит совсем другие доводы. Внутреннего наблюдателя

культура всё равно пересилит: он станет или натуралистом,

или историософом.

Натуралист не может наблюдать мышление в культуре пото-

му, что мышление — его

а культура — постулируемый «мыс-

лимый объект». Историософ объективирует историю простра-

нственно, приписывая ей культуру в качестве её постоянного

состояния. Он не может быть внешним наблюдателем мышле-

ния об истории; вынося из неё себя, мыслящего о её начале и

конце, он всё равно остаётся с теми, кто вместе в ним (или по-

сле него) перейдет во «вне»- или «после»-историческое сущест-

вование. Позиция феноменолога, которую я условно называю

метапозицией, является внешней не только по отношению к

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 329

самому наблюдателю. Метапозиция не семиотична, ибо предпо-

лагает наблюдение мышления о знаках, т.е. семиотики, а не её

объекта. Но главное в мета-позиции — это то, что наблюдатель

здесь не отказывается от своей собственной позиции (в отноше-

нии культуры, истории и т.д.), не фигурирует как «чистый»,

«абсолютно посторонний» наблюдатель, искусственно устранив-

ший свою точку зрения, а напротив, выносит её в поле наблю-

дения мышления о мире, включая сюда и мышление самого

наблюдателя. С точки зрения метапозиции, история — это

структура сознания, опыт культурного мышления, а не объект,

обладающий своими абсолютными свойствами. В этом смысле

идеи «конца», «начала» или «остановки» истории остаются не-

отрефлексированными метафорами внутреннего наблюдения.

Семиотика не смогла стать философией языка и пыталась за-

менить собою философию культуры (в России и Франции),

P.S.

Единственным верным семиотиком после Романа Якоб-

сона остаётся Вячеслав Всеволодович Иванов, так мне кажется.

Лондон, 18 апреля 1993 г.

В.

Н. Топоров

Вместо воспоминания

Было сделано предложение вспомнить о первых тартуских

встречах. Собственно говоря, вспоминать, т.е. вызывать об-

раз вспоминаемого из глубин памяти наружу, вверх, на по-

верхность (ее- I вое- < * въз-) сознания, где это вспоминаемое

легче всего отдаётся перу и становится письменным текстом,

было не нужно. Память о тех днях оставила следы в разных

слоях сознания, и оживлять её в связи с ситуацией hie et nunc

тоже было излишним: почти тридцать лет она вживе присут-

ствует, так сказать ubique et semper, как незабываемое событие

личного интегрального жизненного опыта. Конечно, это не оз-

начает ни тождества памяти и воспоминания, ни наличия не-

коей механически-автоматической связи между ними. Прав

был поэт, напомнив, что между помнить и вспомнить — огром-

ное расстояние: в известном смысле память уже не связана не-

обходимо с Я как лицом (скорее мне помнится, чем я помню) и

она нейтральна в отношении идентификации по признаку «ак-

тивность-пассивность», тогда как воспоминание не мыслимо

вне активного и обострённо-личного Я, которое здесь и теперь

нисходит вглубь памяти, отбирает нужное, сочетает в опреде-

лённую последовательность и некоей внутренней силой, этому

Я свойственной и им самим вырабатываемой, выводит эти вту-

не лежавшие в памяти сокровища наружу, устанавливая их

подлинную, несравненно более высокую цену. Всё это по плечу

такому Я, которое мыслит, говорит, делает, и только органи-

ческое присутствие Я окончательно оформляет воспоминание.

Поэтому чаще всего так странно звучат обычно предъявляе-

мые воспоминаниям и их субъектам- «воспоминателям» упрёки

в «субъективности» и в конкретных формах её проявления — в

случайности отбора воспоминаемого, в гипертрофии роли само-

го «воспоминателя», в неверных акцентах, неточностях и т.п.

Эти упрёки в большинстве случаев связаны с ошибочной уста-

новкой «пользователя» воспоминаниями, не видящего основ-

ной ценности текстов этого жанра — субъективной версии